Сюрприз

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за октябрь 2021 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Я жду. Чего жду? Когда эти чёрные полосы в моей жизни сменятся? Надоело! Говорят, это временно. Да какой временно?! Висят на мне, словно приклеились. Я жду светлые, а эти не уходят. Всё из рук валится. И настроения нет, и оптимизма. А мне оно необходимо. Я без драйва не могу, словно дирижабль без газа, колесо без воздуха. И деньги, как назло, кончились. Я художник. А последние 600 рублей ушли ещё вчера. Опять придётся какой-нибудь этюд или натюрморт на продажу писать. Овощной натюрморт я по памяти рисую. Потому что натуральные овощные предметы у меня до окончания работы никогда не доживают. К реальному натюрморту мне обычно хватает солонки с солью и куска хлеба. Мне 17. Я студент выпускного курса Строгановки. Уже художник. Хотя я себя таковым давно считаю, всю жизнь. Ещё с первого класса, а может, и раньше. Тот период я хорошо помню только по первой своей влюблённости в свою соседку и воспитательницу Аллу Захаровну. Потому что я не выговаривал её имя. Меня так и дразнили – АляЗахаявна. До первого класса. В школе дразнили каланчой. У меня метр восемьдесят пять. На физре я мог мяч в руках поднять над собой, и всё. Другим можно было и не пытаться подпрыгивать. Сейчас, может, и выше уже. Не знаю. Ну вот ещё один пример чёрной полосы – кофе кончился. Представляете, кончился! Вчера ещё в банке что-то было, сегодня ноль. А как день начинать без кофе? Тем более художнику. Никак. А начинать нужно. Потому что план.

Мой личный план. Кто-то, говорят, без строчки не может, а я без рисунка. Кроме заданий на кафедре, у меня есть свой план. Целая галерея в голове. Ну вот, например, последняя. Нужно срочно написать старинный особняк на одной из улочек города. Запечатлеть. Срочно! Представьте. Вокруг высоченные, под облака, высотки из стекла и бетона, сверкающие холодными геометрическими пропорциями, вывески, рекламы, ля-ля, тополя, а в тупичке – деревянный бревенчатый домик-одноэтажка. Маленький, аккуратненький. С чудесным садиком, рельефными брёвнами, резным крылечком, резными ставеньками, наличниками, печной трубой, заборчиком… Ну красота, ну прелесть! И никакой таблички, что охраняется государством. Значит, ещё можно успеть – нужно успеть! – пока этот раритет градостроители не снесли. Они снесут, а эта прелесть у меня на холсте останется, на века. Потомкам на радость.

И никто не звонит. Даже Ероха. Галка Ерохина – это моя однокурсница, мы с ней даже не любовники, просто друзья. Давно уже, с первого курса. Своей дружбой мы опровергаем расхожий тезис, что между мальчиком и девочкой дружбы не бывает. Бывает! Утверждая эту аксиому, мы всю человеческую анатомию с физиологией прошли ещё на первом курсе. Получили опыт и зачёты. Старательно пролистали Камасутру. Но без фанатизма, без… Как говорит наш Натаныч: Художник должен знать все складочки, выемки, бугорочки человеческого тела… на ощупь, в смысле, на подкорке. А иначе какой он художник… Не художник, мазняк, просто дерево, в переводе дуб. Мы с Ерохой именно так и считаем. Не вдаёмся в слюнявые любовные страсти, интрижки и всю такую дребедень. Мы – художники. Кстати, у Галки своя студия. Не её персонально – предков. У неё родословная тянется от глубокой древности, до сегодняшнего дня. И Галка ещё предполагает продолжать. Родословная у неё даровитая. Как стали до революции предки портреты царя и придворных писать, так до сих пор и пишут. Только теперь вождей из ЦК КПСС, потом Ельцина, Путина, Медведева… и дальше по нисходящей. На революционном историческом этапе не гнушались патриотическими агитками. Писали портреты Ленина в разных патриотических ракурсах. Портреты Будённого, Ворошилова… Сталина. Целая галерея. Галка приносила мне похвастать несколько альбомов с домашними фотографиями. Мы умилялись. На данный исторический момент предки собрали все, какие можно было, звания, награды, премии. У них даже персональные дачи есть. И две квартиры в Москве на Ленинском проспекте, одна где-то на Волге. А тут и правнучка, Галка, сподобилась, пошла по стопам предков. Лучше всего у неё получаются образы животных, зверей, птиц… Один в один. У нас вообще-то фотографии не приветствуются. А у неё – от фотки не отличишь. Поразительно. Даже я порой в ступоре, как это у неё всё получается. Я имею в виду глаза животных, мимика, позы, выражения… глаз, да, глаз. А у меня студии нет. Даже в планах. Я свободный человек. Не обременён ни движимой, ни недвижимой… В общем, ничем. Только желанием писать, писать и писать. Я порой всем говорю – у меня студия – весь мир. Оно где-то так и есть. В общем, с Галкой мы дружим. Порой ужинаем в какой-нибудь кафешке, порой хватает и хлеба горбушки… Одно слово – однокурсники. Друзья-товарищи. На курсе наши мольберты стояли неподалёку, потом мы, каждый, углубились в себя, вроде отдалились, но у дяди Толи мы любимчики. Дядя Толя, Анатолий Натанович, народный художник СССР, РСФСР, лауреат и всё такое прочее… Классный препод. Талантище. Его работы уже при жизни в Третьяковке висят. Ведёт кафедру, и готовит нескольких выпускников. Нас с Ерохой в том числе. Он наш куратор, и наш кумир. Однозначно. Как выражается какой-то политический деятель по телику. А мы между тем – художники же! – порой хулиганим. То я с неё на натуре писал сложные этюды, порой и обнажёнку, то она с меня. Я в позе Роденовского Мыслителя, например, она в образе Герцогини Джорджианы Девонширской, кисти Томаса Гейнсборо. Кстати, классный художник был, жаль, рано концы отдал, не пообщались. Ерохе портрет Герцогини очень понравился. Сразу. Как увидела, так и обомлела, то есть, втюрилась. Потому что лицом очень на неё была похожа. И у Галки такой же цвет волос, и такая же бесшабашная кудрявость. А шляпу я ей запросто набекренил. На этих работах мы проверяли себя на… великость.

