Галина Мамыко. Как бы?

 

 

 

Родня не отрицала, у Алексея характер тяжёлый, ужиться с ним трудно любой женщине, но критиковать вслух его как общего любимца никто не желал. Кроме Наташиной младшей дочери. Нина, не слушая окриков матери, говорила в глаза дяде то, что считала нужным. Она относилась к нему не как к дяде, заслуживающему беспрекословного почитания, а как к старшему братику, которого можно и пожурить. «Всего-то на восемь лет старше, какой он дядя!». «Ой, Алёша, ты же тиран, как Зоя выдерживает тебя!». В душе она сочувствовала Зое, наведывалась к ней в отсутствие дяди утешить, если замечала признаки очередной ссоры.

Ссоры между ними трудно было не заметить, Алексей в такие дни ходил мрачный, молчаливый, и не разговаривал не только с Зоей, но и вообще ни с кем. Если сёстры обращались к нему, он смотрел сквозь них и уходил, что-то буркнув под нос. Очки свисали с его носа, и всем казалось, что он плачет.

Родня с интересом наблюдала, как Зоя борется за семейное счастье, как отчаянно стремится к сохранению домашнего очага, закрывает глаза на капризы и придирки Алексея, не поддаётся панике в связи с его приступами ревности. Её рассудительность и твёрдость характера, казалось, уже должны были привлечь к ней расположение близких Алексея. Но мать и сёстры, хотя и увидели немало привлекательных черт в ней, смотрели на неё с прежней враждебностью, как на слишком умную, и с тайным злорадством воспринимали очередной разрыв между молодыми.

Зоя каждый день ждала, что он предложит пойти в ЗАГС. Родители в письмах звали дочь к себе, а негодяя – бросить, если не согласится на официальную регистрацию брака.

И однажды, когда особенно ярко светило солнце в вымытые ею окна, когда особенно хорошо было на душе после ночи с Алексеем, она поняла: так больше продолжаться не может. И сколько бы он ни говорил ей о том, что любит, сколько бы ни целовал, ни обнимал, – так больше продолжаться не может. Потому что такое положение вещей его устраивает.

Она отняла от стекла тряпку, села на табурет и отрешённо глядела в окно. Возле её лица кружила муха. Потом муха переместилась в центр комнаты и застыла рядом с другими такими же на липучей ленте, прикреплённой к потолку. Ловушками для мошкары, как и всяческими ремонтами, починками, заведовал в доме Алексей. Это утешало Зою. Она ничего не считала мелочью, если дело касалось участия мужа в том, чтобы в семье был налажен быт, это ей давало ощущение надёжности. Он мастер на все руки, думала она, и об этом при случае говорила родственникам, желая изменить их мнение о нём.

Но сейчас ощущение надёжности померкло, Зоя глядела на ленту с дохлыми мухами и думала, вот и я, как они, влипла. Стать мёртвой, подобно этим, на липучке, не хотелось. А ведь в сборище ненавистников, подумала она о родне Алексея, делается всё, чтобы сжить меня со свету.

Ей вспомнилось, как Жанна выкрикивала ей в лицо нецензурную брань, выливала ей под ноги ведро с помоями, как сёстры наговаривали на Зою, и Алексей сердился на жену, веря клевете. Как Жанна выплёскивала из ночного горшка мочу на развешанные во дворе после стирки Зоины медицинские халаты. Как мужнины родственники, а чаще всего Жанна, кричали Зое, чтобы убиралась из их дома, называли её приживалкой. А если у Алексея случались простуда или обострение гастрита, Зою обвиняли в плохом присмотре за мужем.

Она погрузилась в осознание своего обречённого положения, и понимания того, что ничего изменить невозможно.

Этому пониманию предшествовали два события. Сначала история с варениками, затем – с запиской.

С варениками получился скандал. Она приготовила их так, как делала её мама. В творог добавила сахар, яичный желток, нарезала на ленты тонко раскатанное тесто, стаканом наштамповала кружочки, заполнила творожной массой. В тарелку с горячими варениками положила густой, купленной на рынке, домашней сметаны. Попробовала, и самой понравилось – точно, как у мамы!

Муж к её изумлению выплюнул в тарелку с варениками то, что начал было жевать.

– Фу!

Он поднял на неё возмущённые глаза:

– Как такое можно есть?

Она, в кухонном фартуке, в косынке, стояла перед ним с растерянным лицом.

– Ты зачем сахар положила? – он отодвинул тарелку. – Есть невозможно, гадость.

Заметив её недоумение, он пришёл в ещё большее раздражение и сказал, сдерживаясь:

– Вареники с творогом должны быть солёные, а не сладкие.

Вышел из-за стола и, не попрощавшись, ушёл на работу. Она пошла к Наташе. А куда ещё было идти, чтобы выяснить очередное недоразумение. Она всегда обращалась к ней. Наташа, хоть и числилась в рядах враждебно настроенных, но была вполне сговорчивым человеком, и умела сострадать. Оказалось, у Кавунов в творожную начинку для вареников сахар не добавляют, а вот соль – да, это нужно, без соли вареники с творогом пресные. Когда жили на Херсонщине, сколько помнит, там местные хозяйки именно так и готовили. Зоя молча кивнула, на вопросы Наташи, что и как, почему расстроена, отвечать не стала.

Наташа проводила её задумчивым взглядом. В такие минуты, когда видела растерянное лицо, заплаканные глаза, становилось очень жалко эту девушку, явно оказавшуюся не там, где ей следовало быть, так думала Наташа. Ей бы в жёны к какому-нибудь академику с прислугой, там бы и каталась как сыр в масле. Наташа вздыхала и вспоминала своего мужа, ей становилось и грустно, и тут же и хорошо от того, что у неё есть именно Борис, а не кто-то другой, и не академик.

По дороге на занятия Зоя, идя городскими улицами, плакала, ей было всё равно, что на неё смотрят люди. Вновь его капризы. Из-за каких-то вареников он пришёл в гнев. Как такое может быть. Такая досада. Мелочь. А ведь он знал и видел, что она старалась, и старалась для него. Как желала и всегда желает ему угодить. И чем больше стремится угодить, тем больше, как она поняла, он ничего не ценит. Да. Он не ценит ни её покорность ему, ни её прилежание в домашних делах. А может, потому и не ценит, что она слишком покорна? Он привык помыкать всеми, кто в его родственном кругу, и теперь ею тоже? Вот и сестра, Зина, тоже так говорит, Зина не переносит Алексея. У них взаимная антипатия. Зина прямолинейная и жёсткая, она умеет ставить на место, высказала Алексею в лицо всё, что думает о нём. И теперь, кажется, их отношения испорчены на веки. Но она, Зоя, она-то не может и не хочет ничего подобного. Лучше угождать, ублажать, делать так, чтобы он был всем доволен, чем лезть на рожон. Если качать права, то так она никогда не убережёт свою любовь и счастье с Алексеем. Да, он такой человек. И что дальше? Вечно ссориться с ним? Нет, не стоит. Это будет охлаждать их любовь. Пусть он такой, какой бы ни был, а она готова со всем мириться, и с его характером тоже.

Но если ей удалось быстро справиться с обидой после истории с варениками, то с запиской оказалось всё сложнее. Точнее, это была даже не записка, а нечто такое, что оставило в сердце зарубку на всю жизнь. Зоя вытряхивала карманы мужской одежды перед стиркой и нашла сложенный вчетверо тетрадный листок, исписанный рукой мужа. Бросилось в глаза её имя, под которым лист разделён вертикальной линией. В левом столбце, под заголовком «недостатки»: развязность, худоба, высшее образование, слишком умная, талантливая, слишком красивая... В правом столбце: добрая, честная, покладистая, не пользуется косметикой, хозяйственная... Под всем этим, как под таблицей умножения, подведена черта и итоговые цифры, каких качеств в Зое больше, отрицательных или положительных, и в заключение нарисован знак вопроса, обозначающий, вероятно, трудность выбора, перед которым оказался автор этой арифметики.

Она в потрясении опустилась на стул возле тазика с мыльной водой. Он взвешивает, оценивает «за» и «против», размышляет, насколько она соответствует тому, что ему требуется в этой жизни… И это несмотря на то, что они живут под одной крышей, живут как муж и жена… И он, получается, до сих пор не определился, сомневается, надо ли быть ему с ней или не надо, или найдёт ещё лучше, чем она, не такую худую, не такую умную, не такую якобы развязную… Она вспомнила, как он отчитывал её за развязность по дороге домой, когда шли из гостей, но насчёт развязности он, конечно, сильно преувеличил. Просто в гостях у его друзей она за столом рассказала безобидный анекдот, все смеялись, и она смеялась… А он – нет… А потом пилил её за развязность. «Это вольность в поведении, говорил он, разве может женщина рассказывать в обществе анекдоты! Женское дело, в присутствии чужих мужчин, молчать, не соваться в разговоры!».

И теперь, оказывается, она у него в чёрном списке. Ну и ну… Нет слов… Какой цинизм. Какой расчётливый педантизм. А где любовь? Где сердце? Где чистота чувств? Она не знала, что и думать. Она была в смятении.

Она собрала вещи, дождалась возвращения Алексея и протянула ему эту записку. Он бросил взгляд на бумагу, всё сразу понял, вспыхнул, и тут же гнев охватил его, потому что никто, никогда не смел его ни в чём уличать, а тем более женщина, он нахмурился:

– Ты зачем в мои карманы залезаешь?

Он ощутил стыд, но ещё более стыдно было признаться в этом своём поступке, как подлом, нехорошем. Он мог сделать единственное, чтобы защитить себя – разгневаться.

Она ушла. Он не стал догонять. Ушёл к друзьям. Втроём до закрытия гуляли в ресторане, а после бродили, шумно и весело, по спящему городу, пели во весь голос, купались пьяными прямо в одежде в фонтане, и удирали от милиционеров под пронзительный звук милицейских свистков.

Она жила в общежитии, подруги сдвинули кровати, и получилось лишнее спальное место.

Она не выдержала разлуки. На третий день вернулась, будто ничего и не было, ни этой глупой бумаги, ни очередной размолвки. Он был рад её возвращению. Она была рада, что не пошла на поводу у обиды, и между ними снова мир. Зачем мне обижаться на того, кого я люблю, и кто любит меня, всё остальное не важно, и эта его «арифметика» в кармане, это тоже не важно, а скорее это нелепость, да, это смешная нелепость, говорила она себе.

Она видела в своём Алексее капризного избалованного ребёнка, нуждающегося в её уходе, в её ласке, и без её любви, как она считала и в чём была искренне уверена, он просто не выживет, потому что он любит её. А если человек любит, то другой любви ни с кем больше быть не может никогда и ни в какой степени. Любовь – это настоящее, это один раз в жизни и на всю жизнь. Так она считала, так думала об их любви с Алексеем. И она снова была счастлива, и он тоже.

И вот теперь, сидя у окна в лучах солнца, она плакала от понимания безнадёжности происходящего с ними обоими. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала, он остаётся при своём мнении. Её позиции и суждения для него были не важны, он привык слушать то, что говорит сам, его мысли и поступки – вот главное в семье, жена – это второстепенное, это то, что рядом, но не определяет направление его жизненных устремлений и вообще хода его жизни. Она видела суть его вот такой личной философии как выражение позиции хозяина жизни, мирилась с этим, не роптала, она приняла этот вариант взаимоотношений, как солдат принимает приказ командира, но при этом через боль душевную, и была эта боль порою невыносима.