Последние обстоятельства

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

На чтение потребуется 15 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Встреча

 

 

– …чем руководствуюсь?.. чем…

Темновато здесь, не кажется? А меня высветили. Всех высвечивает, кто на твоём месте. А я на своём месте? Не знаю. Может, и мест никаких нет. Чехарда. Игра случая. Произвольная ротация.

– …при написании я руководствуюсь…

Не забыл? О чём не забыл? О том, что снилось. Нечего там помнить, обычный кошмар. Не совсем обычный, раз не забыл. Почему? Потому что подушку изжевал и чуть не обмочился со страха. И что с того? Что-то говорить с тобой пытается, картинки показывает.

– …в первую очередь руководствуюсь...

Я дома был с сыном, и тут дверь с петель, и через кухню проносится машина, врубаясь в балконный проём. Нас это не удивило. Точнее ‒ очень удивило, но не невероятность самой ситуации, а просто факт аварии. Охлопываем друг друга, проверяем: живы ли? не задело? Из машины ‒ не помню ни марки, ни цвета ‒ вываливается эта важная баба. Я узнал её. Она в своё время была директором магазина, где жена работала. Немного потрясена аварией, но не растеряла гонора. А с ней какой-то хмырь. Баба похожа на держательницу борделя, а хмырь на вышибалу. От обоих за километр разит опасностью. Закуривая, она с места в карьер, мол: «Люди, повинные в смерти твоей жены – серьёзные». Так и сказала: «серьёзные» – похабно смакуя это самое словцо. Как будто все остальные, и я в первую очередь – грязь из-под ногтей, а там – серьёзные. И ведь убедительно прозвучало. Я почувствовал себя ещё меньше сына, которого обнимал. Как-то странно его поставил перед собой. Не поймешь: защищаю или защищаюсь. Гнусная двусмысленность. А эта сука из разбитой машины продолжает: «Я пыталась отговорить. Убеждала, что она никому и ничего, нормальная баба, семейная, но самый серьёзный из людей сказал, что всё понимает, но лишние глаза надо закрывать. И не подумай, что это ему или мне в радость. Так карта легла, пришлось всех троих…»

Не поверишь, я невольно проникся сочувствием к ней и к тому «самому», который приказал жену убивать. Должно быть, и вправду нелегко таким распоряжаться. Писательская херь. Втискиваешься в любую смрадную плоть, крысы каждой, волка… человека. Примеряешь. А потом до меня начинало доходить, что она несёт ахинею. Каких троих? Жена погибла с подругой. Двое их было. Дорогу переходили. И какие серьёзные люди? Какие лишние глаза? Это ж не дрянной детектив. Пьяный за рулем и только.

Но та, видя, как я прозреваю, не унимается: «И чё ты сделаешь?! Смирись. Да и если бы мог, не сделал бы ни хера. Такова жизнь. Не пытайся. Там серьёзные люди. А ты и мальчика в случае чего не защитишь».

В полной мере ощутив тотальное своё бессилие, я проснулся, оставив сына в страшной кухне с важной сукой и с болтающимся где-то под потолком серьёзным человеком ‒ закрывающим лишние глаза. И этот контраст, знаешь. Ведь я проснулся в казалось бы реальности, в которой что-то значу, сегодня встреча с читателями… Кстати, по-прежнему ничего не видно. Там вообще кто-нибудь есть?

– …руководствуюсь я…

Представь, что прямо сейчас кто-то в темноте приносит в жертву младенца, или наворачивает кильку из банки, обрезаясь языком о кайму, или листает мою книжку, методично вырывая страницу за страницей. А я та самая тень на своде пещеры, не подозревающая, кто её отбрасывает из глубины.

Не забалтывай себя, закончи со сном, и расходимся. Я и закончил. Проснувшись в том месте, которое вроде как реальность, где вечером встреча с читателями… в том месте, где жена по-прежнему мертва, и это не детектив, а банальная история с пьяным за рулём… и, казалось бы, можно попуститься, ведь прошло время, острая фаза миновала… проснулся, но не наступило облегчения… потому что если представить, что реальность это то, что произошло в кошмаре, и машины могут застревать в балконных проёмах, а в машинах тех чудовища, и судьба твоя, сына твоего, самых близких и родных, может оказаться в их руках, а твои руки бессильны, и сопротивление оказано не будет, а если и будет, то бесполезно… если всё это представить...