В какой-то момент сложным для меня было создать не огромную шляпу, лихо заломленную, а идентичный подлиннику цвет материала, передать пластичность платья, воздушность, поставить свет, передать значимость позы, уловить одухотворённое с чуть заметной улыбкой на лице госпожи Девонширской. С последним у Галки не очень получалось. Но я же мастер, я же художник – запросто изобразил похожее выражение лица. Не важно, чьё, но изобразил. Портреты у меня вообще влёт получаются. Ещё и пейзажи… не Айвазовский, конечно, я не маринист, но горы, поля, лесные дубравы, речки, ручейки мне по плечу… кажется. Потому часто на пленэр и хожу. В любую погоду. Снег, дождь, жара – мне ещё и лучше. Натура живой получается. Природа – не человек, она раскрепощена, она самобытна, самодостаточна и притягательна. Я так считаю. Потому что так вижу. Это моё открытие. Получается, что я ещё и философ. Да, где-то так. Натанычу мы, конечно, свои хулиганские работы не показывали, он бы точно рассердился. Это в лучшем случае. А в худшем – отправил бы в предместье красить заборы суриком или армейской зелёной краской. Потому что не по программе, не по заданию. Мы с Галкой не особо и огорчились, полюбовались своими нетленками, вздохнули, оставили, так сказать, для будущих своих выставочных галерей.

Этюдный ящик через плечо, рюкзачок с зонтом и тубусом с другой стороны и… пешком. Без денег, понятное дело. В маршрутке без денег не комильфо, да и не далеко это. Для здоровья полезно. Художнику особенно. Топ, топ, топает… Я топаю. А вот и мой раритетик. Сейчас он, облитый проснувшимся солнцем, особенно картинно красив. К тому же ночью прошёл дождик. На всём лежит роса, кое-какие зеркально отсвечивающие пейзаж лужицы. Солнечные шпаги… Ярче выделяются краски, фактура, объём и контраст. Быстренько нашёл точку, с которой буду писать набросок… Расставил треногу с ящиком, поставил зонт. Прищурил глаз, осматривая натуру… В сфере моего внимания только сказочно красивый раритетик. Ах, какой он…

Трах, бах…

Треск. Скрежет… Я на боку… Отползаю. Пытаюсь подняться. Пятном мелькнувшая в моём периферическом зрении машина, красная иномарка, правым крылом сбивает мою треногу, цепляет меня… Резко останавливается. Над проёмом в ужасе открытый рот, молодое лицо, огромные на лбу глаза… Девушка. Подбегает ко мне, боится тронуть. Руки дрожат… У меня правое плечо саднит, словно кирпичом по голому телу проехали. Девушка суетится, отряхивает меня от пыли, помогает подняться, дует на расцарапанное плечо…

– Ой, ой… Вы ударились? Я помогу.

– Я сам…

– Вы ударились. У вас голова не болит? Не тошнит?

– Нет… Только плечо…

– У вас шок. Вам нужно в больницу.

– Не надо в больницу. Только… – Вижу, что этюдного ящика уже нет, разлетелся на составные элементы, краски рассыпались, перемешались с ландшафтом, зонт сломан, застрял под колёсами машины… Ну всё! Весь план насмарку. Чёрная полоса. Чёрная! У неё, по-моему, бэха. Красная. Двухдверка. Без крыши. Новенькая, вроде. Была.

– Молодой человек, у вас шок. У вас улыбка…

– Я Вадим.

Девушка думала, похоже, о другом.

– У вас правда голова не болит? Не болит? Не тошнит? – раз за разом переспрашивала она.

– Да нет. Всё в прядке. Не болит. Только мольберт, краски… А у вас крыло…

– Какое крыло? – удивилась она. – А… Мелочи. Сейчас всё решим.

Достаёт из автомобиля сумочку, из неё – телефон… Оглядывается по сторонам, видимо, ищет адрес. А чего его искать, он на этом сказочном домике очень хорошо виден. Потом коротко что-то приказывает кому-то по телефону. Поворачивается ко мне, говорит:

– Не беспокойтесь, сейчас ребята приедут, всё исправят. А у вас правда голова не болит? Не тошнит?

Нет, не тошнит, мысленно огрызаюсь. И чего она прицепилась к этому? А она даже ничего, симпатичная, вроде. Фигурка аккуратная, талия тонкая, шея как у египетской царицы Нефертити, окружность лица без изъянов. Лицо от испуга почти бледное. Макияжа не видно. Руки изящные. Щёки с ямочками. Ноги не короткие, в икрах крепкие. Глаза серые… Модель. Глаза выразительные, но взгляд очень серьёзный. Очень! Какой-то взрослый. Хотя это объяснимо. ДТП.

Девушка, не спуская с меня глаз, отошла, принялась собирать останки мольберта, я потянул из-под машины зонт. Машина не отдавала, наехала колесом…

Из-за поворота той самой улицы, ещё быстрее, чем эта красная бэха, вылетел белый мерс. В мерсах я разбираюсь. У него впереди на капоте круглое кольцо, чтоб вы знали, и три луча. Опознавательный знак. Символ такой. Хотя я машинами не интересуюсь. Вот Галка Ерохина, та вообще, кажется, знает всё. И про машины, и про самолёты, и даже какие блёсны на разных рыб нужно с собой иметь, и кто премьер-министр Уганды, и… Уникум.

Мерс подлетел, рульнул, встал за бэхой. Вышли четверо амбалов. В смысле, накачанных мышцами парней. Я понял, это ловушка. Всё. Приехала расплата. Если стоять, сделают отбивную. Ноги нужно делать, ноги. Мгновенно приготовился стартовать. Куда, в какую сторону? Чтобы качки не воспользовались вдогонку машинами, нацеливаюсь в обратную сторону. Понимаю, учитывая их рост и формы, догнать они меня точно не смогут. Главное, как долго будут гнаться. Я-то на длинной на дистанции… Нет! Поразительно! Двое первых на меня даже не посмотрели. Странно. Но я не расслабляюсь, угадываю в этом какую-то уловку. Амбалы пошли, вроде, красную машину разглядывать. Ага, рассматривать! Двое других вразвалку направились к девушке. А… Вот кого мне придётся защищать, догадался я. Девушку. Неважно, как, главное, чтобы было эффектно. То есть, умру на щите. Перевес в мощи явно не на моей стороне, но… Девушка выставила вперёд ладонь, качки остановились. Она опять без слов отмахнула рукой, амбалы послушно повернулись и отшагнули назад. Девушка с улыбкой призывно махнула мне, иди сюда, мол, открыла дверь белого мерса. Я влился. Мы поехали. И тоже быстро.

– А кто эти люди были… Ну, четверо, накачанные которые? – через некоторое время небрежно спросил я, инстинктивно упираясь ногами в полик. Она же быстро едет.

– А, бодигарды, – небрежно бросила она. – Охранники. Мою машину заберут, и через час будет как новенькая. Но я на ней ездить не буду. Папа инвалидку продаст, мне купит другую.

Теперь стало понятно. Я знаю разницу между охранниками и бодигардами. Одни охраняют школы, торговые центры, склады, другие – классом выше, к начальству и разным «шишкам» не допускают. В перерывах мыщцы в спортцентрах качают. Им даже, говорят, неслабо ещё за это и платят. Мы рисовали таких. Когда голых, когда в туниках. Много раз. У нас в Строгановке на рисунок приходили разные культуристы, штангисты и другие дискоболы, подрабатывали. Красовались мышцами. Потом к девчонками для знакомства клеились. Некоторые девчонки даже пищали от таких античных фигур. Не все, некоторые, по крайней мере.

Про машину и папу я не спрашивал. Не этично. Хотя хотелось. Да и времени не было.

Что за полоса пошла в моей жизни, я не понял? В какой-то момент даже подумал, что пошла светлая, но… Потом я потерялся… в ощущениях, в пространстве. Дальнейшее я помню отрывками. Смутно, но помню, как мольберт выбирали, даже краски покупали, помню. Её зовут Лёля. Мы познакомились, пока ехали. Меня, понятное дело, зовут Вадим, я это уже говорил, а её зовут Лёля.

– Красивое имя, – заметил я, красуясь в познании женских имён. – Славянская богиня Молодости. Ласковая, нежная, весенняя, молодая.

– Да? – удивилась она. – Не знала. Нужно запомнить. Но это не про меня. У меня первый разряд по боксу. Ты знаешь, кто абсолютная чемпионка мира по боксу?

– Нет, – я признался честно.

– Эх, ты! Своих чемпионок нужно знать. Наталья Рогозина. Вот кто. По прозвищу Кувалда. – Одарила меня взглядом, как ледяной водой окатила. – Я такой же буду. У меня правой удар, – показала кулак, – знаешь какой, парни в спаррингах не выдерживают. – В этом я уже не сомневался, главное, не попыталась бы на мне продемонстрировать. Заранее поднял обе руки вверх. Она продолжила.

– Я сейчас тренируюсь на ММА. Мой папа из клетки не вылезает.

Я на неё посмотрел ещё внимательней. По ней и не скажешь. Кто же у неё всё-таки папа, если он из клетки не вылезает? Ветеринар, наверное.

– А вы, Лёля, учитесь, студентка? – тонко перевёл тему.

– Нет, – просто ответила она.

– Работаете?

– А давай на «ты», – резко повернувшись ко мне, предложила она. – Мы же не на приёме у Голландской королевы.

– Нидерландской, – машинально поправил я, и испуганно вскрикнул. – Эй-эй… Там это… – Я указал на дорогу.

– Не беспокойся, всё под контролем. Я уже три года за рулём. Сначала на картинге гоняла, потом папа подарил мне машину. Не эту. Другую. Потом эту. А тебя я зацепила, потому что солнце ослепило... Высотки загораживали, а тут, неожиданно, бац в глаза, а я без очков, и…

Мы едем, я понимаю, покупать мольберт. Вспоминаю её предложение перейти на «ты».

– Давай…те. В смысле, давай.

– Я пока не работаю. Сейчас юристы готовят мои документы. В конце или середине лета поеду в Сорбонну. Так папа хочет. И мне пора. Я после школы. ЕГЭ еле-еле, но папа всё уладил. Короче, готовлюсь.

Лёля и рубашку мне купила. Хотя я категорически был против. Она раздухарилась, раскраснелась, махала руками, настаивала, что прежняя уже грязная и на спине дыра. И если я не приму, она обидится. Я вспомнил вид её правого кулака и перестал упрямиться. И это ни в коем случае не компенсация, просто подарок, настаивала она. Потом мы оказались в ресторане.

– Мы на секундочку. Обмыть же покупки надо, так положено. И знакомство отметить. Это наш ресторан. Папин, – просто сказала она, по-свойски проходя навстречу улыбающемуся администратору. Я рядом. Сделал вид, что не удивлён. Действительно, чему удивляться, у нас в стране, я сам лично слышал, и ветеринары бывают удачливыми. Могут быть. Но всё равно, пожалуй, пришла пора узнать, кто такой Лёлин папа. Меня смущали теги: Клетка. Ветеринар. Наш ресторан.

В общем, за столом в папином ресторане случился полный аут! Кранты! Кроме первой рюмки была, вроде, и вторая, но этого я уже ничего не помню. Позорно отключился. Там же, за столом. Я же без завтрака. Да и рюмку водки я выпил только из форса. Да я вообще не пью. Вообще! Совсем! Мы так с Ерохой давным-давно договорились, ещё на первом курсе. До первой Лауреатской Государственной премии – ни грамма. Запросто держались. А тут… Такой случай! ДТП. Вернее, знакомство с Лёлей. С будущей Кувалдой. Выпил рюмку. Мне кажется, выпил я красиво и элегантно, махом. Так обычно в детективах показывают. Этого хватило. Мне хватило. Пипец!

Когда пришёл в себя, понял, что не вечер, а уже почему-то утро. Главного не мог понять: где я? Что за квартира? Чья? Как я сюда попал? Чья постель? В голове бардак. В животе битва мигрантов с полицией. В Париже. По телеку показывали. Тошнит. Во рту… Я лежу. В трусах. На мне покрывало, и где-то даже подушка. Но квартира, вижу, шикарная, комнат не знаю сколько, но несколько. Окна огромные, мебель полированная, на стенах картины в старинных рамах – Куинджи, Петров-Водкин, пол паркетный, кровать – словно автодром… И никого. Я даже что-то вякнул, типа – ау, люди, есть кто-нибудь? Оказывается, есть. Та самая кувалда. Вернее, Лёля. Откуда-то возникла. Боюсь подумать, что она спала со мной, и что мы вытворяли.

– Вадик, – она подошла, – не парься, я спала в другой комнате, здесь шесть. Кстати, три ванные комнаты, три туалета, лоджия. Кофе будешь?

Это могла бы не спрашивать.

– А завтрак я заказала. Сейчас доставят. – Это она произнесла уже где-то из другой комнаты. Вскоре, там где-то, в глубине, послышался слабый звук работающей кофемашины, тонко запахло сваренным кофе. Через пару минут боксёрша вернулась вместе с изящным подносом с чашечками кофе. Почти опережая, я вскочил, бросился в сторону туалета, нужно же… Чуть не опоздал. Ванная комната была почти рядом с этой… комнатой это назвать нельзя, по площади – не комната, скорее, зала. Мысленно восторгаюсь ситуацией, в которой оказался, вот бы Ерохина увидела, как мне кофе подают в постель… А то всё я да я. Спрогнозировать её реакцию не успел. Включилась плазма. Плазма тоже размером с кровать. Крупное лицо мужика, я его где-то видел, а, вспомнил, он вчера приезжал за Лёлиной бэхой, там, на мини-ДТП.

– Лёля, извините, беспокою, завтрак приехал, всё в порядке, можно заносить?

Боксёрша строгим тоном спросила.

– А вы всё проверили?

– Так точно. И документы и… Всё свежее и вкусно.

– Заноси. – И ткнула пальцем в пульт. Кстати, пульт размером почти с ноутбук. Плазма отключилась. А я закрутил головой. Возникли вопросы. Лёля поняла.

– Здесь всё на электронике. Слыхал, есть такая программа – «Умный дом»? У нас такая. Бабок вбухано немерено. Но оно стоит того. Проверено. Представляешь, папа сейчас со своим другом, как Хем когда-то, где-то марлинов на море ловит, у них пари, что папа выловит марлина больше Хемингуэя, а вся квартира сейчас перед ним как на ладони. Даже не так… В любую секунду электроника сразу сообщит.

– А что она сообщит?

– Ну, если пожар там, воры или ЧП… Хотя воры сюда ни за что не полезут…

Свой скепсис я не выдал, хотя, слыхал, и европейские галереи с музеями успешно люди грабили.

– Во-первых, любое несанкционированное проникновение просто исключено, это фирма «Умный дом» стопроцентно гарантирует. Там такая страховка, лучше сразу застрелиться. А во-вторых, пока я здесь, в смысле, с тобой, живая охрана – мальчики – находятся и на площадке, и возле консьержа.

– Всю ночь? – Я не удержался, воскликнул. Это меня поразило больше всего. Хотя и папино пари, да и сам «Умный дом», конечно.

– И ночь, и день, – спокойно ответила Лёля, сервируя столик на колёсиках. – Я же говорю, пока мы здесь.

А я понял, её папа не ветеринар. Нет, конечно, нет. На кошках, коровах или даже тиграх таких денег не сделать. Никогда. Или, может быть, если какое художественное полотно за бешеные бабки на Сотбис в Европе продать. Хотя какие тут бабки, тут миллиарды!

– Лёля, а кто твой папа, если он на марлинов охотится, если не секрет?

– Нет, не секрет. В океане. Они с дядей Фимой давние почитатели писателя Хемингуэя. Я пару страниц прочитала, это такой отстой, но они от него балдеют. Хемингуэй, это древность. Давно-давно писал. Его книжками они и увлеклись, и тоже давно. Говорят, прямо там, на зоне. Оба сначала по хулиганке, на малолетке, потом по какой-то тяжёлой, ещё там что-то. В общем, по пятнашке, как с куста. Дядя Фима в библиотеке и там, и там чалился, а папа – смотрящим. Потом откинулись. Оба. Дядя Фима в Испанию на ПМЖ уехал, а папа домой вернулся, завязал. Вот уже шестнадцатый год никаких разногласий с законом. Представляешь? Менты его даже с учёта сняли. Как я родилась, папа мне слово дал: никаких больше залётов. Так и живём. Да, последнее время он увлёкся смешанными единоборствами… Нужно же чёрную энергию куда-то человеку девать, он так говорит, вот и… И мне понравилось. Ешь давай, а то остывает.

Лёля рассказывала ровно, спокойно. А у меня едва глаза в орбитах держались. Так всё было интересно и удивительно. Никакой завтрак в рот не шёл. Да и остыл он уже.

– А мама? Кто у тебя мама, где?

– А мамы у меня нет. Раньше же ему нельзя было иметь семью, он же в законе. А потом всё изменилось. Но он не захотел жениться. Говорит, я есть, ему этого достаточно.

– Так она же была, наверное? Где она, что с ней?

– Не знаю. Не то умерла при родах, не то вообще её не было. Он не говорит. Да я и не спрашиваю. Понимаю.

– А что дальше?

Неожиданно Лёля так же, как вчера бодигардам, предупреждающе выставила вперёд ладошку.

– Извини, Вадим, извини, перебиваю, чтоб не забыть. Всё утро тебе названивал какой-то Ероха. Ты спал, а он звонит и звонит, звонит и звонит. Разбудил меня. В такую рань! Ну я встала, нашла твой телефон, сказала ему, что ты спишь, чтобы позже позвонил, а он оказался какой-то твоей девушкой. Я не поняла. Хотела спросить, что передать, а она отключилась. Больше никто не звонил. Извини, перебила. Так ты спрашиваешь, с кем дальше, с мамой или с папой?

Это Галка звонила, я догадался, беспокоилась. Мне стало стыдно. А я, свинья, и не вспомнил о ней. Товарищ, называется. Сейчас же позвоню. Чтоб не переживала. Дослушаю и…

– Нет, у нас, сегодня, сейчас?

– А, сейчас? Позавтракаем, мальчики тебя отвезут домой. Сейчас, я думаю, память у тебя восстановилась, вспомнил свой адрес? Вчера не мог, потому и сюда.

Открыла умными кнопками умную дверь, вышла со мной на большую площадку перед входной дверью, как на перрон вокзала, я прошёл мимо насторожённых глаз «ротвейлеров»-телохранителей. Вошёл в лифт. Сам вошёл и не приготовился. Скоростной лифт почти впечатал меня в потолок. Я же не знал, что он скоростной, меня не предупредили. Но вчерашнего скоростного подъёма я точно не помню, вроде, не было… На первом этаже умный лифт умного дома плавно затормозил, остановился. Мальчики, другие двое, тоже Лёлины бодигарды, отклеились от консьержа, зевая, протирая красные от бессонной ночи глаза, усадили меня в ожидающий чёрный джип, квадратный такой, Гелендваген, кажется, доложили кому-то по рации, что выезжают, и отвезли к моему подъезду. Так же на скорости. Но без ДТП.

Только я вошёл в свою «хижину», иногда я квартиру называю «мой приют», «лежбище», по-разному, в зависимости от настроения. В квартире одна раскладушка, голые стены, окно, на кухне пара-тройка чашек, в середине комнаты мольберт… первый этаж. Раньше здесь жила семейная пара. Муж – моряк. Базу конфликта я не знаю. Жена всё из квартиры вынесла, а моряк, с горя или радости, ушёл в моря. Уже четвёртый год где-то плавает… А я здесь. Кстати, это Ероха нашла. На первом курсе. Сказала, временно поживи, пока другое что приличное не подвернётся. Не подвернулось. Да мне и такой приют в радость. Бренчит мой сотовый. Понятно, Галка звонит.

– Ты дома? Привет. Щас буду.

На кухне подогрел чайник. Газа нет, а электричество есть. Ополоснул два стакана.

А вот и Галка прогремела в коридоре своими ботинками. И сразу от двери без предисловий.

– Ты свинтус, мог бы и сообщить, где ты. Я думала, тебя похитили… Я же переживаю.

– С ума сошла! Кому я нужен?

– Хотя бы на органы.

– Чего-о-о?

– Я надеюсь, ты не жениться собрался?

– Что-о-о?

– Или это горничная отвечала? Ладно, мне пофиг. Главное, ты нашёлся. Значит, короче, так. Я – на колёса. В 11 у меня открытие мемориальной таблички на доме моего дяди, папиного брата…

– Так а…

– Да, была. И сейчас есть. Но тогда табличка была на доме бабушки. А теперь на доме моего дяди. Как-никак тоже Народный. Не перебивай. В общем, кто-то из городских шишек, сказали, будет. Просили не опаздывать. Пресса, военный оркестр, то-сё. Спич чтоб подготовила. Тебя я даже для массовки не приглашаю, знаю, не поедешь. А потом фуршет или что там придумают. Сумку я взяла, что-нибудь нам к обеду привезу. Всё, адью, я на сотовом. Не теряйся.

– А чай?

– Спасибо. Он у тебя без заварки.

Хлопнула дверь. Прогрохотали ботинки.

Снова бренчит звонок. Угадываю, Ероха что-то забыла сказать.

– Ну!

В трубке бодрый женский голос с намёком на начальственные нотки.

– Рембрандт, это я, Лёля. Голова не болит?

– От водки?

– Нет, от падения…

– А, от ДТП. От падения не болит, а вот…

– Всё, всё, я знаю, не бери в голову, не парься, это пройдёт. Прикинь, Шишкин, у меня классная идея. Ты же художник, да, говорил, так вот, послезавтра прилетает мой папа с рыбалки, только что позвонил, так к его приезду я решила приготовить ему сюрприз.

– Слона на кухне зажарить? – Иронию я не скрываю, у меня и юмор тоже есть.

– Ты что, прикалываешься? – удивляется Лёля. – Нужно портрет мой написать. Ты вчера обещал.

– Вчера-а?! – Я едва сотовый поймал. Сильнее прижал к уху. Это более чем неожиданно. – Это когда я…

– Да, но ты тогда вроде не совсем ещё пьяный был. Короче, всё, Айвазовский, вопрос закрыт. Сейчас за тобой подъедут мальчики. Умойся. Причешись. Возьми там с собой что надо. Я на причёске. Жду.

Мальчики приехали быстро. Я собрался ещё быстрее. Учитывая мой пустой вигвам с одной стороны, и огромный объём жизненной энергии и планов громадьё – с другой. Мне собраться, что голому подпоясаться. Так обычно Ероха иронизирует, когда хочет меня морально взбодрить. У меня же всё в руках, и в голове. И без подручных средств я художник. Ху-дож-ник! Я могу и на пустом заборе что-нибудь из букв выдающееся гвоздём нацарапать. Запросто. А уж если портрет. Тем более для папы. Где карета? Карету мне, карету! А лучше космолёт. Он и появился. Но лучше бы всё же карета. Мальчики на своём чёрном ящике так быстро ехали, так быстро, я боялся, что не доедем… Доехали.

И вообще, это приглашение больше напоминало конвоирование. Я всё время чувствовал ограничение в пространстве. Даже в машине, на втором сиденье я даже качнуться не мог, так они меня плечами «оберегали».

Выбора студии тоже не было. Без разговоров – в салоне джипа – трое сзади, двое спереди, в сильноголосых динамиках звучала бодрая песня о том, как женщина взяла у подруги машину покататься, а отдавать её не собирается, без остановок меня доставили сразу на 23-й этаж «Умного дома». По пути следования я ещё раз удивился поразительной дисциплине в папином окружении. Двое бодигардов, надёжно придерживая с боков, чтоб не сбежал, наверное, прокатили меня в скоростном лифте. Двое других остались дежурить на первом, у консьержа. А там, в комнате у консьержа, я краем глаза заметил комнату, пожалуй, нужно бы переименовать в кабину космолёта, столько там у него всяких кнопочек, тумблеров, лампочек, переключателей, отключателей, видеоэкранов, переговорных устройств, телефонов, ларингов, микрофонов… Как он, бедный, справляется?

Вывод я сделал уже по дороге в лифте и внутри него. Если эта высотка вся состоит из «Умных домов», тогда без такой кабины, конечно же, нельзя. После спецкурсов, естественно. Ещё и нехилая зарплата, конечно. Но всё это время краем сознания доминировала в голове главная мысль: как писать портрет, чем? Маслом, грифелем, углём, акварелью… Вариантов масса. Выбор может быть решающим. И каким будет замысел?

Замысел портрета родился сам собой, сразу, как только я увидел Кувалду из салона спа.

Причёска на голове замысловато невообразимая. Спортивная майка с надписью крупными буквами «ММА», ниже колен шорты ярко-зелёного цвета со вставками жёлтого. Улыбка в пол-лица на свежем персиковом девичьем лице, забинтованные кисти рук, сжатые кулаки, левая рука чуть вперёд, правая под подбородком, взгляд прищурен, плечи приподняты… Поза, как в ожидании пинка. Картинка.

– Так пойдёт. Эффектно? – спросила она, демонстрирую боксёрскую позу. – Сможешь?

Лицо держу, но я не ожидал. Меня заклинило, как китайского болванчика, мелко, как паралитический, киваю головой. Я помнил, что она и папа увлекаются боксёрскими поединками, или как они называются – смешанными единоборствами. Но у папы это понятно, ему нужно негативную энергию куда-то сбрасывать, а она-то что… Ей-то за каким? Почему у такой юной девушки такие агрессивные пристрастия? Не понимаю. Я в ступоре.

– Я такой же видела рекламный портрет Натальи Рогозиной. Мой кумир. Я её фанатка. Обязательно буду нокаутёршей, как Кувалда, или, например: Лёля Молот! А, как тебе? Мне идёт?

– У тебя же такие красивые волосы. Ты их подстригла, что ли?

– Нет, – легко ответила, – просто причёска такая. Тебе не нравится?

– Н-н-у-у-у, – пряча взгляд, уклоняюсь от ответа. Перевожу стрелки. – Но у меня есть условие. – Это я говорю твёрдо.

– Какое условие? Что надо? Скажи, сейчас сделаем.

– Пока работаю, не заглядывать. Категорически. Не смотреть и не подглядывать. Так положено.

– Понимаю. Чтоб не сглазить. А долго стоять?

– Не стоять. Позировать.

– Да, извини, позировать?

– Значит так, Лёля, план у нас на сегодня такой. Набросок я сделаю здесь, а прорабатывать и дописывать буду в «хижине».

– У тебя и хижина есть?

– Нет, это я так свою студию называю.

– Ну а обед, ужин?

– Сегодня я без обеда. Когда работаю, я… – Осёкся, вовремя вспомнил, что Ероха поедет с фуршета. И если я откажусь от того, что она привезёт, она обидится.

– А ужин тебе мальчики в хижину привезут. C доставкой. Годится? Окей?

С этим я согласился.

– Окей!

 

Начал работать я не сразу. Это только кошки, говорят, быстро… влюбляются, а художники… а я художник! Я творец! Мне нужно настроиться. Пианисту нужно пальцы рук перед музицированием размять, а мне – психику. Воображение. Кстати, знаю, мне моё воображение разминать не надо, оно у меня постоянно на страже, как часовой. Мгновенно просыпается. Мне кажется, оно вообще у меня не спит, ни днём, ни ночью. И если днём я это состояние как-то контролирую, то уж ночью, во сне, оно по полной отрывается. Такие фортели выкидывает, мама моя родная. Кстати, я детдомовский. Такие во сне картины пишет, правда, всегда какие-то сюрреалистичные. Галка говорит, что и у неё сплошной абстракт по ночам, или цветочки – лютики, одуванчики… Дурдом какой-то. Отвлёкся! Да, это правда. Воображение всё время где-то поблизости со мной болтается, как шарик на верёвочке. Всплывает идея. Идея срабатывает, как газ в конфорке от спички. Включается концепция. Концепция – сначала создаёт эфемерный, расплывчатый пока образ портретируемого, идею портрета. Где-то там, не знаю, где, в воображении, естественно, формируется смысл портрета. Его нужно почувствовать, принять: о чём он? зачем? что он собой должен зрителю сказать? Затем мысленно сформировать концепцию колористики, представить фон. Фон обязательно должен подчёркивать характер объекта. А каким будет характер? Это главное. Характер всегда в глазах! во взгляде! в выражении лица! повороте головы, корпуса… И во всём этом воображаемом нужно мысленно раствориться. Упасть в сладкую патоку творчества. Улететь в глубины Космоса, Вселенной… Почувствовать необъяснимую творческую природу ауры.

Ставлю мольберт, на подрамник натягиваю холст… На холст пока лист ватмана… Концепцию набрасываю карандашом… на палитре развожу масляную краску до состояния сухой кисти. Портрет решаю писать в такой технике. Нас этому в Строгановке вообще-то не учили. Я просто много читал о таком. К тому же, нам с Ерохой эта техника понравилось. Нужен был повод. И он представился. Мне представился.

И вот уже, пока ещё чуть эфемерное, пусть только набросок, но всё определённее проявляется, явственнее, чётче…

И вот, наконец, время остановилось. Никаких посторонних звуков. Шорохов. Только дыхание. И дыхания нет. Только воплощение…. Только работа…

– Вадя, а долго так стоять? – где-то из другой галактики неожиданно доносится Лёлин жалобный голос. Голос жалуется. – Я уже устала. Хочу в туалет. И мне на тренировку…

Зависаю взглядом на наброске, как на канате… Не хочу прерывать.

– Давай, – мрачно бросаю. – Вали.

– Ур-ра, – вопит Лёля. – Я исчезаю.

Скачет вокруг мольберта, пытается хотя бы глазком взглянуть. Нет, я прикрываю набросок белой тряпкой.

– А прикольно позировать, – верещит Лёля, – веришь, чуть кондрашка не хватила. Я и не знала, что так трудно позировать. Как в игре «замри». Кайф! Короче, я на сотовом. Если что, звони… Нет-нет, не звони, во второй половине дня три часа меня нет, я на тренировке. Хотя звони-звони, мне мальчики передадут. Адьё. Пока. Покеда. – И исчезла вроде на выход. Замки, или что там, сработали чётко и бесшумно.

Вот такая она, разноречивая, то не звони, то звони… Я понимаю, как трудно с непривычки позировать. Cочувствую. Сам у Галки на натуре много раз сидел. И не только у неё. И сидел, и лежал… Лежать, конечно, легче, можно вздремнуть. У меня так и получалось. А вот так стоять, как она, Кувалдой, в изломанной позе, тут другой склад характера позирующему нужен, а она… И вообще, зачем девчонке такие напряги? Бокс, это сплошной мордобой с сотрясением башки. Это же больно. Это не красит. Вернее, раскрашивает. Но что удивительно, смотришь, этот бедняга на ринге – и лицо всё разбито, и глаза заплыли, бровь рассечена, кровь течёт, едва на ногах стоит, но козлом скачет от счастья, если рефери его руку поднимет. Парадокс какой-то. Выстоял. Выдержал. Победил! Тщеславие?! Конечно! Фу! Деньги? Не комильфо.

Ну вот, я отвлёкся. Кайф пропал. Хотя творческий зуд ещё бурлит. Потому что настроился, был приход. Жаль, вдохновение в форточку вылетело. Но не всё. Я жую эту конфетку. Воображение на автомате чётче прорисовывает мою идею. Продолжает прорисовывать. Идея уже зацепила меня. Уже не отпустит. Не отпустит, я знаю. Даже если не стою перед мольбертом, Мольберт стоит передо мной. Мысленно, конечно. Мысленно. Образ на свет пробивается. Портрет к людям тянется. Мысленно продолжаю в голове прорисовывать детали. Это нормально. Это катит. Потому что вдохновение. Приход.

Тороплюсь, впереди встреча с Ерохиным обедом.

Быстро снимаю с подрамника холст, скатываю, засовываю в тубус, складываю краски, кисти, мольберт… На площадке один бугай. Почему один? Второй с Лёлей уехал? Я в лифте. Уже на выходе меня догоняют двое других телохранителей. Лёлины или папины, не знаю, но, вижу, стартовая скорость у них не меньше моей. А я ещё – тогда – надеялся от них убежать. Фиг вам. Догнали. Указали на машину. Сижу в Гелендвагене. Вернее, а вот уже и мой вигвам. Выхожу из машины. Как раз вовремя. Не успела пыль за джипом телохранителей осесть, подъехала Ероха. Обед приехал. Не просто обед. Фуршетный, вместе с тарелочками, вилочками, ножичками… И мыть не надо.

– А это что за холст? Ты портрет пишешь?

– Понимаешь, Ероха, – не то хвастаюсь, не то оправдываюсь, – к папиному приезду нужно сюрприз сделать. Лёля заказала. Я обещал.

– А что это такое, – спрашивает она, глядя на набросок. – Кто это? Сухой кистью? Интересно.

– Понимаешь, это Кувалда. Вернее, она – Лёля, занимается смешанными единоборствами. Вчера я поехал на городскую натуру, она меня машиной сбила, ДТП получилось. Представляешь, у меня ни одной царапины, а весь мой реквизит всмятку. Она купила мольберт, краски, поехали в папин ресторан… У её папы ресторан есть. Представляешь? Клёво, в общем, в ресторане, цивильно. Извини, без тебя, так получилось, и потом…

– А потом вы обмыли знакомство, – подхватывает она. – Ты опьянел.

– Да! Я же не пью, ты же знаешь, и голодный был.

– Понятно. Потом ты трахнул её…

– Нет-нет, Ероха, – я почему-то испугался, хотя между нами никаких обязательств не было, только договор о дружбе, взаимной помощи и уважении. Как декларация. – Я вырубился. Напрочь! Она меня в свой «Умный дом» привезла, то-сё. Я – никакой. Там скоростной лифт и телохранители.

– Ты не оправдывайся, я же не ревную. Ты, надеюсь, не жениться на ней собрался?

– Пфф, мне только этого не хватало. Портрет напишу и…

– А кто у неё папа?

– Да какой-то бывший, этот… Мутный какой-то, тёмный… С тёмным прошлым. Но богатый. Завтра должен вернуться из Испании. На марлинов охотился.

– В океане, наверное. Как Хемингуэй? Не слабо.

– У них с другом каждый год так, как отпуск.

– Ты ешь, ешь, всё же остыло. Тебе поправляться нужно. Напугаешь папу своими мослами. Длиннота. Дядя, достань воробышка.

– А ты?

– А я уже там, на банкете налопалась. Да и фигуру нужно… – Галка с улыбкой пошлёпала себя по бокам. – Блюсти. – Перевела взгляд на набросок, прищурилась. – А вот то, что ты собрался писать портрет сухой кистью, это классно. Ты представляешь, как?

– Ну так… Поможешь.

– Естественно. Убирай трапезу.

Чтобы Лёля не беспокоила, послал ей эсемеску: «Не беспокоить! Закончу портрет, позвоню. Пришлёшь мальчиков. Привет. Вадим».

Пока я на кухню уносил остатки трапезы, Галка собрала мольберт…

С Галкой мы познакомились ещё на отборочных в Строгановское. Она выглядела независимой, ершистой, пыталась курить, сплёвывала сквозь зубы. У неё это не всегда получалось, да и когда получалось, выглядело не эстетично. Носилась с ворохом каких-то своих портретов, зарисовок, набросков, почеркушек. Как и все там… Если вы посмотрите на нашу абитуру, вы поймёте, там все сверхталантливые, все сверхнезависимые, никому палец в рот не клади. И внешне, моральными устоями, абитура отличались больше в негативную сторону. Но почти все личности, все золотые медалисты. А если кто и не медалист, то непременно вундеркинд. И Галка такая внешне была. Я как увидел её, сразу же решил трахнуть. Разгуливает, секси вся такая, наглая и отпадная. Голый живот, короткая юбочка, пофигистский взгляд, огромные ботинки на толстенной подошве, без носков, зазывный конский хвост на затылке. Коротышка. Метр шестьдесят с копейками. Сплошной эпатаж. Да там много с кем можно было при желании потрахаться. Но, к моему удивлению, с Галкой произошёл полный облом. Полный! Она сразу же открытым текстом заявила мне, что она девственница, и пока с этим расставаться, даже с моей помощью, не собирается. Забей. И если я ещё раз с этим к ней подъеду, она одним приёмом легко отобьёт мою хотелку. Сказала, что она этому где надо научилась. Коротко и ясно. И этим меня зацепила. От противного. Это уж потом я узнал, что она – Ерохина, что она действительно талантлива, что у неё именитая родословная, что у неё даже студия уже своя есть, кто-то из родственников уступил, и узнал, что она всё и обо всём на свете знает… Ну и прочее там.

Не все эпатажно заточенные вундеркинды поступили в нашу Строгановку, но те, кто прошёл, уже через несколько месяцев стали вести себя по-другому. Уважительней друг к другу, терпимее и почти на «вы». Атмосфера и авторитет училища сделали своё дело. Мы, кстати, с Галкой прошли. Даже заключили некий пакт безбрачия между собой, как Декларацию независимости обоих особей, меня, то есть, и Ерохи, вербально этот Пакт подписали. Не на вообще, а как минимум до окончания училища, а там как пойдёт.

Портрет я закончил писать через сутки, под утро. Если бы не Ероха, я бы просто сдох без сил. Это она уже позвонила, чтобы портрет забрали, я спал. Уже был день, вернее, полдник, меня Ероха растолкала.

– Эй, Врубель, просыпайся, за тобой мальчики приехали.

Выкинуть из головы и тела сон не могу, потому что сон из тела не вытряхивается. Шумит в голове. Не выспался. В комнате жарко. Солнце вовсю прожаривает мой вигвам. Я весь потный. Сил нет даже голову ни поднять, ни повернуть.

– Просыпайся, говорю, мальчики за тобой приехали.

– Кто приехал? Какие мальчики? – Едва ворочаю языком…

Потом до меня доходит. Я вскакиваю, как батутом подброшенный. Хотя моя раскладушка после упражнений с Галкой может только на пол сбросить, если неудачно повернуться. Сна ни в одном глазу.

– А с чего это, зачем за мной?

Ероха пожимает плечами.

– Папа, наверное, посмотрел портрет, наградить хочет, – ответила она. И таким странным тоном она это сказала, я почти физически понял обратное.

– Давай быстрее, копуша. Качки уже полчаса на жаре парятся. Нервничают.

А я уже не хочу никуда ехать, вообще. Я боюсь. С головой залезаю под простынь.

Галка угадывает мои слова.

– Я им сказала, что ты здесь, сейчас выйдешь. Или ты хочешь, чтобы они сами за тобой зашли?

– Нет-нет. Я сам. Галка, я не трус, но я что-то боюсь. Я же не знаком с ним. Ты же не знаешь, он же в тюрьме всю жизнь, Лёля говорит, сидел, он же там смотрящим над зеками был. Пятнадцать лет. Ты представляешь его интеллект? Он же меня порвёт. Что-нибудь не так или не то скажу и всё. Вывезут в лес! Эти, которые в машине ждут. И амба! Ты видела их? Убийцы! А нам это с тобой надо? Мне не надо.

Галка без слов перевернула раскладушку. Больно ударился локтями и коленями. Окончательно проснулся. Пришлось встать.

Одеваться нужды не было, я так одетым и спал. Ещё и Галка в упор смотрела.

Вышел на улицу. Как на голгофу. Чувствую, ноги не хотят идти, заплетаются. Оглянулся на окно своего вигвама. Может быть, даже не вернусь. Беру себя в руки. Задняя дверь машины приветственно открылась…

Меня быстро доставили к какому-то особняку. Быстро, небыстро, но можно было и не спешить, доставили. Я ехал почти с закрытыми глазами. Вроде, досыпаю. Потому что боялся. Внешне особняк, не особняк, но точно крепость. Не рассмотрел, потому что только ногами перебрал ступеньки, меня представили. Второй этаж. Зал, такие же огромные окна, блестящий пол, мебель для отдыха, огромный пёс у ног хозяина. Понимаю, слинять не удастся. Передо мной Лёлин папа, он а кресле, внимательно меня разглядывает. Лёля здесь же. За спинкой папиного кресла. Обнимает его за шею. Идиллия. А у меня мандраж. Не явный, конечно, невидимый.

– Здравствуйте, – почти чётко здороваюсь. Я вежливый человек, добавляю: – С приездом.

Лёлин папа смотрит на меня снизу вверх. Внимательно. Изучающе. Тёмное от южного загара лицо, белёсые брови, короткий седой ёжик, жилистые руки в непонятных для меня выцветших наколках. Глаза неопределённо цвета, тоже, наверное, выгорели, но неподвижные и вроде с иронией. Так обычно отцы своих дочерей всматриваются в кандидатов на должности женихов. Я в каком-то кино видел. Кастинг проходят. Но я не жених, я вообще не из этой, извините, песочницы. Я художник. Портретист. Я нейтральный человек. И папины ноги, вернее, икры ног, выглядывают из-под домашних спортивных штанов, тоже в наколках. Наколки странные, разные, но на русском языке. Но блёклые, словно от стирки выцвели.

Лёля его представила.

– Вадим, это мой папа, Степан Евгеньевич. А это, папа – Вадим, художник, это я ему сюрприз для тебя заказывала.

Степан Евгеньевич руку не подал, но кивнул. Да и далеко я стоял. И не случайно далеко, а интуитивно, автоматически, на всякий случай. Но Лёлин папа внешне не выглядел страшным. Скорее, спокойным, или задумчивым. По крайней мере, агрессии я на его лице не считывал. Агрессия чётко читалась на морде и в глазах собаки.

И только теперь, когда Степан Евгеньевич перевёл взгляд на пол, я увидел портрет. Рядом с ним, на полу, придавлен по углам стеклянными литровыми банками, разложен Лёлин портрет. Тот, который я к его приезду двое суток писал. Лёля смотрит то на меня, то на портрет. У неё взгляд удивлённый… и я понимаю, почему. А вот как папе портрет, не пойму. Завис на паузе. Хотя уже понимаю, что Галка ошиблась, наградой не пахнет.

– Понимаешь, я не пойму, что он нарисовал. Я позировала в стойке, вот так вот, так, как Кувалда, а он... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в октябре 2021 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: