Вдохновение

Жаркое солнце было еще в зените, а на Сорной поляне уже начали собираться полуголые старухи, странные и непонятные... Некоторые из них садились в кружок и сплетничали между собой, некоторые бродили по опушке и собирали хворост, а остальные залезли на деревья и, раскачиваясь на гибких ветвях, смотрели вдаль, прикрывая ладонями слезящиеся от солнца глаза. Те из них, что собирали хворост, поглядывали и покрикивали порой на тех, что сидели на ветвях. Те же, что сидели на деревьях, иногда поплевывали в ответ на доносившиеся снизу замечания, а некоторые так старались, что, раскачиваясь, падали с гибких ветвей наземь, издавая глухой мешковатый звук. При этом ветвь, на которой только что сидела старуха, отхлестывала высоко вверх и временами сбивала с дерева старуху, сидящую выше. Старухи падали совершенно молча, поэтому тишина нарушалась лишь гулкими звуками падений, хрустом хвороста да мерным жужжанием сплетничающих. Эта странная, но мирная картина действовала благотворно и усыпляюще на всякого, кто имел счастье наблюдать ее из густых зарослей близлежащего кустарника...

Вскоре в центре поляны выросла огромная куча хвороста. Старухи стали собираться вокруг нее и спорить о чем-то. В запальчивости они размахивали дряблыми кожами и трясли седыми волосами.

На это было уже не так приятно смотреть, и поэтому я решил немного перекусить. В моем рюкзаке обнаружился пакет с великолепными сэндвичами, которыми я и занялся, попивая горячий чай из термоса и поглядывая в сторону беснующихся старух. Я был весьма голоден и спустя минуту так увлекся едой, что совсем забыл о старухах и о том, что нахожусь здесь инкогнито. Результат не замедлил сказаться: старухи услышали мое неосторожное чавкание и моментально затихли. Я медленно повернул голову и увидел, что они застыли на месте и кровожадно озираются по сторонам. В воздухе повисла тяжелая тишина. Опасаясь произвести малейший звук, я медленно заглотил остатки обеда и положил термос в рюкзак. Затягивая веревку, я подумал было, что опасность миновала, но гадкие старухи все-таки заметили меня и со всех сторон бросились по направлению к кустам, в которых я скрывался...

Хотя меня и предупреждали, что дело может кончиться плохо, я все-таки как-то не верил, что могу быть съеден. Но самое печальное событие моей жизни надвигалось со всей неотвратимостью... Об этом красноречиво говорил большой деревянный вертел, сооруженный с такой необычайной проворностью, что я тут же догадался, для кого он предназначен. Но что я мог поделать, связанный по рукам и ногам?

А старухи тем временем разделились на две большие группы. Одни занялись костром и собиранием растущих в окрестностях специй, а вот другие с решительным видом собралась вокруг меня и стали что-то бурно обсуждать. К сожалению, я не знал их языка и потому не понимал ни слова. Кроме того, во рту моем поместился грязный передник, в который незадолго до моей поимки кто-то успел высморкаться, и мой многострадальный язык не мог произнести ни слова. Я только и делал, что плакал, мычал и извивался. Мне было просто жутко от того, что дни мои сочтены, и волосы на моей голове медленно шевилились.

Потом на меня наступили сразу десятью ногами и стали ощипывать. С меня содрали одежду и немыслимая жгучая боль пронзила все мои члены. Глаза мои чуть не выскочили от боли – каждый сантиметр кожи горел огнем; через пять минут на мне не осталось ни одного волоса. Слава Богу, что старухи работали быстро и проворно, иначе еще минута – и я умер бы от боли.

Тут в голову мне пришла забавная мысль: а что я буду чувствовать, если меня зажарят живьем? Я посмотрел на вертел и заметил, что остро отточенный наконечник кола, на который я буду насажен, смазывают чем-то жирным. Сразу вспомнилось, что древние мусульмане так обращали к Аллаху неверных: вводили в задний проход такой вот колышек и забивали его туда до тех пор, пока несчастные не становились правоверными... Стало не по себе.
 

Солнце медленно садилось за высокие кроны обступающих Сорную поляну деревьев. К вечеру собралось уже более полусотни страшных старух. Все они были едва одеты и, по-видимому, весьма голодны. Меня перенесли ближе к костру. Зазвучали тамтамы и началось то, ради чего, собственно, я и забрался в эту глушь.

Быстро стемнело. Слева от меня поставили корзину, затянутую серой марлей. Там что-то шевелилось, из-за чего корзина мерно и угрожающе покачивалась. Я косился то на корзину, то на беснующихся вокруг старух и чувствовал себя как побитая собака. Все тело горело, челюсти окончательно свело, а непривычно лысая голова гудела как китайский гонг.

Время шло. Обезумившие старухи размахивали факелами и прыгали через костер. Это были самые настоящие ведьмы. Мне стало нестерпимо жутко и я закрыл глаза. Я сильно перенервничал и накопившаяся усталость навалилась на мое сознание каким-то липким комом; перед глазами запрыгали зловещие огненные маски, все поплыло куда-то в сторону и я забылся кошмарным полусном.

Чтобы спокойно выслушать то, о чем я расскажу дальше, требуются крепкие нервы. Я не хочу никого пугать. Единственное, чего я желаю – это понимания. Ведь то, что произошло со мной дальше, важно не Ужасом, пропитавшим в ту ночь каждую клетку моего существа, нет. Просто э т о напрочь меняет все наши представления о категориях души и смерти в этом мире...

Итак, приближалась полночь, зловещая и неотвратимая. Я пришел в себя от того, что десятки острых и кривых когтей вцепились в мое тело. Я хотел кричать, но не мог, язык онемел от кляпа; я извивался, но веревки не давали двигаться. Несколько наиболее крепких старух схватили меня и, подняв над головами, понесли вокруг костра. Их дряблые безобразные тела раскачивались в такт тамтамам, и этот гипнотизирующий танец действовал оцепеняюще. Остальные выстроились кругами и раскачивались, мотая длинными распущенными сединами.

Но вскоре я перестал замечать, что происходит вокруг. Началось самое страшное: меня стали медленно убивать. В Бога я не верил и молиться не умел. Но в момент слабости даже самый закоренелый безбожник чувствует потребность в Боге. И я ощутил вдруг жгучее непреодолимое желание уткнуться кому-то большому и теплому в коленки и прорыдать тихо и честно: "Господи, Боженька мой, Сердце мое, возьми меня к себе поскорее, Миленький, избавь меня от этого, прости, спаси и сохрани!"...

Меня стали насаживать на кол. Живьем. Я попробую описать, что при этом чувствовал, если только человеческий язык способен на такое описание. Сначала меня поставили на корточки и развели ноги. Восемь или десять старух держали меня, крепко вцепившись когтями, а две, самые мерзкие, схватили тот самый кол, острый конец которого был смазан жиром. Началась медленная пытка. Толщина кола была равна моей руке в запястье. Старухи вводили его медленно, с каким-то сдерживаемым азартом. Поначлу моя горящая окровавленная кожа не давала почувствовать, что происходит сзади, но кол входил все глубже и глубже...

Вдруг мне показалось, словно что-то распирает меня изнутри. Я понял, что кол вошел в меня ровно настолько, на сколько позволял мой организм. Но, видимо, мои возможности были намного меньше, чем толщина кола – его с силой заталкивали дальше. Я почувствовал, как мои ткани начали разрываться, медленно расползаться в разные стороны. Кроме того, к этому мучительному, страшному ощущению добавилось новое, еще более ужасное. Острый, как шило, конец кола уперся в изгиб прямой кишки и, натянув тонкую стенку, проткнул ее. Я не мог кричать, но если бы кто-то выдернул кляп из моего онемевшего рта, все вокруг оглохло бы от страшного крика, тщетно рвущегося из моих легких.

А кол двигался дальше. Он не давал мне ни на секунду освободиться от разрушительного напряжения, судорогой охватившего мои мышцы. Кол медленно убивал меня. Одну за другой он разрывал мои внутренности. Все ближе его смертельный наконечник был к голове. Внутри себя боли я не чувствовал, но там, на поверхности, где кожа с хрустом расползалась в стороны... Эта адская, непереносимая боль сводила меня с ума. "Господи, только бы умереть скорее, Господи, только бы умереть скорее", – носилось у меня в голове.

Хохот старух звенел в ушах. Сквозь него я неожиданно услышал какой-то хруст. Воистину, утопающий хватается за любую соломинку: в полуобморочном бреду человеческие тени приближались ко мне. Неужели меня спасут? Надежда заставила меня на мгновение очнуться, и я понял свою обреченность – до мненя дошло, что это за хруст. Превозмогая бессилие, я наклонил голову и увидел, как что-то шевелится под кожей правого плеча. Кол раздвинул кожу и уперся в ключицу. Именно она, хрустя, отрывалась от суставов. Я с ужасом смотрел на свое плечо. В мелькании теней, освещенная огнем, блестящая от холодного пота кожа приподнялась на мгновение. Видимо, кол соскочил с кости и наконечник, проткнув мягкие ткани, уперся в кожу. Она моментально лопнула, и моему последнему взору открылось окровавленное дерево. Брызнувшая кровь ослепила меня, стало темно и тихо.
 

Чем жизнь отличается от смерти? В свете произошедшего этот вопрос перестал быть банальным. Материалисты считают, что смерть тождественна небытию сознания. Мы умираем, когда измученное жизнью сердце отказывается снабжать кровью мозг. Мириады нервных клеток, бесчислинные связи между которыми являлись причиной любви и страха, тяжелых раздумий и блаженных воспоминаний, медленно разрушаются. Пройдет несколько минут, и человек уснет навсегда...

Нет, сознание не умирает! Душа покидает теперь бесполезную телесную оболочку, и ничто не может вернуть ее назад. Так думают идеалисты.

Но оказалось, что все это – чушь. Насколько сейчас я могу представить себе – даже мертвое тело хранит в себе полное сознание, лишенное чувств. В тот момент я осознал желанную смерть во всей ее красе. Я понял, что с этой секунды мертв. Это странное ощущение. Все тело постепенно деревенеет, проясняется и успокаивается мысль. Все оставшиеся ощущения приобретают иной ракурс. Реальность трансформируется, меняется в сознании местами с потустороннем. Не знаю, как сказать другими словами (да и стоит ли?), но с того момента я осознал себя мертвым.

Мое тело умерло, мозг остывал, но старухи продолжали бесноваться над моим обезображенным трупом! Я прекрасно чувствовал, как кол ворочается внутри меня, но боль исчезла. Не могу сказать, что я осознавал свое тело со стороны, нет. Я был внутри себя, точнее, внутри своего тела, но ощущение отчужденности теперь не покидало меня; все, что я чувствовал, было похоже на ощущение местного наркоза: ты лежишь с закрытыми глазами в полном сознании и чувствуешь, как скальпель движется в твоей онемевшей ране.

Цепкие руки схватили окровавленный кол за сучковатые концы и бросили его на вертел. Подо мной запылал жар. Что такое ад? Что такое Ад?! Это когда вас поджаривают ж и в ь е м? Да. И только то, что я не чувствовал больше боли, спасло меня от сумасшествия...

Но оказалось, что есть вещи не менее страшные, чем самая жуткая боль. Меня поджаривали. Я слышал треск углей. Я понимал, что должно быть нестерпимо больно, но я был труп. Я чувствовал лишь, как кожа лопается на мне, как кипит внутри сворачивающаяся кровь.

Сейчас, вспоминая это, я думаю не о себе. Я думаю о тех несчастных, которых после смерти не покинуло сознание. Господи, я знаю, как с ними обращаются в моргах!..

Рассказывать о том, что было дальше, мне особенно трудно. Единственное, что заставляет меня делать это – желание донести до людей правду о смерти, правду, которую человечеству не от кого услышать и которую так хочется знать. Вот что было дальше.

Спустя некоторое время в меня стали тыкать длинным острым лезвием и запихивать в дыры недавно собранные травы. Мучительное сознание того, что скоро я окажусь в мерзких старушечьих желудках, вызывало какое-то оцепенение мысли – сознание отказывалось принимать происходящее. То, что мне предстояло почувствовать, не укладвалось ни в какой, даже самой сумасшедшей гололве. Разве мог я представить себе, что мое сознание останется со мной, даже когда меня разрежут на куски и съедят?! Но именно так все и произошло.

Кровь свернулась внутри меня, тело покрылось коркой. Мясо было готово. Я почувствовал, как меня снимают с огня и бросают наземь. Выдернули кол. Запели жуткую песню. Вонзили ножи. Остро отточенные, они полосовали меня вдоль и поперек. От меня отрезали куски. Огромным камнем разбили голову. Жрали мозг. Жрали меня всего. Меня разбросало в стороны. Я не понимал, где я. Меня разорвало на части, на очень мелкие кусочки. Меня всего пережевали и проглотили. Я чувствовал все и не чувствовал ничего. Сознание мое раздробилось на тысячи мелких осколков. И все же я ощущал себя!

Нельзя описать словами это чувство. Нельзя подобрать никакие ассоциативные образы, чтобы представить себе это. Не могу даже сказать, что это надо п е р е ж и т ь. Пережить это нельзя. Это дано лишь мертвым. Если только их, конечно, съедают. Остается только догадываться, ч т о ощущают мертвецы, гниющие в могиле...

Итак, меня съели. Разъедаемый желудочным соком (точнее, соками), я с трепетом ждал, что будет дальше. Мое разбитое вдребезги сознание отказывалось формировать какое-либо единое "Я", но и "мы" сказать о себе я, конечно же, не мог. В те мгновения мне вдруг открылось, что есть я.

"Что есть я?" – можем ли мы ответить себе на этот вопрос, пока живем? А ведь мучимы им всю жизнь. Оказалось, что лишь смерть ответит на него. Я чувствовал разрушение того, что называлось моим телом.

Случалось ли вам когда-нибудь забывать на огне варящийся картофель? Перевариваясь, он разрушается на клетки, превращаясь в кашицу. Примерно то же происходит в желудке. Мое "Я" распадалось на клетки. Губительный процесс пищеварения творил со мной мучительные вещи. Я испытал сильнейшую душевную боль. Каждая моя клеточка распадалась на аминокислоты, белки, жиры... Каждая испытывала боль. Каждая – умирала. Сознание мое медленно растворялось. "Желанная смерть", – мелькнула последняя мысль.
 

Следующий момент, который я помню, относится уже к утру. Я вдруг обрел зрение. Я увидел Сорную поляну, бродящих по ней старух, мающихся перевариванием пищи. Трудно было судить о том, что происходит: реальность тонула в каком-то пьяном кошмарном бреду пережитого. Прошло много времени, пока мне удалось понять главное – все, что происходит вокруг, я воспринимаю глазами и чувствами старух. Я был съеден, переварен и сам стал частью их плоти. Постепенно все вокруг приобрело краски, стало более выпуклым, объемным. Кошмарные видения отступили на второй план и я стал осознавать происходящее.

Я увидел свои кости и разбитый череп. Все было тщательно обглодано и аккуратно сложено в небольшую кучку на то место, где ночью горел костер. Одновременно с этим я видел и чувствовал многое другое. Уцепившись дряблыми конечностями за высокие ветви, я качался на деревьях и видел бескрайние леса. Испражняясь под кустом, я наблюдал поляну сквозь зеленую листву. Бродил по поляне. Чувствовал старость и радость. Переваривал пищу и болел хроническими заболеваниями. Пел дикие песни, не разбирая смысла и слов. Шарил костлявой рукой под серой марлей в таинственной корзине. Все смешалось в беспорядочном мельтешении...

И в то же время вырисовывалась какая-то единая грандиозная картина. Я видел все вокруг множеством глаз, ощущал множеством чувств. Вдруг я понял, что един во множестве лиц. Но это неописуемое чувство длилось недолго. Скоро картинка стала разрываться, блекнуть. Я почувствовал, как старухи расходятся по домам...
 

Сейчас мое живое "Я" распылилось по свету. Старухи разъехались далеко друг от друга, разбросав в стороны мое страдающее сознание. Эти ведьмы не общаются между собой и даже на знают друг друга. Они живут в разных городах и говорят на разных языках. Но раз в несколько лет сатанинский инстинкт собирает их на Сорной поляне, или где-нибудь еще, где творят они свое черное дело. Они знают, что я живу внутри них, и пользуются мной, мучая меня своей властью. Вызывают "духов". Заставляют делать грязные дела, разрушать чужие души...

Все это произошло со мной много лет назад. Я многое узнал за эти годы, многому научился. Но только сейчас я нашел способ рассказать об этом.

Изредка бывают моменты, когда старухи все до одной бездействуют – спят ли, болеют или просто греются где-нибудь на солнышке, притворяясь обыкновенными благовоспитанными старушками... И тогда я свободен! Тогда меня никто ничего не заставляет, ни к чему не принуждает. Тогда у меня появляется удивительная возможность собраться воедино в одной из них – самой слабой или самой молодой.

И я нашел одну такую – в России, в каком-то захолустном городишке. Иногда мне удается сконцентрироваться в ней, и – только бы она обо мне не вспоминала! – я могу часами путешествовать внутри окружающих ее людей. Их много, и они разные, хотя среди них и много серых одинаковых мужчин, озабоченных корыстью и похотью – ведь ей только пятьдесят. И вот вокруг нее кипит бурная жизнь, полная интриг и приключений. И я смотрю на все это их глазами, живу их чувствами, перебираясь из мозга в мозг...

В эти редкие мгновения свободы я неустанно искал человека, способного помочь мне. Ведь мне ничего не стоит воздействовать на личность, если я свободен, и я мог бы, конечно, заставить любого из этих людей выражать мои мысли. Но мне нужен был человек особенный, творческий, которому бы поверили, который смог бы донести до людей правду о смерти.

И вот мне повезло: я нашел его. Им оказался двадцатилетний парень, какой-то родственник, кажется, зять этой женщины. Он пишет какие-то рассказики, стихи... Именно такие склонности мне и требовались. Остальное было делом техники. В редкие минуты свободы я стал посещать его голову и нашептывать строчку за строчкой. Вот и сейчас он лихорадочно стучит по клавишам пишущей машинки и радуется налетевшему вдохновению. Пусть же всегда он принимает меня за свое вдохновение и – кто знает? – может быть тогда и ему я помогу стать настоящим писателем...