ЭПОС

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за май 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Та-та-та… что-то там… а… по морю долгое время носился, и белая пена взбилась округ члена нетленного… И не стыдно вам, гражданин Гесиод? Знаю, что не стыдно, продолжайте… и девушка в пене той зародилась…

Надо мной моргает лампочка. Свет дрожит. И чего ему неймётся? Это всё нарочно. Точно вам говорю. Должно сбить с толку. Выявить разительный контраст. Ведь в шаге от меня, за стеклянной перегородкой душа, со светом всё в порядке. Он будто прямиком с небесной фабрики электроуродов.

Чего-чего? Каких уродов? Электроприборов… урод тут один. Сначала пошутил неудачно, а теперь на комплименты напрашиваешься? Мол, не урод, наговариваешь? Знаю, что не урод. И освещение в душевой отдельное, недавно меняли. Это тоже знаю. Про всё на свете знаю я…год нет кислее клюквы, я на память знаю буквы. Всё объяснимо, но надо мной моргает эта уродская лампочка, а за запотевшим стеклом душа – сияние Гелиоса.

Где там ударение? На первом слоге конечно, но в поэтическом контексте моего высказывания допустимо над «о». Гелио́са. Не утро, а греческий салат какой-то. Хе-хе, забавно. Это я тебе, электроуроду, продемонстрировал, что такое чувство юмора. Кстати, давно мы с тобой Бахтина не давали. Кому? Студентикам. А он им нужен? Да и нельзя, наверно. Думаешь? А ты проверь, дай про смеховую культуру. Может, и дам. Только с греками покончу… на берег вышла богиня прекрасная, ступит ногою – травы под стройной ногой вырастают…

О стекло душевой разбивались капли. Сияющее марево расступилось и на мгновение, проблеском, скользнула ягодица, создавая просвет, окно невероятной ясности – по ту сторону, где моя любимая совершает омовение. Вертится, задевая попкой стекло.

А у меня эти чёртовы заеды. Как весна, так на тебе. Болячки в уголках рта. Рожа превращается в трагическую маску. У-у-у, мне так грустно, у-у-у, так тоскливо… травы под стройной ногой…

Под ножками моей ненаглядной сливное отверстие. Под ножками моей любимой – я. Сейчас закурю и обязательно закашляюсь, как и слив зайдётся клёкотом, вбирая последние капельки со щиколоток моей незабвенной.

А как зовут? Как же зовут твою любимую? Виктория, Викуша, Викочка, Викуся, Вита… Да-да. Думали, что Афродита? Нет-нет. Мою любимую зовут Вика.

Добривай уже свою трагическую рожу. Заметил седину? Не помнишь, что у тебя там с черепом? В смысле? Ну, форма. Нет ли вмятин каких, выпуклостей, с симметрией что? Короче, я к тому, что если обриться наголо, то это ненадолго бы решило проблему. Сбрить с висков время, как со щёк его скоблишь каждое утро. Надо подумать. Подумай. И совсем неплохо, что над тобой свет моргает, не так бросается в глаза всё это безобразие.

Сквозь шелест вод доносится перезвон благовестный. Это Викуля напевает там себе что-то. Без слов. Просто мотивчик… та-та-та… Выскользнул из её прекрасных уст. Интересно, вспомнит ли она? Ей и не нужны слова. Зачем они ей? Глянет украдкой и вековые льды истают. Взмахнёт гривой рыжей, и зефир подул. Что, вспомнит-то? Это мне слова нужны. Без них я никто. Вот, даже сам с собой разговариваю как завзятый псих. Нужны чтобы оправдаться. Оправдать. А Вика, она и без слов… Что, вспомнит?!

Что сорок лет мне сегодня! День рождения! А-а, ты об этом. Вспомнит, конечно. Будто забывала когда. И, кстати, заеды твои и вправду гадкие; но ты, сволочь влюблённая, не заметил, что когда она попкой подмахнула, то там синячок обнаружился. И такой, знаешь, не милый, не симметричный, как, скажем, наш с тобой череп, а вполне себе клякса расплывшаяся. Всамделишный синяк? Или ты себя, меня… нас так ободряешь? Был, говорю ж. Ты его и поставил. Забыл? Может, вчера, или позавчера. Когда сношал Виточку нещадно.

Ты, вообще, зачастил с этим в последнее время. С чем? Со «сношал» и с «нещадно». Наверно, перед сорокалетием с тобой такое. Доказать что-то хочешь, заодно и контраст сгладить. Я не силён в психологии. Тут уже психиатрией попахивает, да и в другом ты силён. Удушать вот наловчился. Когда она близка к разрешению ласк, ты превращаешься в душителя из Гонолулу, в Денверского душителя, Истбаундского, из Цинциннати, в Чикагского удушителя. Блин, сколько их было-то? Много, потрошителей и тех меньше. Откуда знаешь? Это ты знаешь. Да и вроде нравится ей, и я же не всерьёз, а так, вполне себе театрально. Угу, а ей потом нетеатральные синяки замазывать.

И возвращаясь к терзающему тебя вопросу: она вспомнит. С работы придёшь, и сюрприз будет ждать. Свой день рождения Вика с «перехода» не отмечает. Не принято это у них. Поэтому и закатывает пирушку на твою днюху. Сублимация у неё такая. Ты её мочалишь, она...

Свет моргнул разок-другой, трубы дёрнулись, взбрыкнув. Замерла вода. Стеклянные двери разошлись, выпуская облако пара. Из молочного тумана медленно являлась слепленная ладонями Праксителя, умопомрачительно телесная, при этом неподвластная времени, с тайным синяком на… Можешь покороче?! Короче, милая моя протянула ручку из облака.

Перст её плавно закруглял изгиб запястья, взгорком продолжавшего филигрань предплечья. И что это, как не благословение с фресок Микеланджело? Спрошу я вас. Что, как не направление? И кому, кому? Спрошу вновь. Отнюдь не Адаму. Нет. Мне посредственному. С мерзкими заедами, щеками в мыле, висками в седине, так и не совершившему «переход» – сорокалетнему мне.

Кстати, о «переходе». Ты им ещё не рассказал? Кому, им? Брось, ты же профессор, тебе необходима аудитория, пускай даже воображаемая. К тому же и сам, может, чего упущенное вспомнишь. Нет, погоди. Дай мне с благословением закончить, а там уже всё остальное. Ну, заканчивай, заканчивай, и это… живот подожми, а не то без слёз и не взглянешь.