Да и зачем представлять. Ведь всё так и есть. Так и устроен мир. И я бессилен. Все бессильны. А при этом важные такие. Водружаем жопы на сцены актовых залов, и с апломбом мудреца делимся ни на что не годными хилыми прозреньицами, а то и жизни учим. Сами же понятия не имея о том, что это за штука – жизнь. Учим, как ловчее просеивать планктон через губчатые ротовые отверстия, барахтаясь на тёплом мелководье. Забывая, или вовсе не подозревая, что вокруг безбрежный океан. От горизонта и до горизонта – океан. Забывая, что нас всего лишь прибило к куцей полоске суши, над которой тьма безраздельная с вратами в бездны кромешные.

Конечно, время от времени шальная волна кого-нибудь сметает. Кого-то из близких. Жену вот, например. Или целые народы. Но мы и тогда предпочитаем отвернуться к косе на мелководье, и не смотреть, не смотреть вниз, за спину, вверх не смотреть, по сторонам, увещевая себя, что волна научила, мы вынесли уроки, стали лучше, и в следующий раз будем готовы, обязательно будем.

Не стали. Не будем... Но даже не в этом проблема. А в том, что мы так ограниченны своим трусливым кругозором, что боимся допустить и мысли, что никому нет дела до нашей учёбы, нет и самой волны, косы и мелководья нет, и нас нет, а есть лишь безбрежные океаны хаоса и разбитое на осколки сознание.

– Руководствуюсь я скукой и отчаяньем.

Тебя никто не слушает. Шевеление какое-то, телефоны, что-то случилось. Секунду… так, новости… ясно. Что тебе ясно? Пойдём.

– Всем спасибо, но в связи с последними обстоятельствами… что тут скажешь, берегите себя и близких.

Идём, пока давка не началась. Книги забыл. Не отставай. Книги на подпись забыл! Ни к чему уже. Что тебе ясно? Не мешкай. Что ясно?! Война началась.

 

 

 

Парочка

 

 

Так мне нравится эта образина, рожа эта весенняя. Как же, блин, курить хочется. Не успел на остановке. Да, да, вот так милая, садись у окошка, раз местечко свободное. Мы с тобой не инвалиды пока, и не пенсионеры, но суть – дети же. Натуральные детишки. А я в ножки твои присяду, и ручку мне дай, а я тебе второй наушник. Чего слушать будем?.. Раз такое за окном, раз весеннее, давай что-нибудь из битлов.

Как же харя эта весенняя на мою собственную похожа. Эх, не умею я по красоте, не хватает изящества. Мне и дружище это говорит. Писатель. Оставили его досыпать. Уже неделю с нами на чашке. Мы-то в обычном режиме, на регулярной основе, а он лиховато, как в последний раз. Кризис у него творческий. Пишет как чёрт, но нервы слабые, и крыша едет. Так вот, говорит, что нет во мне изящества. Стиль есть, а изящества нет.

Как и моя собственная, морда ранней весны – битая, местами оплывающая, бледная с просинью. Люблю это утреннее время. Золотой час, или как там эта херь называется. Холод собачий, троллейбус трясёт, но и его люблю. Всё люблю на свете я… пока не начинаю люто ненавидеть. А за окном тряской колымаги – жизнь плещется, жизнью пахнет, надеждой. Нам с любимой только надежду и подавай.

Наконец-то солнце. Куда и отлучалось ненаглядное? «Оно, как и мы – живёт, стареет и когда-нибудь умрёт», – сказал мне грустный писатель. Как же красива любимая в лучах умирающего солнца.

Конечно, со стороны мы воображения не поражаем. Парочка наша. И одеваемся неважно, и видно, по мне особенно, что припиваем. Но родная моя держится. На ней пока не сильно сказывается наш праздник. Лишь когда хмурит лобик, когда жмурится от солнца, когда опрометчиво надолго задумывается, то становятся заметны морщинки и некоторое ожесточение черт. Да и настроение немножко подпорчено. Я ей похмелиться не дал. Нам же работать, за комнату на днях платить. А если похмелимся, то никакой работы. У меня точно. Как с крыльями-то работать, чуваки, как разгружать подгнившую картошку, когда подмётки рвёт.

Думаю, последняя мысль понравилась бы моему грустному писателю. Кажись, в ней есть толика изящности, помимо стиля, который он и так за мной признаёт.

Не дал ей похмелиться. Разозлилась на весь мир. К тому же под утро у неё это женское началось, не прибавившее настроения. Когда нельзя похмелиться, мы привыкли ласкаться, а сегодня облом. Хмурится милая.

Ранняя весна, точняк я с похмелья. Ломкая диспропорция всего на свете. Неуклюжесть. Нервяк. Подглазья земли из-под бледного льда. С утра на нашу парочку, как и на раннюю весну, смотрят… мой писатель сказал бы ‒ с осуждением, я скажу – как на говно.

Любимая болтает резиновыми сапожками. Настоял, чтобы именно резиновые надела. Днём слякотно. Как же, блин, курить хочется. Не успел на остановке. Хватит ей форсить, модничать, и так носом хлюпает. Немного комплексует из-за сапожек. Ей невдомёк, что и в резиновых она лучше всех.

Тем более смотрят с осуждением, тем более как на говно, что все вокруг тревожные стали. Из-за обстоятельств последних. И писателя моего подкосило. На восемь из десяти я бы оценил его запой. Девятка была после гибели жены. Надо притырить чего-нибудь из подгнившего и замутить охеренное рагу. Насильно покормить бедолагу, а не то третий день ничего не жрёт. И на бухло перезанять.

Думаю, больше всего их бесит ‒ наш беспечный вид. Всё дорожает, на улицах полно психов, а ещё заморозки по утрам, гололёд, ну, и наша парочка на десерт. Им кажется, что мы пьём из-за того, что нам пофиг. Что нам трава не расти. Носятся со своей войной.

Что за песня? Это про моржа милая, про моржа. Не Маккартни, а Джохана твоего любимого. Спрашиваешь. Конечно, нравится. Да-да, Джохана. Как же мне с милой повезло. Она, если из битлов на что западает, то всегда уточнит ‒ его ли.

А может, мы пить начали, когда вы и подумать о войне не могли. Давно начали. Теперь-то вы не такие самоуверенные, не такие самодовольные. Пахнуло жаренным?.. Дымком?.. А мы с любимой дымом пропахли. Когда ласкаемся, от наших тел испарина пороховая. Каждый день как последний. Вот так, суки, вот так. Говорил же, что всё люблю на свете я… пока не начинаю люто ненавидеть.

Была бы их воля, нас бы линчевали за наше счастье, за нашу любовь, пьянку нашу. Хоть на ком-то душу отвести. Хоть на ком-то за бессилие отыграться. Приобниму милую покрепче, чтобы если отрывать стали, то с мясом. Чтобы если прилетело, то и меня с ней в одну очаровательную кляксу. Вот и промзона. Конечная мистери тура. Покурю наконец-то.

На рожу мою похмельную весна ранняя похожа. Но это, чуваки, до первого глотка, до первого глотка. На проходной отметимся, и где-нибудь в укромном... А с первым глотком мы преображаемся. Бестией и стервой, так бы я назвал нас после первого глотка. И про крылья не забывайте. С весной так же будет, дайте только время. Чего, родная?.. И я тебя, милая, и я люблю.

 

 

 

Кока

 

 

Он же Гоша, он же Гога… он же Кока. Когда в последний раз его видел, Кока сам уже почти ничего не видел. Особенно если ярко, если дневной свет. В принципе и не надо. Тропы хожены, углы обиты. Этот особый фон родного района. Крики ребятни по утрам. Школа за домом. Сам в ней учился. Десятилетия шли, а просыпался Кока от одного и того же. А может, вовсе и не он просыпался? Нет его? Никого конкретно и отдельно, а все вместе и заодно. Ведь звуки ребятни из школы не меняются год от года.

Слепота обобщает. Фон запахов родного района. Помойка на углу как в детстве квасится. Если невыносимо киснет, то лето, и переспрашивать не надо. Если сдержанно, вперемежку со щиплющим нос арбузным ароматом, то зима, и переспрашивать не надо. И видеть не надо.

Котельная воинской части. Дым. Раньше ещё пускали на КПП. После демобилизации по ранению. Побродить по территории, подышать сладким топливным ГСМ-ки, хлебно-суповым столовки. Теперь не пускают. Очевидно ведь, что – запил, опустился, запаршивел.

А за воинской железка. А с ней и часов не надо. Услышал сшибку составов, гудки на переезде, вой электрички ‒ и не надо часов.

С утра дворничает. Там и кореша подтягиваются. С ними – похмелиться, перекусить, узнать последние новости. А ближе к вечеру загасится окончательно. Если занесёт удачно, то можно и к женщине прислониться. А чего б не прислониться. И неважно к какой. Хотя чего душой кривить, известно какая публика. Но жизнь ещё потихоньку теплится, чадит и просит своего. Так что нечего нос воротить, тем более и рассмотреть-то толком ничего не может. Мягкое и мужиком не пахнет – достаточно.

Ранение было тяжёлое. Полноги слизало. Прогулялся к ручью за чеченской водичкой. Кость без мяса. Но удалось конечность спасти. Правда, в шортиках уже не пощеголяешь. Страшнее контузия. Опостылевшей стервой присосалась и пила потихоньку – зрение, жизнь. Поначалу незаметно, особенно в угаре комиссования. Тогда-то казалось, что повезло, вырвался.

«Боевые» со скрипом отгружали. Но хватало, чтобы всем двором гулеванить. К тому же в местный околоток позвали. Там ветеранов привечали. Ведь в стране в то время, на улицах родного города и так что-то похожее на войну. Коке же ‒ что-то похожее на прогулку. Опыт не пропьёшь, а местные блатные ‒ полезшие из всех щелей – сущие дети по сравнению с «чехами».

Скоро прогулка кончилась. В Кремле алкаша сменил кто-то потолковей, и «вторая» стала последней. Порядочек, типа, стали наводить. А что для Коки порядок? С бодунища на «развод» – ни-ни. Бумажек на каждого гопника приголубленного – воз и маленькая тележка. А если пальцы писать разучились? Они к другим, погрубее штукам привыкли, от которых ружейным маслом в нос шибает, а не чернилами. Ат-тес-та-ци-я. Слово-то не произнести, не то что – пройти. Короче, давай-ка, Кока, «по собственному», не мозоль глаза, пока сам не «присел». Время жести прошло, ветеран. Сейчас к людям надо помягше, а на вопросы смотреть ширше.

А там и мамуля преставилась. Справедливости ради, она с первой его отправки откладывала. Отложила и заселилась. Подорвался сынок, а присыпало её.

Пока жива была, Кока ещё пытался себя в руки взять, выправиться. А как схоронил, то уже и брать нечего, не перед кем выправляться. Трезветь совсем перестал. Размяк. Подобрел. До своего рта скудное не донесёт, а всю дворовую живность накормит.

Старшина хвостатых батальонов. Кокины соглядатаи, лаем доносящие разведсводки. Свой ли, чужой поблизости. Увивались следом, спинами гранича пространство. Опустит пальцы к такой спине с выпуклой хребтиной и идёт по сокращению мышц под шерстью, по току жаркой крови. Оказалось ‒ всё вокруг пульсирует.

Жизнь ещё и про это, как оказалось, про непрерывный пульс, пресечь который, оборвать ‒ не то чтобы нельзя. Можно, конечно. Всё можно человеку. Но как-то стыдно и подло, что ли. Лёгкость, с которой можно оборвать шорох шестерёнок, несоизмерима с величием самого механизма и того, что сообщило ему изначальный импульс. И ведь заново не запустишь. Нет.

Кокиной заботой и дворовая авиация на подзаправке. Птичьи эскадрильи. Воркуют по утрам. Каркают, гнёзда обороняя. Блажат дикими воплями северных озёр. Долетающая с неба музыка. Начинает казаться, что там все такие. На небе, то есть. И хоть высоко, но на оклик подлетают, и хоть в руки не даются, но совсем близко от рук, совсем близко излучают. И попонятней тогда становится со светом тем и этим, на котором не видать ни черта. Понятней, и как будто не так страшно. Чего и боялся раньше? Может, и не пил бы сейчас, если б раньше не боялся. Но так, наверно, не бывает.

Чем добрее становился, тем мутнее видел, и тем больше ощущение земли терял. Порой в горячке забывал, кто он вообще такой, будто всё, чем был до того, кто-то выплеснул одним лихим махом, обстучав донышко, а то, что внове и вместо, пока неизвестно, как и сладить.

Также вскоре обнаружилось, что человеческое наполнение земли, то человеческое, что изо дня в день без устали и нахрапом её топчет, в доброте его новообретённой не нуждается, а то и вовсе принимает за слабость или угрозу.

Спинами собачьими, стаями птичьими ‒ бродил у школы с гостинцами для тех, кого у него нет и никогда не будет. Млея, вслушивался в забавы детей человеческих, которые ещё не были там, где он был, не видели им виденного, а оттого не утеряли звонкости голосов. Счастливые незнайки. Хотел их подбодрить, чтобы как можно дольше не были там, где он был, не видели им виденного. Не спешили в это вырастать. Но скромные гостинцы обычно грязи под ногами доставались, когда гнали его прочь зоркие сторожа чад человеческих, или участковому к чаю, когда наряд в околоток сгружал.

И колченогий ветеран начал о чём-то таком догадываться, пока раз за разом тыкали в доброту подозрительную, тыкали полуслепой мордой, помяв её от души перед тем. Начал смекать, что всё выплеснутое, цены, конечно, не имело ‒ грязно и стыдно и страшно, подло. Радуйся, забудь. Но нет. Оно хоть и не имело цены, и грязно и стыдно и страшно, подло, но жить-то помогало на свете, на котором не видать ни черта. Так и живут на этом свете, как оказалось. Без подозрительной и опасной доброты. Это и есть земное ощущение, что вяжет к ней суровыми нитками, не отпуская, пока те нитки не порвут или они сами не оборвутся, обветшав. И рановато он через птиц к тварям небесным присмотрелся. А может, и вовсе не престало человеку к ним присматриваться. Ведь не в небо его после зарывать будут, а в ту же землю, на которой доброе ‒ подозрительно и опасно; а всё, что цены не имеет, что грязно и стыдно и страшно, подло ‒ жить помогает. А людям здесь ‒ в отличие от хвостатых и пернатых ‒ не помочь. Здесь не помочь.

И вот когда совсем растерялся, не понимая, как и жить дальше, стоит ли вообще; когда не только со свету ничего не видать, но и тьма очертаний миру не возвращала, а ощупью двор не уберёшь… новости.

В связи с последними обстоятельствами ветеран опрометью харю брить, складки на брюках править и в военкомат. Развернули. Но не прошло и месяца, как дали отмашку добровольцам. Таблица Сивцева, как «Отче наш». Глазаст, орёл. Не верите? Вот и в бумажке написано.

И растерянный Кока, на которого раньше взгляд поднять боялись, полагая за цепного пса, а потом держали за пьянь подзаборную, дожиток, на кого и плюнуть-то слюны жалко – теперь не всё это… не всё это… вот уже и слаживание в Гудермесе. Скажи после этого, что жизнь не насмешка. А далее на верхней полочке: ту-ту-у. А как прибыл, как ступил на исходящую дрожью землю, как вдохнул дымок прифронтовой, так и глаза прояснели. Может, здесь?.. Может, здесь, Кока, может, здесь.

 

 

27/03/22 – 04/04/22

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2022:

 

 

 

	Поделиться: