Букет в интерьере спальни

Я иду в мастерскую к Эдику Варфоломееву пить водку. Этот метафизический напиток сближает нас и помогает более радикально подвергать сомнению установленный миропорядок.

Настроение у меня хорошее. Я подмигиваю небу и, насвистывая что-то из "Битлз", спешу к коллеге. Для эпохи развитого социализма мы с Эдиком были пагубно универсальны: регулярно и не всегда умеренно выпивали, слушали рок-н-ролл и были диссидентами. Во всяком случае, таковыми себя считали. Выдержана была и подобающая этому статусу внешняя атрибутика: длинные волосы, потертые американские джинсы и футболки с надписью на английском языке типа "I love Led Zeppelin".Длинные волосы были не просто тогдашней модой, а обозначали характер, стиль жизни и, пожалуй, мировозрение. Инакомыслие дружелюбно соседствовало с отсутствием принципов, ибо основной нашей профессиональной обязанностью было прославление родной коммунистической партии и дорогого Леонида Ильича путем написания всевозможных лозунгов, транспарантов и плакатов. Идея и хлеб, как правило, пересекаются лишь в теории. Правда, однажды Эдик сказал, что он пишет эти призывы с чувством отвращения порядочного человека, к которому пристает педераст.

Поводов для визита у меня было два. Второй – тоже приятный. В мастерскую приняли на работу особу альтернативного пола – "женщину, приятную во всех отношениях", процитировал классика мой друг в телефонном разговоре накануне вечером. Когда звонит Эдик, я внутренне напрягаюсь, и голос мой звучит с плохо скрываемым безразличием.

– А-а, Репа...

Прозвище это приятель мой получил от изумительной способности русского человека видеть в самом сокровенном нечто противоположное и, казалось, совершенно не имеющее отношения к первоначальному смыслу. Представляясь незнакомым людям, Эдик протягивал руку и говорил:

– Репин. Почти Илья Ефимович.

Так продолжалось до тех пор, пока кто-то, не расслышав, переспросил:

– Репа?

Так пристает губная помада к белой рубашке – ничем не очистишь. Вот уже много лет Эдик Варфоломеев – Репа.

Как-то вечером раздался телефонный звонок.

– А – а, Эдик привет...

Моя жена, услышав что это он, взяла параллельную трубку, чтобы сказать ему, что... Дело в том, что раньше Эдик ваял могильные надгробия – высекал из гранита барельефы усопших граждан и писал к ним трогательные эпитафии, выжимающие слезу даже у могильщиков.

Только не стой угрюмо,

Голову опустив на грудь.

Легко обо мне подумай...

и так далее, по Цветаевой. Ясное дело, отбою от клиентов не было. Моя жена решила заказать памятник для умершей матери и хотела сказать Эдику, чтобы он, насколько я помню, сменил какую-то строчку в надписи.

– Привет, Василь.

– Слушай, Эдик, тут жена, – перебиваю я его.

– Понял, буду краток. Я получил деньги за памятник грузину и... короче, есть "бабки" и я уже снял двух "телок". Давай скорей ко мне.

– Эдик, тут...

– Скорей!

Вижу, как в изумлении вытягивается лицо супруги, и она на какое-то время теряет дар речи, ибо до сей минуты была убеждена, что нас с Репой связывают лишь идеи инакомыслия, рождающиеся, как правило, за бутылочкой вина.

– Видишь ли, Эдик, я уже взрослый человек. К тому же, у меня семья, – лицемерно бормочу я и боковым зрением наблюдаю за реакцией жены.

– Василь, может, ты чего не понял? – несколько раздраженным тоном повторяет мой друг. – Объясняю для более бестолковых: у меня есть денежка и я пригласил двух женщин в мастерскую. Дуй быстрее сюда, – повторил он почти членораздельно.

Никогда не думал, что моя жена знает ненормативную лексику.. С тех пор я всегда опасаюсь, когда звонит Эдик.

В данный момент Репа работает художником-оформителем на продовольственной базе. Зарплата небольшая, но раз в месяц выдают так называемый поощрительный паек – пакет с палкой сухой колбасы, двумя пачками сливочного масла, польской вермишелью и цейлонским чаем. Эдик чрезвычайно рад: раз в месяц идеальная закуска обеспечена.

В конторе царит громкоголосое суетливое бесплодие. Сотрудники с выражением исключительной незаменимости лихорадочно носятся с бумажками из кабинета в кабинет. С плохо скрываемой фальшью они стараются: место-то сытное. По цементным ступенькам спускаюсь в подвал. Мимо меня в тележках, ящиках и коробках возят, носят, тащат по полу дефицитные продукты: мороженых кур, рыбу, колбасы и консервы, шоколадные конфеты, шампанское. Настоящий гастрономический бал. В тусклом освещении катакомб надежно спрятанная под толщей бетона провизия, предназначенная для трудящихся. Полки же магазинов, как всегда, пусты. Наконец, нахожу дверь с надписью "Художник".

– Работаем? – банально вопрошаю коллег по наглядной агитации.

– Гении и женщины не работают, – Репа поднимает голову от планшета с показателями соцсоревнования, – они творят.

Алла, так звали напарницу Эдика, оказалась довольно-таки упитанной девицей. С ее полнотой совершенно негармонично уживался маленький бюст. Смоляные кудряшки обрамляли смуглое лицо, полные губы расплылись в улыбке, а ореховые глаза радостно говорили: "Ты мой друг, я рада тебя видеть". Такие люди встречаются один раз в десять лет, если не реже. Может, единожды в жизни. С ними легко и приятно. Я заинтересованно и, как мне казалось, незаметно разглядывал Аллу. Эдик вышел из комнаты и вскоре вернулся с двумя бутылками сухого вина.

– С утра маленько сухонького...

– И с делами покончено, – перебил я его.

– Отсутствие дела – это эстетическая категория, – соглашается Репа.

Мы не слишком рьяно закусываем, и разговор принимает богемный оттенок.

– А что Шагал? Какую бы идею художник ни стремился вложить в содержание, форма все равно остается национальной. – Эдик снова наполняет стаканы. – При всем своем интеллекте он остается евреем.

– И на каких же критериях ты основываешь свое предположение? – я пытаюсь найти истину, – его картины изящны, свободолюбивы...

– И мрачны, – перебивает меня Эдик. – Свобода – это всего лишь функция организма, как пописать, – он извиняющимся жестом прикладывает ладонь к груди и смотрит на Аллу.

Репа почему-то не любит евреев.

– Эх, послушаем-ка лучше музыку, – он включает магнитофон. Звучит запись Боба Дилана.

– Ну, вот это наш человек. А то Шагал, Шагал.

– Эдик, а знаешь, какая настоящая фамилия Дилана? – Алла задумчиво вертит стакан в руке. – Цимерман. Гордиться тем, что ты русский, это всё равно, как гордиться тем, что ты родился в четверг.

Тема исчерпана и разговор плавно, но неизбежно направляется в любовное русло.

– Любовь – это порождение скуки и здоровья, – Репа закуривает. – В каждом соитии людей речь должна идти только о беременности. Вспомни Льва Толстого, он говорил то же самое.

– Особенно в молодые годы, – справедливо уточняет Алла. Потянувшись за пачкой сигарет, я задел пустые бутылки. Те, жалобно звякнув, упали на стол.

– Намек понял, – Эдик направляется к двери, – на черный день белого вина не напасешься.

Еще по одной причине его устраивала работа на продовольственном складе: в любое время можно было взять спиртное.

Я взглянул на Аллу. В ее глазах было не очень далеко спрятанное желание дарить ласки и уже почти рядом – вожделение получать их. Моя рука невольно потянулась к ее плечу.

– Ты будешь потом потрясающе неудобно себя чувствовать. – Она взяла в свою руку мою ладонь. – Это желание, настоянное на "Рислинге". – И многообещающе прошептала: – Не спеши.

– Какая-то несправедливость личной жизни, – пробурчал я недовольно, когда вошел Эдик.

Если могут уживаться вместе торжество и разочарование, то именно эти чувства были написаны у него на лице.

– Ты что, аванс потерял?

– Хуже. – Он монументально застыл. – Мы потеряли вождя.

– ??

– Леонид Ильич бросил пить и курить одновременно.

Вошедший за Эдиком мужчина лишь отдаленно напоминал кладовщика. На нем был костюм, в руках он держал кожаную папку.

– Что здесь за Валтасаров пир? – Он поморщился то ли от музыки, то ли от дыма. – Варфоломеев, привяжите к флагам черные ленточки и вывесьте их на фасаде здания. – Мужчина снова поморщился. – И ступайте все домой. – Линия его рта была неподвижна, как горизонт.

– Слушаюсь, шеф, – Эдик с почтительной фамильярностью приложил ладонь к голове, когда тот закрыл за собой дверь.

– Председатель профкома, – запоздало представил он начальника. – Еврей, – добавил он с неразборчивой интонацией и откупорил бутылку.

Мы шагаем по улице и горланим песни. В руках у нас детские флажки с повязанными на них шнурками ботинок. Либретто нашей песни не отличается подбором цензурных выражений. Из-за этого кощунства скорбящие граждане шарахаются от нас, как от грузовика в дождливую погоду. Без преувеличения можно сказать, что на наше счастье куплеты оказались короткими, пивная слишком близко, а главное – что на нашем пути не повстречался милиционер.

– Отрицательные эмоции идут лишь на пользу художнику. Смотрите, даже у работяг стали приличные лица. – Репа сдувает рыхлую пену с пивной кружки. – Страдания очищают человека.

– Тоже мне аристократ пивных забегаловок, – обиделся я за рабочих.

– Что же теперь будет, а, ребята? – примирительно спросила Алла.

– С Василём у тебя роман будет, – пьяно пророчествует Эдик.

– Да нет, я не о том, – смутилась она. – Что с властью в стране будет?

– У хорошего человека отношения с властью складываются всегда трудно.

– Ты это о ком? – уточняю я.

– О нас, – скромно ответил Репа и походкой моряка в штормовой ветер побрел из пивной. Его сильно качнуло. Он остановился и на прощанье помахал нам рукой.

Мы лежим на траве и смотрим в полуденное сине-золотое небо. Над нами склонились ароматные диски подсолнухов, и запах лета, свободы и горячей земли витает в воздухе.

– Я еще никогда не занималась любовью днем, да еще в поле подсолнухов.

– А в картофельном поле?

Но Алла не обиделась и засмеялась. Она поднялась и надела платье.

– Понимаешь, секс для меня всегда был неким погребальным ритуалом. Так сказать, началом конца. Все идет закономерно – первый взгляд, в котором очень много электричества, первые, не всегда тактичные, намеки. И лишь потом возникает близость. Нет, нет – Алла протестующе замахала руками. – Близость психологическая, интеллектуальная, духовная.

– Она вздохнула. – А физическая близость только все разрушает. Во всяком случае, это внешняя сторона, извини, физиология.

– А зачем ты разделяешь эти понятия? Мне кажется, любовь возникает, когда разделение исчезает и появляется гармония.

– Гармонию придумали поэты и философы.

Мне надоедает этот разговор и я притягиваю Аллу к себе. Снова платье брошено в траву, только что произнесенные слова кажутся безнравственными и глупыми, ибо самое удивительное заключается в обыденном.

Мы встречались с Аллой недолго. Разумеется только в будние дни. А какой женщине это понравится?..