И вот, задыхаясь от восторга, впитывая многоголосие ароматов, влажное их соцветие, я – жалкий и старый – не придумываю ничего лучше, как в ответ на благословление, на перст указующий… не нахожусь ничего лучше, как сдёрнуть с крючка полотенце и водрузить на античное предплечье моей «вечной».

– С лёгким паром!

– Спасибо, заяц… уф-ф… доставка уже была?

– А?.. Что?.. – опьянённый, туго соображаю. – Завтрак? Сейчас гляну.

– Люблю тебя!

Вита целует меня устами, под которыми рождается трава. Или не под устами? Или не трава? Короче, в очередной раз одаривает меня поцелуем – вечно юная моя; а я, пятясь этак задком, с поджатым брюшком, в сопровождении закашлявшегося слива, с трусами домиком, счастливый и дурной – вымарываюсь из ванной. Что за урод.

Напоследок замечаю, что когда она вышла из душа, то сучий свет – тот, который изводил меня всё утро – перестал моргать! Даже, как будто, накала прибавилось. Неудивительно, что Викуля не понимает моих жалоб. Ей всегда и везде светло. Мне же занятно наблюдать, как с каждым днём в нашу жизнь вторгается какая-то потусторонняя сила. Знаки её, приметы – рассыпаны всюду. И хоть я и подозреваю, что конкретно мне эти знаки ничего хорошего не сулят, но фанатично охочусь за ними, вычленяю из буден, пришпиливая к страницам призрачной энтомологии. Моя коллекция бабочек грядущей бури.

А чё это началось-то? О чём ты? Набоковщина эта, штиль высокопарный? Да я… это… ведь она… Ты давай, того самого, попустись. Жена кушать хочет, да и у тебя под ложечкой сосёт. Без всяких там бабочек голодная буря намечается. Встречай доставку и про «переход» заодно расскажи. Уточню: расскажи, а не поведай. Прикрути крантик пафоса. Что за бестолочь! Не будь я тобой, то не был бы тобой.

Накинув на плечи древнюю вязаную кофту, иду через нашу светлую студию к террасе. «Переход» случился пару десятилетий назад. Тогда его, конечно, никто так не называл. Это позже всем стало ясно, что произошёл именно «переход», а не «экспериментальная программа остановки старения».

Я же просил! Что опять? Без эпохальности можно? Я виноват, что так и значилось по всем документам? ЭПОС – экспериментальная программа остановки старения. А ведь точно, пардоньте.

Мы с Викой живём в одной из семи башен Града на холме. Возведение его началось одновременно с началом эксперимента. Башни напоминают исполинские хрустальные сталагмиты. Располагаемся мы на сороковом этаже, и когда подлетает транспорт доставки, то его ещё долго не разглядеть за облачной взвесью, раскинувшейся за панорамными окнами.

Закуривая, всматриваюсь в небесные кущи. При «переходе» я заканчивал филфак, а Викуля поступила на химико-биологический. Казалось бы, такая незначительная разница в возрасте, что и говорить не о чем. Да? О, нет. Эта разница, что пропасть. Помните… та-та-та… и человек, как сирота бездомный, стоит теперь и немощен и гол, лицом к лицу пред пропастию тёмной… Я тот человек.

Лазоревый корпус выныривает из-за горизонта, словно батискаф из колышущихся океанских вод. Развеяв пелену спорадическими вспышками двигателей, заложив вираж, с потусторонней стрекозиной грацией планирует к нашей террасе. Кажется, что транспорт доставки и есть колесница Гелиоса – солнце развозящая. Лоснясь, солнце стекает маслом с его сопел.

По всему миру выбрали несколько тысяч человек. Настаивают, что выборка была случайная, но я в это не верю. Ежедневно бывая на улицах Града Небесного, всматриваясь в безупречные лица «вечных», в их юные, но мудрые глаза, я не могу допустить случайность выбора. Что там говорить, я сплю с воплощённой богиней, пятнаю её идеальную попку жалкими синяками. Нет, не верю в случайность, и вам не...

Боковая дверь заломленным крылом отклеилась от корпуса. Сегодня на смене Рамзан. В форменной тоге курьера, кавказский витязь с широкой улыбкой взирает на меня – задохлика, пожёвывающего бледными губами окурок.

– Ас-саляму алейкум, Володя!

– Привет-привет, Рамзанчик!

Принимаю из его рук контейнеры со специально разработанной суточной нормой питания. Под нами пропасть. Меж нами… ну, вы поняли. Рамзан похож на врубелевского демона. Вороная грива волос рассыпана по богатырским плечам, а сам он… прекрасен задумчивым смуглым ликом.

– Здравствуй, отрок сладкогласный, твой рассвет… – начинаю давно заведённую игру.

– …твой рассвет зарёй прекрасной озаряет Аполлон! – без запинки продолжает строку доставщик. – Опять поддаётесь, Володя-джан, – укоризненно покачивает головой. – Баратынский же с материнским молоком.

Я его не разубеждаю. Пускай думает, что поддаюсь, ага-ага.

– Как твоя диссертация, Рамзанчик?

– Какая там диссертация, – чуть кокетливо отмахивается он. – Водоснабжение первых марсианских колоний. Звучит громко, а, по сути, я всего лишь космический водопроводчик.

– Угу, – киваю, расписываясь в чеке. – Космический водопроводчик, цитирующий Баратынского.

– Вроде того, – с незамутнённой улыбкой махает он на отлёте.

В толк никак не возьму, зачем Рамзан подрабатывает доставкой, учитывая, что он светило инженерной кафедры. Видимо, столько в нём жизни и энергии, что девать некуда, вот и подвизается общественно полезным. Жене, вон, тоже мало изматывающей работы в лаборатории новой репродукции. Находит время культивировать нарциссы в оранжерее ботанического сада. Несколько её подвидов уже расцвело на городских клумбах.

Я окидываю взглядом горизонт. И вам будет полезно. Воздух разряжен, и можно полюбоваться воплощённой мечтой о Граде на холме. Чтобы вы вообразили, на что он похож с высоты птичьего полёта, то представьте себе рождественский шар. Ну, знаете, такая игрушка. Встряхнёшь, а в прозрачной сфере снежная круговерть. Представили? Отлично. Остаётся только наполнить шар: отблесками солнечных батарей, сталагмитами жилых башен, пирамидами научно-исследовательских институтов, эдемской зеленью.

Град занимает всего лишь несколько километров горного плато, а за границами хрустального шара – тёмный провал, обрыв в старый мир. В мир так и не совершивших «переход». В мой мир.

Есть ли он?.. Существует ли ещё?.. Я часто об этом задумываюсь. Град Небесный живет в относительной изоляции. ЭПОС продолжается в «чистых» условиях. Все мы к чему-то готовимся. Вроде бы к всеобщему «переходу». Такие слухи ходят.

Сывороткой вакцинировали поэтапно, заручаясь многоступенчатой процедурой согласия, как испытуемых, так и их близких. Ведь при успешности ЭПОС одним предстояло навсегда остаться молодыми, а вторым – продолжать естественный цикл человеческой жизни, заканчивающейся известно чем.

Все эти психологические тесты и юридические циркуляры мне с Витой тогда показалось всего лишь бюрократической формальностью. Мы только-только поженились, и экспериментальная программа была фоном к более увлекательным событиям нашей спальни. Сознавай мы всё значение ЭПОС, те непоправимые последствия, что программа за собой повлечёт…

Вся суть останавливающей старение сыворотки в том, что применить её можно лишь в строго определённый, индивидуально вычисляемый период жизни. Как правило, между шестнадцатью и двадцатью пятью годами. Я гуманитарий, в подробности не вдавался, но что-то там связанное с пубертатом, комплексным формированием организма, корой головного мозга. Та зыбкая грань, когда человеческая особь, взобравшись к зениту развития – полностью сформировалась и ещё не начала сползать к закату.

– Кто на доставке?

Вика уже переоделась в рабочую тунику. Цвет лаборатории новой репродукции – нежно розовый. Должен подчёркивать ассоциативную связь с женственностью и материнством. Иронично, учитывая, что ни одного младенца в Граде так и не народилось с основания. Ещё один скелетик, ещё одна бабочка грядущей бури в моей коллекции. То, что незримой тенью нависает и над нашим с ней браком, лишая его полноты воплощения. ЭПОС как-то влияет на репродукцию «вечных». Жена с коллегами бьются над разрешением этой проблемы. Безуспешно.

– Мцыри.

– Отлично! Рамзанчик нас балует.

Это правда. Раскрывая контейнер с завтраком, я замечаю небольшой свёрток. Медовые соты. Викуша сразу на них накидывается, игнорируя всё остальное. Я бы предпочел, чтобы это было что-то погорше и пожиже. Сегодня очень хочется напиться и желательно начать с самого утра.

– Мрачноват у меня муженёк… и это в день-то рождения… – с хитрецой улыбается любимая, на губах её блестит янтарь мёда.

– А я всё гадал: вспомнишь или нет?

– Ну и балбес. Как я могла забыть?

– Милая, давай только без сюрпризов. Сама знаешь, что всё это давно не смешно и глупо.

– Почему глупо? Это же такое счастье иметь день рождения, праздновать его, – не скрывая сожаления, говорит она.

– И у тебя есть день…

– Ага, – порывисто обрывает, не желая продолжать мысль.

Я корю себя за идиотское прямодушие. Если подумать, то у «вечных» действительно нет дней рождения. Точнее, в них пропадает всякий смысл. День рождения имеет значение лишь для тех, перед кем маячит день смерти. Для таких, как я.

– Знаешь, почему твой муженёк мрачный? – пытаюсь разрядить обстановку.

– Не-а.

– Давай-ка расскажу.

– Расскажи, конечно. Очень интересно послушать.

– Из-за того, что жена у него…

– Так-так…

– Как оказалось…

– Не томи…

– Обнаглевшая сучка!

– Кто бы мог подумать! – деланно всплёскивает руками Вика.

– Особенно по утрам ссучивается, так бы и придушил.

– Придушил бы шлюшку? – отодвигается она от стола, разметав полы туники, проливая патоку на обнажившуюся грудь.

– А с сучками по-другому нельзя, – туша окурок в чашке, поднимаюсь.

– Никак нельзя, – согласно кивает Вита, навстречу раздвигая бёдра.

 

Та-та-та… что-то там… а… и видел Сизифа казнимого страшною казнью, тяжкий камень влёк он в гору… Ну чего ты опять начал? Тебе ж под гору. На публику играешь? Нашёлся, тоже мне, мученик.

До института мне действительно под гору. Летать не люблю. Пешочком человечней. К тому же по пути столько чудесных кустов акации. Она как раз зацвела. А у кустов тех столько дивных теней. Они как раз загустели на солнце. А в тенях тех можно затеряться и пригубить из фляжки чего-нибудь пожиже и погорше меда. Ну, с днём рождения, что ли…

Опоздаешь ведь. Ну куда, куда я опоздаю? Скажи на милость. К подножью горы опоздаю? К Сизифову камню? Завёл шарманку. Вроде ж немного ещё прихлебнул.

И да, чтобы в вашем воображении не рисовался превратный образ потасканного мужика в тоге, накидывающегося с горла в кустах акации, то… я не в тоге. Я ж не «вечный». Из «вечного» во мне лишь изжога. Я гость Града на холме, и мы вольны одеваться, как нам заблагорассудится. Даже поощряется, чтобы выглядели отлично от участников ЭПОС. Так сказать, напоминали богам об их происхождении, не позволяя отрываться от бренной земли.

Так что да – потасканный, да – в кустах и с горла; но не в тоге, а в затрапезных джинсиках и пиджачке с заплатками. Типичный заморыш-профессор. Встречали таких, наверно. Достойны внимания лишь мои боты. Настоящий раритет. Старые английские бульдоги из свиной кожи с металлическими носами. Заношенные донельзя, но ещё крепкие. Такие уже не делают. Уткнулись мои свинки щербатыми рыльцами в нарциссы. Хряки в цветущей клумбе.

Кстати, это жены моей цветочки. Она их сначала вывела в оранжерее, а затем высадила. Говорил уже, по-моему. Целый город цветов себе подарила, не дожидаясь милости от меня. Как там, про Нарцисса?.. та, та, та… своим обманут прекрасным ликом, не внемля внешним мольбам и крикам…

Захмелев, тайком любуюсь жителями Града Небесного. Они новый огонь. В том смысле, что смотришь не отрываясь. Юноши и девушки с безупречными телами. Цветастый вихрь развевающихся тканей. Я давно здесь живу, но никак не свыкнусь. Порой, в общении с ними, у меня невольно проскальзывает снисходительный тон. Отеческий, я бы сказал. Это всё от обмана зрения. Глядя на этих мальчиков и девочек, трудно не забыть, что фактическим возрастом они немногим младше меня, и при этом – много умнее, здоровее, сильнее. ЭПОС не только остановил старение, сделав их вечно молодыми, но и с каждой фазой приёма заново их перекраивает, то тут, то там избавляя от недостатков и слабостей человеческой природы. Клеточка за клеточкой, миллиметр за миллиметром, шажок за шажком.

Можете мне поверить, я это каждый день наблюдаю по супруге. Когда-нибудь проснусь бок о бок с кем-то совершенно чужим. Я бы на её месте одной безлунной ночью навалился мне на лицо подушкой, избавив нас обоих от мучений и грядущей бури. И не потому ли так изменился характер наших любовных утех?.. Игра в удушение или репетиция?..

Как же прекрасно пить с утра. Но, похоже, я действительно зарапортовался. Выгулял бульдогов, припудрил им рыльца пыльцой, и хорош. Пора в институт.

Выбрался из кустов, как медведь из малинника. Стареющий, неопрятный, поддатый. Самим фактом своего существования попирая безмятежную утреннюю пастораль. Улицы опустели. Пунктуальные боги разлетелись по рабочим местам. Лишь неземной аромат подвис в воздухе. Но это ничего, сейчас расхожусь, отдышусь перегаром, и добавлю ложечку человеческого в бочечку амброзии, хе-хе.

 

У меня отборные студентики. Скоро с ними познакомитесь. Великодушные, они прощают мне расхлябанность, широту и непоследовательность взглядов, прощают пошлое моё умирание. Хорошие ребятки.

Пройдя этажами института культуры, разминувшись с «вечными», которые, решая планетарной важности вопросы, носились по коридорам, я тихой сапой, шаткой походочкой, незаметно спустился в подвал. Здесь моя аудитория. Под землёй.

Закурив, подглядываю за паствой в щелочку. Не шелохнутся голубчики. Решительно распахиваю двери, сразу пресекая возможное недовольство моим опозданием.

Сидят себе в подвальной темноте. Все на своих местах. Говорил же, они у меня как на подбор. Грёбанная мечта. Чтобы как-то обозначить своё присутствие, включаю свет и ору что есть мочи:

– Мне бы женщину – белую, белую! Ну а впрочем, какая разница! Прижал бы её к дереву! И в задницу, в задницу, в задницу!

Прокричался Серёженькой Есениным до хрипоты. Аж сердце прихватило. И свет вновь заморгал, паскудник. А им хоть бы хны. Головой никто не повёл.

Скинув рюкзак на кафедру, вглядываюсь в молчаливые лица.

– Пересядьте!

Рутина заедала. Видеть уже не мог одну и ту же диспозицию.

– Опять всё самому делать?!

Принялся моих соколиков пересаживать. С Любочкой из последнего ряда у нас с недавнего времени натянутые отношения, можно сказать – контры. Я её сослал на задворки. Но сегодня, как вы могли заметить, у меня сносное настроение. Хороший повод замириться.

Я подошёл к девушке с идеальным точёным профилем и многозначительно над ней навис. Молчим оба. Не дышим.

– Больше не будешь себя вести, как уличная девка? – спрашиваю этак украдкой, шепотком, ласково.

У Любочки размазана помада. С неделю назад я ей рукавом пиджака отирал физиономию. А что прикажете делать, если она заявилась на лекцию, намалевавшись и заголившись как распоследняя...

Девушка по-прежнему молчит, но по её кротости и тому, как в такт вибрации подвальных труб качнулась головка, я понял, что напирать не стоит, урок усвоен и можно простить.

– Ла-адно, не обижайся. Думаешь, мне легко было? Думаешь, я чёрствый и не исстрадался всей душой из-за нашей с тобой ссоры? Исстрадался, места себе не находил. Вот, даже запил с расстройства, – в подтверждение слов дышу на неё. – Мир?..

Приобняв студентку за плечики, другую руку пропускаю ей между ног и торжественно переношу в первый ряд. Кое-кого пришлось потеснить. Отличника Коленьку я и вовсе за шиворот отволок на место Любочки. Надоел, всезнайка. Хуже горькой редьки. Вечно считает нужным поправить, дополнить, блеснуть цитаткой. Начётчик. Пускай охолонёт на галёрке.

Критически осмотрев класс, пересадил ещё парочку и на том успокоился. Немного оживил обстановочку. Закрепляя примирение, провёл по губам Любочки фляжкой. Сам пригубил, раскладывая на кафедре конспекты.

Вы, наверно, сбиты с толку. Как же всё-таки свет нервирует. Опять припадочно дрожит, то притухая, то возгораясь до слепоты. Никак у «вечных» руки до моего подвала не дойдут… Так о чём бишь я? А, о студентиках. Вы сбиты с толку. Да-да, они не вполне живые. Вернее, такими бы они показались вам. Но я сроднился с моими ребятками. Со всех городских окраин стаскивал, с помоечек.

Отслужившие своё манекены, гипсовые головы с худграфа, чучела с кафедры биологии, есть даже зародыши сиамских близнецов из анатомички. Отдельно стоит упомянуть мою гордость – картонная Мэрилин Монро во весь рост, в той знаменитой её позе с подолом. Из кинотеатра стянул. Монро у меня всегда в центре аудитории. Единственная, кого я не трогаю. Она у нас староста. Эх, запоздало человечество с ЭПОС. На сотню лет бы пораньше, и была бы у нас вечно молодая «пам-па-пи-ду».

Если к этому моменту вы уже сделали окончательные выводы, типа: псих, алкоголик, лечить таких надо, – разубеждать не буду, со всем согласен, под всем подписываюсь. Но на самом деле я тут занимаюсь важнейшей миссией. Я же говорил, что все готовятся к величайшему в истории человечества событию – всеобщему «переходу». Когда он точно произойдёт, не знает никто, кроме тех, кому знать положено; но вся деятельность Града на холме, не что иное, как подготовка этого необратимого шага. По всем отраслям ведётся работа, не исключая педагогику. И ваш покорный слуга – одна из шестерёнок в этом механизме. На основе записей моих лекций будет дополнена программа гуманитарного образования новых «вечных». Я начитываю материал, а дальше он попадает в ректорат, и там делаются соответствующие выводы.

Спросите: а зачем тогда весь этот цирк с подвалом? Моя инициатива. Сперва начитывал в обычном офисе, как и коллеги. Но там со скуки помереть можно. Не выпить толком, не подымить. К тому же я профессор. А чтобы считаться таковым, надо преподавать хотя бы подобию студентов. В общем, я убедил начальство в уместности такой блажи. Они там со снисхождением ко мне относятся. Я редкая зверушка – смертный, и порой мне кажется, что я тоже участник какого-то незримого эксперимента.

