Как бросить писать

 

 

Этот рассказ об истинной истории, но еще из давних советских времен, когда мой товарищ поступил учиться в Литературный институт. Чтобы поддержать себя материально, он стал подрабатывать таксистом. Так как особых талантов он за собой не чувствовал, то учился на автомате, хотя и закончил институт. Но работать стал таксистом. В рассказе же мой герой разделился на двух оппонентов...

 

 

 

 

Зотов сел в такси в районе трех вокзалов.

Он не любил первое сиденье. Поэтому расположился за водителем.

– Куда?

– Варшавское шоссе.

– А там где?

– Я подскажу.

«Серый день для москвича – это когда некогда поднять глаза. Точнее, развернуть внутренний взгляд от своих проблем на краски мира»

Неплохо для вкрапления в рассказ. Неплохо.

Зотов уселся поудобнее, заняв середину салона. Он видел улицы на уровне пассажира. Срез от положения.

Мысли крутились вокруг сравнений.

Сильная эта штука – мысль.

Вдруг он почувствовал, что за ним наблюдают.

Зотов поднял глаза и увидел в зеркальце водителя его лицо. Точнее взгляд, слегка насмешливый и наполненный ожиданием, что его узнают.

Авакумов! Женька Авакумов! Это они с ним учились все четыре года в Литературном институте! И он, Зотов, завидовал Женьке, точнее его умению брать россыпь слов и красиво укладывать их в тексте. Женька первым на курсе написал роман.

– Узнал?

– Черт, это ты баранку крутишь?

– Кручу, Веня, кручу.

– А как же проза?

– Вот моя проза.

Женька ткнул пальцем в счетчик.

– Я к тебе на первое сиденье пересяду, – предложил Зотов, – останови.

– Успеешь. Я сейчас обогну Храм Спасителя и там, слева, есть неплохой скверик вдали от шума. За музеем. Ты торопишься?

– Конечно, кто в белокаменной не торопится? Но полчаса у меня есть.

– А что тебе на Варшавке?

– Вот так и доложи, – усмехнулся Зотов. – Ну, ладно, тебе, как другу можно. Живет там девушка, пишет. Мы договорились позаниматься. Сам, понимаешь, мне пятьдесят, ей за двадцать. Хочу еще ощущений…

– Ты до сих пор не женился?

– Было. Но кто выдержит спину мужа? Я ведь все время за компьютером. Строчу. Предложили сценарии в Голливуд. У них там забастовка сценаристов. Вот я и в спросе.

– Молодец. Твои книги читаю.

– А сам, что?

– Бросил. После второго романа какая-то тоска за глотку схватила… Куда он срезает!

Авакумов показал на мерс, вынырнувший прямо перед ними. Обычная горьковская Волга таксиста ловко скользнуло вперед, изящно меняя полосы. Мастерская езда! Поравнялся лицом в лицо с водителем мерса и показал ему пальцем в висок, мол, не все дома. Обогнал, вышел вбок и оказался как раз напротив сквера. Недалеко была и парковка.

Затем Авакумов вышел и сел к Зотову. Они обняли друг другу плечи, руки пожали. Закурили.

 

– Так что у тебя не заладилось?

– Писать про себя не хочу.

– Ну, про других бы…

– О чем ты, Веня? Только то и получается, что через сердце и мозг прошло. Через свое сердце, на котором остались зазубринки… А повстречал женщину. Красивая душой. Все между нами так, словно мы и не на земле живем, а в Божьих Чертогах. И не скажешь об этом другим. Вроде бы бережешь это ощущение в душе. Ведь стоит рот открыть или написать, как отделяется от тебя самая лучшая твоя частица и исчезает. А вместе с ней и радость бытия. Не захотел я этого…

– Вон ты как, – задумчиво покачал головой Зотов. И снова пришла к нему забытая зависть к другу. Все они казались графоманами. Это уж после, когда рука набита, количество переходит в качество. Но кто назовет сам себя писателем без сомнений в душе? Хотя в этом может признаться только истинный писатель. Женька писал легко, словно вычерпывал ковшом вкусное вино из большой бочки. И уже тогда сколько раз Зотов собирался бросить учиться писательскому ремеслу. Но дождался того, что пригласили преподавать в том самом Литературном институте. Так и понял, что назад пути нет. На студентах стал отыгрываться. Первые лекции начинал с того, как должен писатель одеваться. Говорил что-то про кожаную куртку, про берет, усы, трость и, черт знает, еще про что! Смех, да и только. Но ведь со смехом в душе и говорил. А ведь юнцы, да и более серьезные студенты стали менять одежду, и усы у ребят появились горьковские…

– Сел за баранку, – говорил Женька, – почуял живую деньгу, и пришло ощущение правильной жизни. Вроде бы кому-то свое место отдал.

– А вдруг чье-то таксистское место занял?

В голосе Зотова вроде бы и насмешка, да с серьезным подтекстом.

Женька понял это.

– Понимаешь, когда дело хорошо делаешь, то никаких сомнений.

– Пассажиры нападали?

– Всякое бывало. Но безобразны разборки со своими же таксистами, когда кому то кажется, что занимаю чужую территорию. Сейчас вроде утряслось, стал авторитетом. Почти по Ремарку.

– Там другое…

– Может быть, тебе виднее, ты же с указкой в аудитории тычешь в портреты писателей.

Авакумов коротко хохотнул. И спросил:

– А знаешь, какой самый работящий орган у таксиста?

– Нога на тормозах!

– Нет, язык! Я ведь за длинную поездку, бывало, такое насочиняю. Пассажир не хочет выходить! Вот, недавно про силу искусства рассказывал.

Зотов посмотрел на часы.

– Расскажи. Мне интересно.

 

– Ты же знаешь, что я приехал из Горького. Сейчас он Нижним Новгородом зовется. После детдомовской школы я пошел работать на завод. Первую получку потратил на приобретение пишущей машинки. Была такая, называлась «Москва», а внизу табличка, что сделана на народном предприятии Германии. И вдруг прошел слух, что приезжает театр Станиславского из Москвы. Я на последние деньги беру билет, а до спектакля осталось два дня. По ночам собираю в общежитии бутылки и сдаю. На хлеб и молоко хватает.

Спектакль назывался «Продавец дождя» по пьесе Ричарда Нэша. Первая сцена начинается с того, что семья фермера сидит за столом, и вносят…

Сделаю отступление. Режиссура Станиславского заключена в том, чтобы опровергнуть его знаменитое «Не верю!» Разумеется, постановщик постарался. И в этой сцене вносят с плиты сковороду с яичницей. Кто у них там мастер яйца разбивать, да на сальце, да с лучком…

Повеяло надо всем залом. Спазмы голода скрутили мой желудок. Мне стало тошно от яичницы, поданной на сцене. Я был готов броситься к артистам, растолкать их, чтобы занять место за столом. Ведь ели они натурально. И запивали кофейком…

Н-да, это спектакль запомнился мне на всю жизнь.

Женька замолчал. А я подумал, какой талантище. И писать был мастер, и рассказывать – заслушаешься! Артист.

 

– Что молчишь? Небось, жалеешь меня?

– Да, ты прав, жалко.

– А себя не жалеешь? Может быть, из тебя вышел бы знаменитый полярник, или каменщик? И прыгал бы с льдины на льдину, или строил дома.

– А кто же писать должен?

В вопросе Зотова было столько недоумения, что Женька рассмеялся.

– Ну, какие мы с тобой писатели? Ими становятся те, кто верует в то, о чем пишет. Верует неистово, потому что он создает правильный реальный мир. Ведь и Бог, создавая нас, Землю, Солнце, планеты, звезды, верил в то, что пустоту мирозданья, которая досталась ему по наследству от отца, надо было заполнить. Писать правильно – это писать на остром кризисе отношений со всем миром! Ну а какие из нас герои? Мы обычные человеки, жаждущие поклонения.

Писатель рассердился и сказал, что спешит.

Авакумов завел движок, поехали молча. Через три квартала Зотов сказал:

– Тормозни у метро.

– Что так?

– Не поеду я к ней.

– Тогда домой?

– Нет, поеду поездом, с тобой одно расстройство.

Женька рассмеялся:

– Чудак, ты что так принял все близко к сердцу? Я ж тебе лекцию сочинил для ребят твоих и девчат. Про избранность писательского дела. А что ты из себя представляешь – это загадка. И не мне ее отгадывать.

До станции метро они ехали молча. И попрощались сдержанно, и поспорили насчет оплаты за проезд, когда один навязывал деньги, а другой отказывался их брать.

Спустившись вниз, Зотов все-таки перешел на линию в сторону Варшавки. Он вышел далеко от дома Натальи, шел, стараясь держать голову прямо и смотреть на дома и людей.

 

«Я писатель, я хороший писатель, я могу творить, и мои творения оживут в головах читателей картинами, в которые каждый из них добавит свое понимание и видение. Вот в чем предназначение писателя!»

Зотов несколько раз с вариациями говорил сам себе это. Пока не поверил, что он все-таки писатель.

Дверь ему открыла студентка Наталия. Она была в халатике, который распахивался, обнажая ноги так высоко, что Зотов тут же поднял ее на руки. Она прильнула к его плечу.

– Ты меня будешь слушаться? – спросил Зотов.

– Да, – прошептала девушка.

– Ты хочешь стать писательницей?

– Нет. Я хочу быть любимой…

– Чтобы написать об этом рассказ?

– Нет, чтобы жить дальше…

– Я кто?

– Вы писатель.

– Или ты?

«Вот так, – подумал Зотов, – этот день полон откровений о смысле творчества. А ведь слово «творить» уходит своими корнями в «отворять». Это значит открывать мир, созданный сознанием. Смогу ли я, как Женька, ради этой девочки бросить писать?