Дорога

 

 

 

Настёна ушла тихо. В яркий день короткого бабьего лета. Вышла за чем-то во двор. И не вернулась.

К вечеру, когда стемнело уже, Егор забеспокоился. Куда это она на ночь глядя подалась? В полупустой деревне, где жилыми остались пару дворов, какое общество: Дарья с Павлом, что ближе к лесу живут, Кузьмич у магазина, да старуха Прохоровна через две избы от них. Болеет сильно. Вторую неделю из дому не выходит.

Может, проведать её пошла, да задержалась. По сравнению с Прохоровной, Настя крепкая ещё. По хозяйству и в огороде сама. Егор ей уже не помощник. Слабый стал. Правая рука сохнет, и осколок в груди даёт себя знать. Особенно к осени, как зарядит без устали дождь, да потечёт вдоль размытой дороги потоком с горы тёмная тоска.

 

– Где ж ты, Настя? – закряхтел дед, с трудом поднимаясь с кровати. Он уснул после обеда, да так и продремал до вечера. Шаркая тапками, медленно добрёл до двери. Вышел на крыльцо.

Сумерки густо легли в саду. Фонарей в деревне нет, только луна. В тихие ясные ночи освещает она покосившиеся заборы, заросшие чертополохами и полынью дворы, уныло бредёт до кладбища, а там и в лес. Всё ближе подступает полесок к деревне, бросая семена. Прорастает вместе с травой и другой полевой былиной, заполонив когда-то пахотные колхозные земли.

– Настя! Ты где сама? – крикнул старик в сторожкий сумрак. Тихо. Щёлкнул выключателем, и жадный электрический свет лизнул мрак. Не видать жены.

Недоброе почуял Егор. Сердце заныло, тронулось.

Опираясь на палку, прошёл к летней кухне. На задний двор. В огороде крикнула привязанная коза, забытая хозяевами. Услышала шаги. Задёргалась, затопала ногами.

– Ме-е-е-е! – протяжно и требовательно позвала Егора.

– Ух, ты ж! – крякнул он.

Подошёл освобождать пленницу.

– Настёна! Да где ж ты? – ворчал он, поднимая из колодца воду. Плеснул нетерпеливо мекающей Марте. И пошёл дальше. Вокруг дома.

В саду споткнулся обо что-то большое, тёмное, упал неловко рядом.

– Настя, – ухнуло обречённо усталое сердце.

Видать, наклонилась яблок ему набрать. И осела в листья. Так и умерла, уткнувшись лицом в тёплую сумесь травы, земли и опавшего лета.

Он обнял её, потянувшись к привычной мягкости её большого тёплого тела. Но она уж остыла. Чужая, холодная.

– На кой яблоки эти.

Утром собралась ему пирожков испечь, заодно и печь истопить, холодно уж на ночь.

Нет больше Настёны.

– На кой яблоки эти…

Старик заплакал, задрожал, приткнувшись у безучастного тела.

– И меня, прибери, Господи. Как же я теперь без неё…

 

Сколько он помнит себя, она всегда рядом была. С детства, ещё девчонкой, с тугой косой, перекинутой через плечо, с крылатым изгибом бровей над озорным васильковым взглядом. Вошла в него и осталась там навсегда, до самой смерти.

Сколько раз жизнь пыталась затушить в ней тот неутомимый огонёк, на который метнулась его душа. Когда война началась. Когда похоронку получила на отца и брата. А потом и на него, пропал, мол, без вести. Сколько пыльных излучин одолели по просёлочной дороге её ножки из деревни в район и обратно, чтоб запрос сделать туда, сюда, чтоб найти след, весточку о нём. «Жди меня, и я вернусь…»

И он вернулся. Уже в сорок седьмом. После немецкого лагеря, после своего фильтрационного. Контуженый, с осколком в теле и тяжёлым воспоминанием в сердце. Но живой.

Потом уж легче пошло. Дашулька родилась, дом заново отстроили, вылечила, выходила его Настя, всем существом врастая в плоть и душу его своей тёплой бабьей жалью. На ноги поставила обоих. Красавица у них выросла. Как у матери, коса туга, брови вразлёт. И только глаза карие, тёмные, отцовские.

Всякое бывало в жизни. И ссоры, и споры. Особенно, когда Даша уехала в город, замуж вышла. Сначала звала их за собой. Потом перестала. Редко появлялась в родной деревне. Да и деревни-то больше не стало. Коровник лет пятнадцать как сгорел. Много домов тогда захватил случайный огонь. Денег на восстановление не дали. И подалось, почитай, всё село, кто куда. Кто в город, а кто с заплечной сумой по свету искать приюта.

И Настя всполохнулась было. Но пока ждали – коровка вот-вот отелится, да дочь объявится – так и остались.

Авось, образуется, вернётся народ к родному пепелищу…

Не вернулся. Так старики остались доживать. Тяжело им с места срываться. Раз в месяц приезжает из района машина с почтаркой Валентиной, которая пенсию выдаёт. И тут же вся почитай пенсия и уходит, за свет, за землю, за продукты с борта передвижного магазинчика. На том развлечения и заканчиваются. Вновь погружается деревня в тихое ожидание смерти. Когда уж.

 

Егор долго ещё лежал рядом с Настей, чувствуя, как по траве, листьям, краю одежды бродит влажный осенний туман. Замёрз совсем, окоченел. И рад был бы навсегда замереть. Но яркое утро пригрело, растопило заледеневшее тело. Заставило открыть глаза и встать. С трудом отрывая себя от Насти, Егор побрёл к дому. Сел на крылечке. Задумался.

«Зачем не умер? Что ещё осталось?»

Он встал и впервые за много дней вышел со двора. К соседям.

Дарья с Павлом – самые молодые среди сельчан. У них огород хороший, мотоцикл с коляской, телевизор. Если б не пил Павел, давно бы двинули отсюда.

Егор вышел на пыльную, изрытую колдобинами дорогу. Прикинул расстояние до леса, где стоял дом Павла. В горку. Не дойти за день. Когда-то мальчишкой в минуту взбегал. Волнами взрывался под быстрыми ногами нагретый за день золотистый пепел. Паутинки песчинок густо покрывали голые лодыжки вроде сапог. Не те ноги теперь.

Огорчённо присел старик на лавочку у забора. Задумался. Задремал.

Мысли, пригретые щедрым солнцем, плавились, растекались в голове, наполняя её тёплым отрадным светом.

– Егорша, дай водицы! – игриво смотрит из-под руки, щурясь от яркого солнца, Настёна. Туго схвачена узким платьем ладная фигура, по высокому бугорку груди ползёт тяжёлая коса. Красивая! Как от солнца, жмурится он от неё. Подрагивает в руке кружка. Прозрачная капелька падает в разрез платья. Кап! И нет больше Егорши. Он сам уже – эта капля. Стекает по нежной коже в тёплую ложбинку и сладко теряется там под покровом дешёвого ситчика.

 

Солнце спряталось за тучу. Дохнул осенний сквознячок. Разбудил старика, возвращая в горькую муть сегодняшних забот.

Встал, пошёл. Потерял тапок в пути. Не стал возвращаться. Скинул и второй, с удовольствием ощущая под ногами тёплую плоть дороги. Вспомнил, как шёл по ней с войны, и, подходя уже к деревне, снял сапоги, размотал портянки с натруженных ног и погрузил горевшие ступни в густую дорожную пыль, мягкую, целебную, снимающую всякую боль.

Босиком по этой же дороге бежал он когда-то к Павлу, когда у Насти схватки начались.

– Что-то нехорошо мне, Егорша, – схватилась она за живот, и потекла по ногам тонкая струйка. – Рано ведь.

Захлебнулся Егор тревогой, вскочил и, как был, босой, в одной рубахе, кинулся к соседу. Ноябрь уж кончался, земля остыла. И только пепельная дорожная зола грела пятки. Павел тогда «Урал» свой новенький только из города пригнал. Едва успели Настю в роддом доставить. Преждевременные роды. Обошлось. Дочь чудесная родилась. Только маленькая очень. Два с половиной килограмма. Первое время Егор даже подходить к ней боялся, дохнуть. Потом пообвык. Осмелел. С рук не спускал, сладко млел, когда обвивала она его своими крошечными ручонками и прижималась к колючей щетине своей бархатной щёчкой.

К Павлу старик добрался засветло. Едва дополз до калитки, стукнул палкой и присел в траву.

– Настёна там… – просипел навстречу выскочившей Дарье и привалился затылком к столбу.

 

Настю похоронили через два дня. Дочь не поспела, приехала только через неделю, когда за окном, залитым густой серостью, уже вовсю шаталась осенняя стынь. Сходила одна на могилку. Отец не встал. Лежал лицом к стене, слушая, как Даша перебирает фотографии и всхлипывает. Наутро она засобиралась. Взялась складывать Егоровы вещи, чтоб отца с собой увезти.

– Не поеду я никуда.

– Ну как же, па, как я тебя тут оставлю?

Опустилась на колени рядом с кроватью, уткнулась в костлявую отцовскую спину и горько заплакала. Не сдерживая себя, не таясь. Отец повернулся. Прижал к себе её голову, обнял, простил.

– Ничего, ничего, доча. Справлюсь. Потом как-нибудь.

Говорил тихонько, гладил её по голове, ловя щемящее созвучие. И так тепло и утешно пело внутри это «потом… потом…»

 

Потом Даша долго бродила по двору с телефоном. Искала покрытие.

– Тут даже связи нет, папа!

Нет, кажется, есть, за воротами поймала. Сигнал слабенький, одна чёрточка в уголке экрана. Такая же тонкая, как надежда на «потом». Оставила ему телефон, наказала, чтоб ставил на зарядку и за ворота выносил. Пообещала привезти телевизор, чтоб старик не скучал. И всё просила, просила его поехать с ней.

– Пап, ну ты же знаешь, как мне трудно сейчас вырваться. Проект сдаём, работаю без выходных.

– Понимаю. Да что мне. Справлюсь как-нибудь, – бодрился старик, незаметно выпрямляя спину.

– Поехали, подлечим тебя.

– Нет, доча. Я уж тут, рядом с Настёной.

На том и настоял.

 

Изредка приходила к нему соседка, приносила поесть, прибирала. И опять оставался он тет-а-тет с кусочком облупленной стены, которую всю изрисовал в задумчивости ногтем.

Так минула осень, за ней – зима.

Весной как-то всё встрепенулось вокруг. Появилась связь, позвонила Даша, обещала приехать с телевизором ко Дню Победы, рассказать об успешном проекте. Обрадовался старик, очень уж хотелось дочь увидеть, парад посмотреть, молодость вспомнить. Почтарка привезла добавку к пенсии и фронтовой паёк, подарок местной администрации к празднику. Жизнь заиграла цветом. Зазвенела вокруг, расталкивая обленившегося за зиму старика, поднимая с лежанки. За окном пели яблони, разбуженные весенним током жизни. Солнце вползало в оконную брешь, рисуя на полу нарядные золотые прямоугольники.

Весна манила Егора. Он ведь и родился весной, как раз девятого мая.

Выполз дед на завалинку, расстегнул на груди телогрейку, вздохнул широко грудью. Задумал на могилку к Насте сходить. Проведать.

– Сейчас, только погожу немного. Отдышусь, нагреюсь, – несколько дней собирался с духом. Потом решил дождаться дочери:

– Вместе пойдём.

 

Девятого мая встал пораньше, побрился, надел свежую рубаху, тяжелый китель с орденами и медалями. Часа два возился. Притомился. Сел за воротами с телефоном в нагрудном кармане. К сердцу ближе, чтоб лучше слышать. Ждал. Вот-вот покажется пыльное облако вдали, у леса.

Даша не приехала, не позвонила. Видать, снова связь пропала. Заглянула Дарья, поздравила фронтовика, пирожков принесла, посидела рядом на лавке, вздыхая о своём. Не дождавшись от Егора беседы, вздохнула громко и побрела домой.

Поник старик. Досидел до сумерек, так и не притронувшись к пирожкам. Поволок себя в дом. Не раздеваясь, лёг на кровать. Не спать. А так. Забыться. Медали больно кололи в бок.

А утром чуть свет поднялся, отворил дверь и шагнул в сторону кладбища. С горки легче, можно засветло ещё дойти. Решил шагать, не останавливаясь, из последних сил. К Насте. Там, у неё, было что-то важное, освобождающее от одиночества и ожидания. От звенящей вокруг весны. От всего.

Не дошёл до её могилки всего пару метров. Сердце не выдержало. Выскользнувший из-за холма ветер кинул наотмашь резкий порыв, сбил старика с ног. Уронил на колени. Глянул Егор окрест напослед, глубоко вдохнул запах весенней земли и окунул горящее лицо в густую дорожную золу, мягкую, целебную, снимающую всякую боль.