Первое время я был волен в выборе материала, но далее от ректора кафедры филологии мне стали спускать «пожелания». Я не против. Много любимых греков. Наверно, задолбал вас уже ими. Вся эта аполлоническая бодяга. Также, скандинавская мифология с Нибелунгами и Брунгильдами. Этот цикл читал исключительно под музыку Вагнера. Он в чести у «вечных». А сейчас, например, серия лекций по Ницше. Правда, Фридрих больше про философию, в которой я ни в зуб ногой, но мне «посоветовали» разобрать Заратустру с точки зрения художественной литературы. Крутая фигня, столько поэтики.

Пора начинать. Все готовы? Моё немое воинство не выразило протеста. Я нажал кнопку записи.

– Приветствую аудиторию. Приветствую большого брата, хех. Продолжим рассматривать идею Ницше о трансформации человеческого духа. Итак, там животные вроде были… лев, верблюд… стоп, не так. Да-да, Коленька! Сначала верблюд. Все тебя отлично услышали. Никак не уймёшься, как погляжу. Сначала верблюд… Да, Любонька, не смущайся, мне это тоже кажется странным. А кому нет? Но это всё жуть как глубоко. Наш любимый сифилитик не умел по-другому. Вы, кстати, слышали, что он сошёл с ума, увидев, как извозчик лупцует старую клячу? Непримиримый богоборец, певец сверхчеловека, практически предсказавший вас – «вечных», из-за такой вот пустяковины рехнулся. Почему?..

Я размял схуднувшую в кармане сигаретку и да, выпить не забыл. Не упрекайте меня. Я жалок и слаб. Это мои козыри.

– Нет, Коленька. Не всё объясняется обострением болезни, нервным перенапряжением. Человеческое в нём сошло с ума, вот что... так мне кажется. Это вы, прекраснодушные, скоро забудете о всяком снисхождении к несовершенству, а мне хоть сейчас подавай захудалую лошадёнку, да хотя бы ослика задрипанного, и клянусь вам, что с места не сходя так рехнусь – только держите... Да, Мэрилин. Конечно-конечно, на правах старосты ты имеешь право указать преподавателю на уход от темы. К твоим ценным замечаниям я всегда прислушиваюсь, и в «Трамвае желания» ты отлично сыграла. Вернёмся к нашим верблюдам. Как я уже сказал, тут всё не просто. Верблюд – это караван пустыни. Ягель?.. Этим, Коленька, питаются?.. Да не ты, ха-ха! Верблюды! Так вот, человеческий дух поначалу верблюд. Он, значится, жрёт себе да жрёт, припасает ягель в жировых отложениях горбов. А заодно – культуру, науку, религию. Любое знание. Бредёт себе через пустыню человеческой истории. Много уже сожрал, тяжело бедолаге. Видели, какие у верблюдов тонкие ножки?.. Да не в жизни, а на картинке хотя бы, или в кино. Тонюсенькие. Вечность бредёт верблюд и проморгал тот момент, когда стал заложником накопленной мудрости. Стал её рабом. Познание не приподняло его ввысь, а лишь сильнее придавило к земле. Закабалило. Ницше это жуть как не по нраву. Не любил, пруссак, рабское в человеческом духе. И тогда наш усач достаёт из табакерки льва. Так и представляю, как он хохотал, это выдумывая. Что тогда было в моде? Опий, или на кокс уже переходили? Короче, лев – весь такой из себя воинственный, свободный, р-р-р… не бойся Любонька, это я ещё не совсем умом тронулся, а льва изобразил. Он, в отличие от верблюда, рабом быть не желает. Ему свободы и крови подавай. Он воин! Превращает знание в силу… р-р-р… извините, просто ещё раз хотелось рыкнуть. Жидковато у меня выходит... Лев пассионарен, жесток. Рвёт зубами слабость духа, любой намёк на верблюжатину. Тварь дрожащая? Право имею?.. Коленька, я уже вижу, как ты едва не уписался от желания подсказать, откуда цитата. Но только, блин, попробуй.

Я вышел из-за кафедры, в напускном бешенстве засучивая рукава.

– Только попробуй, и я тебя к чертям в кладовку снесу! Будешь паукам и ржавой лейке широту кругозора демонстрировать. Любонька, а ты бы ножки-то свела под партой. Твой профессор женатый человек, практически с богиней живу. Не зарывайся.

На порыве я беспечно проглядел момент, когда дверь подвала отворилась, и в крайний ряд пристроился ректор филфака Алоис. Я как раз заправлял в рот очередную сигарету.

В переставшем моргать свете, застывшем в фазе наивысшей яркости, этот двухметровый белокурый гигант был как сверкающий айсберг посреди моего цирка уродов. Ей-богу, мне даже показалось, что Коленька в страхе от него отшатнулся, а Любонька без лишних напоминаний свела пластиковые ножки.

Алоис был олицетворением успеха ЭПОС. Ожившая статуя Аполлона. Под взором его прозрачных голубых глаз я едва не поперхнулся дымом, а мозоли в «бульдогах» засаднили, намекая на необходимость скорейшего бегства.

Я с надеждой посмотрел на потолок, но светильники больше и не думали моргать, и не могли скрыть мой вызывающе неряшливый вид. Лампы, как и в присутствии Вики, замерли на пике накала. Светло как в прозекторской.

На одной из попоек Алоис на спор декламировал Илиаду, а когда я, провалявшись всю ночь под барной стойкой, проснулся, он уже приступал к Одиссее.

Ректор, видя моё замешательство, скрестил на груди руки и откинулся на спинку, благожелательно кивнув, мол: не обращай на меня внимания, дружище, продолжай.

Легко сказать: не обращай внимания. Это, как засмотревшись на стрелки часов в пасти крокодила – Тик-так, – не обращать внимания на его клыки.

Впрочем, я уже был на порядочном взводе. Изрядное количество спиртного на пустой желудок, ажитация предстоящего празднования... короче, всё вместе. К тому же мои студенты: все эти манекены, чучела, заспиртованные мутанты, – смотрелись так ничтожно на фоне безупречного Алоиса, что я чувствовал ответственность перед ними. Я был их представителем. Такой же, если не более, жалкий. И я не имел права оплошать, предать их. Последний заступник всего несовершенного, поломанного, выброшенного на свалку Града на холме.

С немого благословления Мэрилин, которая в немилосердном свете выглядела блёклой выцветшей картонкой, я продолжил:

– Лев прекрасен, златокудр, необратим! Огонь и сера вырываются из ноздрей его. Слюна кислотой выжигает руины отжившего мира. Лезвия когтей полосуют рабские останки верблюда. Во льве нет жалости. Он переход. Следующая ступень эволюции. Закономерная и беспощадная. И, в отличие от своего предшественника, он не травояден. Нет! Никакого больше ягеля! Только мясо и кровь. Но в этом и кроется ловушка. Кровь и сила пьянят не хуже вина…

Я иллюстрацией свинтил крышку фляги и задавился изрядным глотком. Ни нерва не дрогнуло на лице Алоиса. Он всё так же царственно внимал, наблюдая.

– Багровая поволока застилает львиный взор. Упоение победителя не позволяет остановиться. Не разбирая дороги, лев втаптывает в прах всё на своём пути. Неумолимой поступи не избегнет любой намёк, любое напоминание, что сам лев ещё недавно был верблюдом, и в том числе «горбатому» обязан возвышением над тленом. Лев не хочет быть никому обязанным, должным и, в конце концов, остаётся один в выжженной пустыне. Олицетворённая воля! Любимое исчадие природы! Великий и пьяный до беспамятства!

Я запыхался, в глазах плясали чёртики, адреналина хватало ровно настолько, чтобы ещё держаться на ногах. Но мне было легко. Та самая пронзительная ясность, что бывает перед потерей сознания.

– Один в выжженной пустыне… олицетворённая воля к власти… сила без обязательств.… И вот, стряхнув крови ржавь, почистив коготки – лев впервые оглядывается. Он один. Позади ничего. Впереди пустота. Прекрасный зверь так долго воевал, так преуспел в разрушении, что сам им стал. Оказалось, что он не способен создать новый мир, а тем более не способен к его созиданию. Он может только превращать всё в руины.

Алоис нахмурился и, разочарованно покачивая головой, подался вперёд. По тому, как он взглянул на часы над моей головой, я понял, что у меня совсем мало времени.

– Идея вечной молодости, бесконечного совершенства плоти, победы над смертью – так же велика и прекрасна, как и лев. Она достойна того, чтобы к ней стремиться, да… стремиться… но я не уверен, что её следует, точнее, что её следовало достигать… Поэтому Ницше видит последним и высшим преображением человеческого духа – младенца. То есть – новорождённого. Для покорения новых вершин необходимо новое начало. Всякий раз новое начало. Цикл должен вновь и вновь повторяться по кругу – вечное возвращение. А иначе – энтропия. Как-то не задалось в Граде Небесном с младенцами… да, Алоис? – ослабив галстук, обессилено присел я.

Доброжелательно улыбнувшись, ректор кратко пожал плечами, дескать: ерунда, всё ещё впереди, работаем. Стал спускаться ко мне. Коленька за его спиной с грохотом повалился на скамью, пропав из виду.

Алоис подошёл вплотную к кафедре. Возвышался надо мной, как чёртова статуя Командора.

– С днём рождения, Володя, – протянул руку.

Его ладонь была крепкой, сухой, холодной. Моя же по-скотски взмокла.

– И ты туда же? Давай уж тогда выпьем за моё здоровье, – предложил я. Он отрицательно мотнул головой. – Тогда я сам…

– Как ты вообще? – спросил сочувственно.

На секунду мне показалось, что сейчас этот атлант щепотью сграбастает меня и начнёт баюкать.

– Всё отлично, товарищ ректор! – сморщившись от щедрого глотка, со всей возможной бодростью ответил я. – Вам, «вечным», конечно, не чета, но как ты мог заметить: есть еще порох в пороховницах. С Ницше закончил, теперь вот собираюсь за Уайльда приниматься. Давно хотел.

– Уайльда?.. – тоже поморщился Алоис, хоть и не выпивал.

– Ну да, «Портрет Дориана Грея». Есть возражения? Я к тому… странно, что его не было ни в одном семестровом плане. Там же столько по теме.

– Удивлён? – прервал меня Алоис. – Что именно ты планируешь по Уайльду? В двух словах.

– В двух словах?.. Ну, если помнишь, там неискушённый прекрасный юноша заключил сделку с дьяволом. Он оставался вечно молодым, а вместо него в тёмном чулане старел его портрет, на котором отпечатлевались все грехи Дориана. Парнишка преуспел в разврате и всех возможных пороках, а в конце как глянул на свой портретик, так рассудком и тронулся, кинувшись на него с ножом.

– Оn the floor was a dead man, in evening dress, with a knife in his heart, – на безупречном оксфордском процитировал оригинал, Алоис.

– И перед кем распинаюсь, – усмехнулся я.

– Как дома дела? Как Вика?

– Да всё хорошо… вроде… К чему ты?

– Интересуюсь, по-дружески. Выглядишь усталым, тебе бы отдохнуть. Отметь сегодня хорошенько и возьми-ка отпуск… бессрочный.

Всё это ректор выговаривал обыденно, с участием человека, которому я небезразличен. Но вот его глаза. О, вы бы видели эти глаза. Он смотрел куда-то сквозь меня, или, точнее, смотрел наугад в то место, где я сейчас предположительно находился.

Как давно он перестал меня осязать, слышать, видеть? Все они… Викочка... Глаза его казались холодными самоцветами, вставленными в специальную выемку, как у античных статуй.

– А учебный план? Записи лекций?

– Тебя ведь не было на последней кафедре?

– Не было.

Я действительно пропустил тогда, запил.

– В ближайшее время мы прекращаем обычный режим работы. Все институты прекращают. Пришло время обработки массива подготовительной работы, а дальше… – Алоис расплылся в торжественной улыбке.

– Неужели? – взволнованно приподнялся я.

Он кивнул.

– Всеобщий «переход»?!

– Да! К нам начнут прибывать новые «вечные».

– Но Град же не резиновый. Мы и так ютимся на этом плато, а оно не бесконечно. Дальше раздвигать границы не выйдет.

– А кто сказал, что мы будем их раздвигать, – всё так же лучился ректор. – Выше стропила, плотники!..

Он с пугающей стремительностью вскинул руку, а идеальный перст указал куда-то за испещрённый извилистыми трещинами, черный от подвального конденсата потолок. Я невольно проследил за направлением, представив, как ярус за ярусом, расходящейся спиралью Град взмывает всё выше и выше в небеса, выходя на околоземную орбиту, упираясь в подмышки бога, но и тогда не прекращая неодолимого роста.

– А что будет там? – указал я жёлтым от никотина пальцем в пол.

– Там? – не понял Алоис, всё ещё мечтательно воздев глаза. – А-а… что будет с теми, кто не «перешёл»?

– Да. С теми, кто для ЭПОС не годится. Со старым миром.

Ректор нахмурился, потирая высокий лоб, словно его насильно разбудили от чарующей грёзы. Скосился на меня, оглядел подвал.

– Сказать честно, старик… как-то не задумывался. Столько работы с подготовкой, едва на сон время хватает. Хотя ЭПОС и сокращает в нём нужду, но совсем избавиться пока не удаётся… Что с ними будет?.. там наверняка останутся органы самоуправления, прежняя инфраструктура. Уж как-нибудь доживут свой краткий век. Пара-тройка поколений, и проблема решится сама собой. Я слышал, что на территориях смертных вскоре законодательно введут стерилизацию. Тебе бы поговорить с нашими антропологами.

– Стерилизацию?..

– Да. Всесторонним обоснованием её неизбежности они как раз и занимались все эти десятилетия.

– И как?

– Что, как?

– Обосновали?

– Конечно. Новые люди рождаться не будут, а все достигшие рубежа «перехода» благополучно переселятся в Град и его подобия. У эволюции, старик, свои законы, а мы с тобой лишь их свидетели.

– А помнишь, как всё начиналось, Алоис? – спросил я, едва сдерживая тошноту. – Ты же из Викиного поколения, из первых. На каждом этапе вакцинирования куча бумаг согласия.

– Вспомнил, тоже мне! – отмахнулся ректор. – Ты в порядке? Побледнел чего-то…

– Нормально…

– Тогда ЭПОС был на стадии эксперимента. Никто и ни в чём не был уверен.

– А сейчас все и во всём уверены?

– Ну, да, – искренне недоумевал он, к чему я клоню.

– То есть, людей уже не спрашивают, а просто по факту года рождения и соответствия требованиям – скопом загоняют в дивное светлое будущее. При этом совершенно неясно, удастся ли «вечным» воспроизводить себя. А учитывая… стерилизацию «не перешедших»… это грозит катастрофой и вымиранием всего человечества. Первый же новый вирус обычного гриппа, преодолевший иммунитет «вечных», скосит их немногочисленные ряды.

Алоис вновь рассеяно глянул на меня, точно убеждаясь, что я всё еще здесь.

– Володя, на тебе лица нет. Знаешь что? – посмотрел он на часы. – Давай-ка, брат, ты, не дожидаясь конца рабочего дня, пойдёшь домой. У тебя праздник, подготовиться надо. И серьёзно, друг, отдохни… бессрочно.

Я с улыбкой разглядывал давнего приятеля. Его безупречный лик исказился. Ему было неловко.

– Я бы всё-таки хотел записать лекцию по Уайльду. Для архива. Это не создаст проблем?

– Записать?.. Для архива?..

– Да.

Между нами располагался пульт управления записями. Металлическая коробка с одной единственной кнопкой. Мы оба на нее смотрели. Я – привстав за кафедрой и разминая сигарету, и Алоис – на две головы выше меня, в золотой парче тоги, под лампой, светившей так ярко, что пахло прогоревшей пылью.

Он потянулся к пульту и без видимых усилий, вместе с болтами крепежей, с треском оторвал его от стола. Жестом фокусника перевернул короб…

…там не было ничего. Пустышка. Никаких проводов или записывающих механизмов. Просто коробка с кнопкой.

– Как давно? – спросил я, дрожащими пальцами не справляясь с зажигалкой.

– С самого начала, – искренне сожалея, сказал Алоис.

Кивнув, я обошёл кафедру и стал подниматься на выход.

– А это моё! – истерично сгреб Мэрилин под мышку.

На пороге обернулся. Ректор уже забыл про меня, критично осматриваясь и, видимо, планируя фронт работ по зачистке подвала от студентиков.

– Знаешь в чём отличие вас, «вечных», от Дориана Грея?! – привлёк я его внимание. – У паренька хватило смелости взглянуть на свой портрет. Когда же вы опомнитесь, то меня и всех тех, кто не годен для «перехода» – может уже не оказаться в чулане. Как ты там сказал?.. Пара-тройка поколений, и проблема решится сама собой?..

 

Весенняя гроза. Ливень. Взгляните, как чудесен Град Небесный под дождём. Башни похожи на перевёрнутые запотевшие стаканы. Летающий транспорт – на серебряных птиц. Викины нарциссы – на горсть золотых монеток в траве.

А ты-то на кого похож? Обзываться опять будешь? Не буду. Просто не надо было его злить. Кого?.. Алоиса?.. Выступил, тоже мне. Рассказал льву, как скверно быть львом. И чего добился?

Выступил я или не выступил – значения не имеет. Неужели не ясно, что всё было решено до того, как он спустился в подвал? Когда решено? А вот это интересный вопрос. Думаю, всё было решено с первой дозой ЭПОС. Решено со мной, Викой… вообще со всеми и со всем.

По щиколотку утопая в несущихся с холма потоках, я пересёк дорогу. Вода будет течь и течь с плато в сливное отверстие старого мира. Мои «бульдоги» едва не захлёбывались в желобах ливнёвки, пока я бежал к дверям винной лавки. Она оказалась заперта. Прислонив Мэрилин к стене, я вгляделся в темноту.

Магазинчиком владел мой хороший знакомый. Он, как и я, один из редких гостей Града – «не перешедший». Поселился вместе с сыном. Открыл лавчонку, в основном для таких же, как мы. «Вечные» спиртным не злоупотребляли.

Я постучал. Боря отёр стекло со своей стороны.

– Почему-то я не сомневался, что это будешь ты, Володя, – радушно впустил он.

– Я не один! Ничего?! – ввалился я с Монро.

Борис усмехнулся, изобразившись подобием реверанса. До переезда он был музыкантом. Старый хипарь в круглых очёчках, с поседевшими космами и костистыми татуированными руками. Так бы выглядел Леннон, переживи он выстрел.

– Вот бабы раньше были! Воплощённый стиль!

– Да-а… а ты чего закрыт-то днём?

Я окинул взглядом опустевшие стеллажи, коробки для переезда на полу.

– Как видишь, – осмотрелся и он с грустью. – Дис из де энд, Володя. Хорошо, что забежал, а то одному совсем тоскливо собираться. Выпьем?

– Куда собираться?

– Откуда, Володя… от-ку-да…

– Выпьем.

На прилавке стояла початая бутылка.

– Моррисон!.. – поднял стакан Боря.

– Рембо!.. – чокаясь, принял эстафету я.

– Неплохо, очень неплохо.

Когда нам случалось выпивать, мы составляли свои списки «вечных».

– Сам сообразил? Или намекнули, что неплохо бы бессрочно отдохнуть? – спросил я, потирая воспалившееся заеды.

– Я подольше тебя живу, Володя. Мне не надо намекать, – закашлялся старик, передавая самокрутку. – Дела в последнее время из рук вон. Эти, – многозначительно мотнул он головой, – совсем пить перестали. А те, кто вроде нас с тобой… так их почитай и не осталось. Кто за детьми переезжал, в большинстве повымирали, а кто моложе, сами потихоньку скатываются с холма… Кобейн!..

– Лермонтов!..

Боря извлёк из-под стойки проигрыватель. Пластинка зашуршала, потрескивая иглой. Лу Рид, героиновым вокалом, затянул до боли знакомое.

– Это ты случайно? – усмехнулся я, подпевая «прекрасному дню».

– Ирония никогда не случайна, – ухмыльнулся старик.

– Бывалые звери чуят пожар…

– …и бегут из зоопарка. Ты заметил, как они на нас смотрят? Кёртис!..

– Шелли!.. Как на капли дождя на лобовом, – кивнул я. – Перед тем как включить дворники.

– Сын едва ли меня узнаёт. Будто всякий раз удивляется, что я ещё жив. Помню, когда переезжали в этот заповедник, мальчишка совсем зелёный был, он у меня аутист… всего боялся, на шаг не отходил… А вчера сказал, что скоро «переход», и впервые за долгое время, со значением так, на меня посмотрел. Я понял, что пора паковать манатки.

– А я сегодня узнал… от начальства…

– Ну, хоть подругу прихватил, – улыбнулся Боря, нежно смахивая изморось с лица моей старосты. – Бакли!..

– Есенин!..

Старик продолжил собираться, а я с бутылкой устроился на полу. Мэрилин прилегла, уютно положив голову мне на колено. За дверьми сгущались сумерки.

– Хендрикс!..

– Китс!..

Я чувствовал себя застрявшим на вокзале. Так же, как бывает в залах ожидания – клонило в сон, но спать было нельзя, из боязни опоздать к отправлению, кого-то не встретить, кого-то не проводить.

– Знаешь, в чём главный прикол, Володя?

– А они ещё есть?.. приколы?..

– Те, за кого мы всегда пьём…

– Что с ними?

– …эти безумные черти знали, как навсегда остаться прекрасными и вечно молодыми. Дженис!..

– Маяковский!.. И в чём же секрет?

– Основательно набедокурить и пораньше скопытиться!

– Нашим только не говори, – засмеявшись, кивнул я на дверь.

– Я ведь не только из-за сына, или из-за «перехода» этого сраного уезжаю.

– Да?

– Скучно мне здесь до жути. Ни одного проходимца, пьяницы.

– Кроме меня!

– Кроме тебя… И детей нет. Они ж не рожают! Как же я соскучился по младенческому крику. Раньше думал, что это там, внизу, беспонтовый муравейник. Но здесь-то похлеще. С той лишь разницей, что тутошние муравьи покрупней, позубастей и собираются жить вечно. Не-е, все мы куда-то не туда свернули... Мэрилин!..

– Мэрилин!..

 

Обнявшись, мы тепло простились, и я пошатал домой. Благо дождь так и не унялся, и каждый шаг чуточку трезвил. Правда, на этот случай в рюкзаке болтался изрядный боезапас. Старик позаботился обо мне на прощание.

По пути нарвал цветов. Хоть день рождения и у меня, порадовать любимую будет нелишне.

Стоило нажать кнопку лифта, как он тут же сломался. Меня уже ничего не удивляло. Долго поднимался по лестницам, отмечая, как с каждым пролётом, ещё на подступах, гасли лампы.

Собрался было постучать, но вместо этого приник к двери, которая в тёмном коридоре выделялась окладом света. С той стороны доносился праздничный галдёж. Набилось гостей. Викуля всё-таки устроила вечеринку. Я различал велеречивый голос Алоиса, звонкий – Рамзана, и ещё голоса многих наших… Викиных друзей.

Живо представил, как сейчас ворвусь к ним: пьяным, старым, вымокшим, с мёртвой актрисой под мышкой. Неуместный и вычурный. Неминуемо напьюсь, оскандалюсь. Жене, в который раз, станет за меня стыдно. Расстроится. Не хочу её расстраивать.

И тогда – без лишнего драматизма, глубокомысленной неги или чего иного, что выглядело бы как принятие судьбоносного решения, – я кротко оставил букетик нарциссов на коврике и стал спускаться. К чему оттягивать?.. Свет за моей спиной воссиял.

 

Я покидал Град обетованный. Улицами знакомыми, но так и не ставшими родными. Знаете это особое ощущение свободы, когда спускаешься под гору. Инерция всё делает за тебя, шаг лёгок и резв, дыхание перехватывает, а в голове приподнято и беззаботно.

Сердце вот только заходилось, будто его на разрыв растаскивали ницшеанские клячи. Я знал, что это только начало. Дальше будет хуже. Ведь моя возлюбленная – вечна, следовательно, и боль от расставания будет примерно такой же протяжённости.

Но есть неучтённые плюсы у тех, кто не совершил «переход». Их боль рано или поздно кончается вместе с ними.

Гроза унялась. Накрапывал мелкий дождик. Было свежо и пахло диким электричеством. Я не заметил, как миновал городскую черту и уже спускался перелесками к заброшенной канатной дороге. За ней темнел провал в чулан старого мира.

Повторюсь, не было того особого момента, когда я решился навсегда покинуть Град. Это вышло само собой. Наверно, где-то глубоко внутри я уже давно и не раз прошёл этой дорогой.

Правда, впереди меня ждала неизвестность. Чем можно заняться на руинах отжившего мира?.. Прочитать лекцию о Дориане Грее?.. Или написать рассказ о моём последнем дне в Граде «вечных»?..

Ступая на мост, я в последний раз оглянулся. Град Небесный представился мне скелетом левиафана, отсвечивающим в туманной хмари омытыми дождями и отбелёнными высокогорными ветрами остовами строений. В опускавшейся ночи он мерцал дымчатым светом. Марево света, точно повинующееся планетарным законам течение, прокладывало русло его улицами. Мягкий свет плескался меж пирамидальных институтов, волновал эдемскую зелень, омывал устремившиеся в небо башни «вечных», похожих на готовые к старту ракеты.

Налетавший ветер раскачивал ветхий мост над старым миром. Из низины веяло уютным прелым теплом. Я вспомнил взметнувшийся перст Алоиса и вновь невольно посмотрел наверх. Над Градом густела космическая тьма. В отличие от тьмы под моими ногами – холодная и бесконечная. Поёжившись, я крепче ухватился за канаты и стал спускаться шаткой балюстрадой.

Итак, Мэрилин…

«Чтобы вы могли лучше вообразить, на что похож Град Небесный, представьте себе рождественский шар. Ну, знаете, игрушка такая, которую надо основательно встряхнуть…»

 

 

26/03/21–08/04/21

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в мае 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: