Жужа

Предисловие

Однажды я понял, что с помощью слов можно вполне удачно построить, усовершенствовать и продлить жизнь. Странно, я ведь не гений, не Пушкин и проч. Однако вот, и этот искус, и этот соблазн коснулся меня. Просто я понял, что это возможно. И всё! И пусть простят меня читатели, что я отнимаю у вас драгоценное ваше время этим своим росчерком пера, этими своими средневековыми фокусами по оживлению человека. Простите, драгоценные мои! Тут уж ничего поделать невозможно. Человек я такой: если что изобретаю, то это должно служить людям, приносить им пользу, отзываться ответным милосердием. Однако насколько мои убеждения верны – судить, похоже, не мне…

Дело было глубокой осенью. Мне позвонил мой приятель по фитнессу и предложил прокатиться на лоно природы. В качестве обязательного чуда гарантировалась настоящая деревенская баня.

Этот Гарик, этот приятель по «качалке», с некоторых пор вбил себе в голову, что я мрачный и асоциальный тип: «Юрец, ты просто гоняешь всё в себе, и от этого все твои проблемы. Тебе нужно быть больше на людях, больше общаться, тогда и люди к тебе потянутся, а у тебя появится соответствующий опыт общения, опыт жития-бытия, так сказать…».

Такая заботливость Гарика о моём социальном статусе поначалу меня бесила. Но этот гад знал, куда бить. Обычно он звал меня куда-нибудь в сауну или в баню, которую он открывал якобы исключительно только для себя. Первооткрыватель выглядел при этом Христофором Колумбом, не меньше. Здесь было всё, и золото инков в виде самих загорелых туземцев, и удивительные листья, которыми надо было хлестаться, а главное, была та авантюрность, за которой было трудно устоять и не присоединиться. Да и то верно: когда ещё откроешь Америку с самим Христофор Колумбычем?

Итак, как уже говорилось, как-то в ноябре мне предложили составить банно-оздоровительную компанию на природе. Я, недолго сопротивляясь, поехал. После часового путешествия по мокрой мрачной дороге мы выехали на гравийку, и тут моё настроение сразу стало заметно тускнеть и блекнуть. Гарик, отметив это про себя, тут же начал нахваливать место, в которое мы едем.

«Новорождественка», – гласило место само за себя придорожным баннером.

– А прежде её звали Кеня, то есть Кенёвка. По фамилии того домостроевца, что привёл сюда с собой бедолаг и горемык и начал с ними жить. Да ты сам увидишь. Лес кончается там, где люди устали его рубить и делать из него избы. Многие срубы даже без фундамента, просто стоят на земле.

– Как же без фундамента-то стоять на земле?

– Ты меня спрашиваешь? Ты лучше спроси об этом Илюху, он в домострое большой специалист.

Илюха оказался невзрачным сельским жителем, который, несмотря на всё озорство Гарика, держался довольно хмуро. Он не поддерживал его шутливый тон и, казалось, был не рад своим гостям.

Но Гарик и это разрулил быстро и непосредственно. Ему вдруг «случайно» позвонили из города и сообщили «нечто важное».

– Да… нет… да ладно, чё гонишь, какие стрелки в субботу?.. Ладно. Хорошо. Щас буду, там разберёмся, – солидно и многообещающе ответил Гарик кому-то.

И в этом последнем глаголе, в этом «разберёмся», читалась уверенность в завтрашнем дне, милый уют в доме, красавица-любовница, жена-чиновница, милые детишки-ребятишки, классная большая машина, из которой, как горох, высыпаются бритые головы и разруливают любую проблемную ситуацию нашей быстротекущей и неумолчношумящей жизни.

– Вот так всегда: то никому не нужен, то нужен всем, – скромно заметил Гарик о себе и, любезно раскланявшись, покинул нашу компанию и укатил в город.

Что мне сказать на это? Мне кажется, у многих людей есть такие важные, незаменимые, а главное, необходимые люди в друзьях, или в приятелях, или в одноклассниках, или на работе, или в чём-то ещё. Вот хочешь их обойти, а они не обходятся. Необходимые, что тут скажешь? Но бог с ним, с этими необходимыми, очерк-то мой как раз не о них.

Оставшись вдвоём с Ильёй, я сентиментально заметил: «Хорошо тут у вас!». На что менее сентиментальный новорождественец ответил: «Хорошо там, где нас нет!».

– Нет, я имею в виду, что близко к лесу, и всё такое, такое натуральное.

– Не трать даром времени, любитель-натуралист, – прозвучал мне ответ, – иди за тем, зачем ты сюда приехал.

– Я, простите… меня привезли в баню. Да как-то так вот так непосредственно и оставили.

– Да-а-а? А мне сказали, что ты художник-абстракционист. Типа Ван Гога. Что тебе край подсолнухов надо!

– Ван Гог не был абстракционистом, – довольно серьёзно обиделся я.

– Я это прекрасно знаю. Я передаю лишь то, что мне рассказывали. Вот, говорят, есть у меня в городе дружище, такой же конь педальный, как ты, вот бы вас, мол, познакомить…

Тут наши глаза встретились, и мы одновременно улыбнулись друг другу, памятуя энергичную, но нелепую и безграмотную взбалмошность Гарика.

– Походите по лесу. Грибов и ягод не обещаю, но всё, что найдёте интересного – всё ваше. Может, когда сгодится – воды напиться. Баня будет только к вечеру, я её только что затопил…

Илья перевёл взгляд куда-то в небо, о чём-то подумал и добавил: «А развлекать мне вас туточки некогда… у самого делов невпроворот, зима на носу, весь впопыхах, всё жужжу, знаете ли, жужжу, а всё равно не успеваю ни с чем. Хоть караул кричи…».

– Хорошо, – ответил я своему новому сподвижнику по хроническому неуспеванию и отправился в указанном им направлении.

Природа вокруг стояла бледная, тоскливая и неприкаянная. Казалось, что вся печаль мира сконцентрировалась в её лесном гардеробе. Рваные тучи куда-то неслись как угорелые, цепляясь своими изодранными шубами о шпили ёлок. Ветер безумствовал. Берёзы-невесты, обманутые невесты, разменяв золото на серебро, стояли босые в сторонке, как манифест незнамо кому… Казалось, что лес, набесившись за лето, неторопливо теперь остывал и шумел под натиском неумолимо безжалостного Борея уже как-то смиренно, привычно и слаженно. Серость. Шум ветра. Серебро и проседь везде. Повсюду. Редкий неторопливый дождь накрапывает что-то важное. Что-то исторически важное и незабвенное. Ветки в алмазных бусах. Промоклость с промозглостью, однако, присутствует. Шум ветра. И слышится в этом шуме что-то шекспировское, Ш-ш-ш-ы-ы-ы, какой-то король Лир, который будто бы смотрел на меня и сипел: «И это, собственно, человек! Как он жалок! Как сир и наг! Какое убожество он носит в себе. И всё ради чего? Ради того, чтобы жить всему вопреки. А можно ли жить так? Надо ли? Вот ведь загвоздка, вполне человеческая…».

Вы спросите: «Одержимость? Отчаянье?».

За отчаянье ничего не скажу, а одержимость, похоже, действительно присутствует в этом дорожном очерке. Меня успокаивает одно: все люди на Земле одержимы своим сумасшествием. Вот и всё. Каждый – своим персонально. А про отчаянье… чего говорить. Чего отчаиваться-то? Жить надо хотя бы для того, чтобы понять всю глубину этой трагедии под названием «Хомо Сапиенс и Мир», «Мир и Хомо Сапиенс». А без трагедии ко мне не подходите. Не верю. Нет моей веры иному пути развития. Вот такой я, стало быть, крендель.

Так, разговаривая со своим новым лесным драматургом, я прошастал почти дотемна. В моей голове то возникало, то тут же выветривалось разное-разное-разное. В какой-то момент моя апатия уподобилась суровой и неотвратимой ноябрьской природе, и это ненадолго меня успокоило. Мне показалось, что всё происходящее со мной не так уж и важно, в принципе. Ну кому нужен бедный дизайнер-идеалист со своим маленьким мирком, трепетно реагирующим на запросы клиента, заказчика, потребителя? Кому-то он, конечно же, всё-таки нужен, размышлял я, но как это всё-таки далеко вот от этого лесного величия, от этого вот извечно одноногого грандиозного стоицизма! Как мы всё-таки бедны, скучны и убоги в своём вечном и неутомимом стремлении к комфортабельности и уюту! Ведь всё равно: рано или поздно подыхать придётся. И будут вот так же слетать волосы, листья; отмирать и превращаться в прах клетки. Всё будет рассыпаться прямо на глазах. А тем временем будут приходить далёкие и близкие люди, друзья и родственники, и в их глазах будет читаться одно: «Не дай бог!». И будут тем самым эти далёкие и близкие люди «ненавязчиво» выталкивать тебя из этой удобненькой и уютненькой жизни; тебя, самого близкого тебе на земле человека, в ту пограничную область, из которой тебе уже ничего не ответить, ничего не изменить, ничего поделать невозможно. Нету энергии, кончились ресурсы. Вот так же, как этот лес, будешь помирать, остывать, откидывать ласты, давать дуба, коченеть, переходить из мягкого и привычного в твёрдое, и закоченелое, и, увы, вечное. А эти двуногие существа будут ходить и вздыхать. И будет в этих вздохах что-то тошнотворно-наигранное, то, на что Станиславский не то что сказал бы: «Не верю!», а впервые бы для себя прохрипел бы матом на человека и предал бы его анафеме. Им-то что? Пришёл, поздравил, ушёл. А тут подыхай сам на сам и трепещи всеми фибрами самостоятельно, как говорится. Страшно… – да, не то слово! Немыслимо!!! Как так? Меня… того, кого все так любили, любят, будут любить, и в землю, в эту сырую, холодную землю. Да не дай бог – в этом чавкающем ноябре. Кругом грязь, фальшь, ложь, морось, близкие и совершенно неблизкие люди, и каждодневное неприкрытое самоубийство души…

М-да, бедный Юрик!

И вот так поплутав, мои откровенные и беспощадные мысли всё же вывели меня на какую-то тропинку. Я вдруг опомнился: «Действительно, бедный Юрик! Где это ты, в смысле, – я? И в какой стороне Новорождественка? И, главное, спросить не у кого...».

– Пойдём, – вдруг сипнула земля под каблуком.

И я пошёл, наощупь, прощупывая глазами едва-едва заметную тропинку: вглубь чего-то неизвестного и, возможно, запрещённого. Тропинка то взлетала вниз маленькой девочкой, то корячилась вверх безнадёжной старухой. И было в её авантюрности что-то до ужаса интересное: «Нет, а вдруг она, всё же, идёт не туда?», «А вдруг – туда?», «А вдруг – не туда?», «Ну, я тогда в шоке! Это свинство со стороны всех тропинок мира – завести туда, где нет ни фига… тропинки создаются не для этого!», «А для чего они создаются?», «А для того чтобы выводить людей к лучшему!», «А что есть лучшее для людей?», «А это что такое… такое». Тут мой испуганный мозг затих, потому что почуял печной дым: «Ах-га, вот и деревня. И тропинка, видать, не обманула! Спасибо тебе, тропинушка! Спасибо, родимая! Спасибо, тебе, печной дым! Спасибо, тебе, природа, что народила таким! Мне кажется, что я знал тебя тысячу лет! А может, даже и больше. И что ты меня тоже знала и видела прежде в своих безупречных видах».

Однако мою инфантильную радость по поводу прибытия в реальную жизнь Илья не разделил. Больше того, он недовольно молвил: «И где это вас носит, ваше благородие? Баня давно стопилась. А они где-то шляются, куролесят, шатаются… Тепло-то уходит… Земля крутится, на полюсах остывает. М-м, м-м, и ноги, я смотрю – все до ниточки мокрые. Пойдёмте уже париться, ваше дизайнерское величество!».

И мы пошли париться…

– Часто вы в бане паритесь?

– Слушай, мы, канешно, на брудершафт с тобою ещё не пивали. Но давай без этих дуракаваляний на «вы». Кому тут чего показывать, кому выкать? Тут всё просто. Как раньше было. И как будет после нас. На твой вопрос отвечаю: баню топлю из сообразности или необходимости. Ну там, когда на душе тяжко или очень грязный весь. Такой ответ вас-тебя удовлетворит?

– Вполне!

– Ну… и за что же ихние благородия тебя так лихо кинули в наших палестинах? Должно быть, какой-то косячок за душой имеется? – Этаким образом Илья без лишних церемонностей попытался узнать ответ на вопрос, на который я и сам бы хотел найти ответ.

– Да так-то разобраться: все мы – косячники!

– Это да, это да… но есть маленькое различие между нами, косячниками, и оно существенно: кто больше косячит, кто – меньше, кто-то видит во всём лишь деньги, а у кого-то жена – бухгалтер, нельзя отставать, нужно держать марку мужика-кормильца, и прочее, прочее, прочее, резюме в этом духе.

– Я – косячник средней паршивости. И жена у меня не бухгалтер. Сам я слишком невзрачен для непосредственного наблюдения, так, во всяком случае, считает наш общий друг Гарик. Мне не хватает опыта общения с живыми людьми. Я отдаю предпочтение мёртвым книгам, вместо живых людей. «Книги и творчество – вот и всё, что тебя радует в этом мире. Так жить нельзя!!!». Всё это «живые слова» нашего общего друга. Ну что мне сказать против этих оценок?

– А ты ничего не говори, если не знааш, што сказать… Поддай-ка пару ишо!

Я поддал пару, и установилась та редкостная тишина, которая бывает у всяких ценителей русской бани, когда момент первого томления слишком интимен, для того чтобы при этом ещё говорить, разговаривать, тратить слова на что-либо...

Мы парились долго, до полного изнеможения. Так толково и с чувством я не парился уже много лет. Мне нравилось всё здесь, и пар, и толково сделанная парная, а главное, то, что хозяин бани, так же как я, ценил это особое настроение, к которому всегда необходимо как-то внутренне подготовиться.

– Без бани бурлак пропал! – подытоживал Илья процесс деревенского наслаждения.

– Слушай, ты не видел мой телефон? – вдруг испугало меня отсутствие мобильника.

– Ну, начинается. Вы меня прямо оскорбляете, друзья из города. Вечно со своими телефонами ко мне в душу лезете. У одного этот телефон разговаривает, у другого брюки парит, у третьего в нём стиральная машина устроена.

– Да, нет, нет, Илья, ты не понял. Я, по-моему, телефон в лесу потерял. Последний раз я на него обращал внимание только в городе. Потом положил в нагрудный карман, и вот походу посеял там, в лесу, ну, на природе…

– Наприроде!!! Чудик ты, стало быть, по прозвищу Наприроде. Чудишь, чудишь, Наприроде, и успокоиться не можешь. Но, это, канешно, всё временно. Не расстраивайся ты, в общем, так… Наприроде, всё это херня, Наприроде, по сравнению с мировой пролетарской революцией, Наприроде. Другой купишь, или ещё этот найдётся. – В решительной убедительности новорождественца чувствовалось лёгкое пролетарское равнодушие к моему глубокому горю. Ещё бы! Для него это не было смертельной опасностью. Зачем туземцу телефон? А если его найдут какие-нибудь вездесущие внутренние органы? А у меня там, извиняюсь, номера досугов, и прочее, прочее, в общем, не очень приятная информация для огласки.

– Што телефон? У меня жизнь терялась неоднократно. И до сих пор она всё-таки вот находилась. Настраивалась. Определялась. А если не находилась, то начиналась новая. Вот, скажем, ты слышал что-нибудь о наркоманах?

– Слышал. Это вампиры, которые пьют кровь человеческую.

– Это правда! Но не всегда. Среди этих вампиров иногда попадаются люди приличные. Пойдём-ка, отдохнём на кухне, я расскажу тебе некую сказочную историю, которая некогда произошла со мной.

Мы вышли из парной и уселись в летней кухне, которую Илюха протопил так же предусмотрительно. Мне почему-то показалось, что новорождественец сейчас расскажет поучительную историю и в качестве закрепления материала вернёт телефон, оставленный мной где-нибудь по рассеянности. Уж как-то неуютно мне стало жить без своего вечного, надёжного и необходимого спутника и помощника.

– Всё дело в спутниках, – риторически начал Илья. Накинув простыню, он смотрелся теперь патрицием из римского сената, обсуждающим целесообразность войны с саксами.

– Да, да, именно в них всё дело. За свою долгую жизнь моя биологическая оболочка умирала многажды. Я не буду трендеть о всяких там лабиринтах и коридорах, о всяческих там форумах и кругах ада. Не видел, не помню, а если и видел, то, очевидно, запамятовал. Слишком часто, видишь ли, эти истории со мной случались.

Илья посмотрел куда-то в угол, будто обнаружил там что важное, на секунду задумался и продолжил:

– История, стало быть, о спутниках… это приезжает, значит, в наш город Лев. Ну, царь природы, знаешь? Но этот – не царь природы. Это просто корешок у меня такой есть, по имени Лев. А лев – царь природы – здесь ваще ни при чём. Приезжает, значит, и чтобы показать своё всё-таки царское величие души, начинает чудить. Ну, Лев, царь природы, чё ему, уж и почудить нельзя? То ему, значит, цыган подавай, то баню, а то и попросту – героин. Ну, взяли мы тогда с какими-то путешествиями. Подключили одного, другого – фонарь! Третий вызвался ехать. Садимся с этим третьим в тачку, едем куда-то к чёрту на рога. Там выходит ещё один посредник. Четвёртый, стало быть. Четвёртого звали почему-то Коржиком, а третьего никто не звал: он сам вызвался. В общем, опять едем куда-то с Коржиком и Третьим лишним. Потом Лев с Коржиком уходят куда-то. Мы их долго ждём. Подъезжает милиция, начинают шмонать. В общем, знает этот царь природы, этот Лев, как веселуху в наших морозных джунглях устроить. Только менты уехали, как подкатывают «наши» с порошком. Едем в город, сгружаем одного, другого, Третьего, и в предвкушении катим к родным пенатам. Тут мне звонит тот приятель, который помог всё это замутить, и говорит: слушай, Илюха, смотрите там поаккуратней, порошок какой-то зверский оказался. Ладно, говорю, не пугай пуганных. Льву, канешно же, нечиво не сказал. Незачем. Да и правда: зачем? Хочет человек убить себя, ему интересен этот процесс. А мне тогда как-то по барабану всё было. Здоровья – буран! Отчаянья – ещё больше. Время, понимаешь ли, было такое: все, что было нажито таким непосильным трудом, вдруг в одночасье становилось кому-то проданным, кем-то преданным, кем-то отчуждённым, и всё не в нашу пользу. Знаешь, к примеру, как я распорядился своим ваучером? Нет. Мне в «Сбере» дали за него что-то около шести тысяч. У меня положение было безвыходное: у дочери день рождения, а у меня даже подарка нет. Как смотреть в глаза ребёнку? Ну вот пошёл на эту подачку от отечества, купил куклу ребёнку. Вот тебе и всенародная прихватизация в рамках цивилизованного государства! Я знаю: правды нет! Это ещё господин Пушкин заметил. Хрен с ним, в общем, с этим временем, а то я сейчас отвлекусь и буду рассказывать эту историю бесканешно. В общем, готовим мы со Львом раствор, делаем инъекции, Лев ставится первый, как зачинщик и спонсор: его, мол, на кайфе меньше трясёт, ставится… ах-га, и засыхает. Чё-то буробит в объятьях Морфея своё, а я весь как на иголках, мне же тоже в это иллюзорное царство охота. Ну, с великим трудом, перепортив несколько вен, ставлюсь сам. Царство уютнейшей на свете смерти укутывает и меня, и я тоже погружаюсь в свою непосредственно отчуждённую подсознательность. Тут, со слов Льва, царь природы просыпается и видит меня уже зелёного. Слушает лёгкие – дыхания нет, щупает пульс – не находит такового. Он, канешно же, перепугался. Ну сам представь: в таких случаях всегда винят того, кто выжил. Мол, почему это ты выжил, а он нет? Ну и всё такое. Лев звонит в скорую помощь. А сам хлещет меня по щекам. Делает массаж сердца. Результатов – ноль: покойник как был покойником, так им и стынет и слывёт. Некому Лазаря осенить, понимаешь ли?.. Тут приезжает скорая помощь, что-то колет мне, и моё творческое самосознание возвращается к этим реалиям жизни. Ну вот к этим, где мы сейчас с тобою. Первый вопрос нашего умирающего читателя жизни читается у него же в глазах: что случилось со мной? Ну, слава богу, говорит участливо Лев. Тебя, братишка, с того света вернули вот эти люди. Показывает мне людей со скорой. И тут же загадочно отводит их и даёт им деньги, много денег, чтобы они, значит, молчали и никому ничего не говорили. А я, ты знаешь, вернуться-то вернулся с того света, но чувствую: чё-то не то. Правая половина будто бы одеревенела. Мало што чувствует. Ну… Я как-то не спешу жаловаться, а то ещё увезут в больничку, и там всё равно всё откроется. Да и потом, жаловаться, говорят, грех. Ну, хожу так, осваиваюсь по жизни, только чую, что вернулся наполовину. Эта одеревеневшая правая часть прямо ипостась гроба во мне. Одеревенела, сука, и всё тут! Дискомфортно, знаете ли, наполовину быть покойником, а на другую половину – живым. Дискомфортно и неуютно. В больничку идти? У меня бабушка была главврачом, я наперёд знаю, что мне ответят. «Микроинсульт с вытекающим параличом». А я по себе знаю, стоит мне услышать этот приговор, как я тут же начну вполне закономерно подыхать сам, самостоятельно, как говорится. Тут уж к гадалке не ходи. Человек я такой. Буду чекрыжить эту игрушку, пока она вся не обчекрыжиться. Ну и, в общем, ничего такого от жизни спасительного не жду. Сопровождаю с утра Льва по нашему городу. Экскурсия, одним словом: рассказываю ему истории из жизни города, то, да сё, вот здесь, говорю, внебрачный сын Сталина жил, Пионерский проспект, дом двадцать четыре… В общем, несу околесицу полную, а у самого на сердце тревога: а ну как не оттает эта правая сторона, и затянет всё тело параличом, и кому я нужен буду такой инвалид тогда, и зачем ты меня, Лёва, с того света вытаскивал, спрашивается? Такие, примерно, себе вопросы задаю, а сам экскурсирую царя природы по городу. Он мне тоже рассказывает что-то до ужаса царское, от природы величественное. Мол, встречается Заяц, Медведь и Лев. Да только слушаю ли я его? – вот в чём вопрос. Вдруг откуда ни возьмись бежит щенок маленький, совсем кроха, и бежит прямо под колёса проезжающего мимо автомобиля. В следующий момент я не я, но всё же, что-то, связанное со мной, бросается к этому автомобилю и властным движением одеревеневшей руки останавливает машину, а эту кроху, эту милую очаровашку с разительным щенячьим запахом кутает себе в куртку. Крохе тепло там, она отогревается сама и отогревает омертвевшую сторону своего нового спутника. Я чувствую, что не всё ещё омертвело у меня на этой грёбанной правой стороне… жизни. Чувствую: рядышком что-то потихоньку шиволится, шебаршит, возвращается, стало быть. Лёд тронулся, господа хорошие! Слухи о моей смерти слишком преувеличены. Будем ещё немножечко жить, шить, жить, шить, жить, шить. И вот с этим-то щенячьим восторгом наш неудачливый покойник является в свой дом, ну, к семье. У детей, понятное дело, тоже дичайший детский восторг. Мама же, наоборот, хмурится, у неё на лице ненастье, у неё, видите ли, аллергия на всё четвероногое и безмерно пушистое. Но под общим ликованием детей сдаётся и отступает мама. Тут же собирается семейный совет и выбирается имя, ну то есть кличка. Дети, у меня их двое, две девочки, в один голос кричат: это Жужа, мы давно о такой собачке мечтали, ух какая холосенькая. Ну, Жужа так Жужа, говорю, вам видней. И вот, понимаешь ли, тут начинается самое главное и, я бы сказал, самое интересное. Эта собака, это удивительное существо, стала нашим семейным советником, телохранителем, поводырём, генеральным секретарём, арбитражным судьёй, юмористом, консулом, удивительным собеседником, м…но только собачьим. Она удивительным образом вплелась в нашу жизнь, и тем же удивительным образом она пролечивала всех нас, и жену, и ребятишек, и меня. В общем, она научила нас заботиться друг о друге, она научила нас какой-то новой степени нежности, что ли… Вот не умею я порой подчас выразить что-то до ужаса банальное и простое. Я не умею. А она вот могла. Знаешь, как она гаишников строила? О-хо-хо, она обливала их таким презрительным лаем, что патрульные были не рады своему неудачному жесту палочкой. Она лаяла так, что мне приходилось успокаивать её в присутствии внутренних органов. Жужа, говорю, сейчас нас дядя с тобой арестует и посадит в тюрьму за такие несанкционированные собачьи митинги. А дядя посмотрит так великодушно. Ладно, мол, так и быть, не посажу в тюрьму, мол, проезжайте дальше. Вот такие концерты мы с ней давали. И это только то, что сейчас вспоминается, а сколько таких концертов было? А? Не знааш? Вот и я со сшоту уш сбился.

В общем, много лет она прожила с нами. Вернее, с детьми. Я по тем или иным причинам вынужден был всё-таки уйти из того Эдема. Да не смотри на меня так. Да, я свободен. И всё тут. Да и дети уже выросли, чего я там им буду картину благополучного мира портить? Я ушёл. А Жужа осталась. И как трогательно каждый раз она встречала меня звонким лаем, когда я в очередной раз приходил к детям. А если я оставался у них в гостях, то Жужелица запрыгивала мне на коленки и сидела, вся из себя довольная. Мол, временное перемирие установлено, всё в порядке. Но потом я уходил, и собака начинала скулить, выражая за всех обитателей дома свою преданную собачью обеспокоенность: «Пошто так?». Да… так уж, видно, заведено в природе: кто не умеет говорить по-людски – выражается свободно и бесподобно. Но, впрочем, это всё тоже пустыня сухих слов. Однако время, похоже, шло, шли, так сказать, годы. Жужа росла, взрослела, приносила потомство, незаметно вместе с ней выросли и девочки, незаметно выросли и тут же разъехались. Одна в Америку, другая – в Китай. Да и я сам переехал сюда, в деревню. Экономия, знаете ли. Купил шесть тонн угля и зиму прожил, и не надо никому за фатеру платить. После развода-то, я, разумеется, остался бомжем. Идти к матери жить – не хотелось. Хотелось какой-то маломальской независимости. Так я наскрёб каких-то грошиков и купил вот эту развалюху. Но это всё, впрочем, к делу тоже не относится. Рассказ-то мой о Жуже.

Ну, так и вот, долго ли, коротко ли, жили мы, были – никто не знает, а те, кто знают, скромно промолчат и дольше проживут. Тем временем возвращается в город моя младшая дочь с женихом, «моя китаянка», и «радует» папу своим окончательным и бесповоротным «щастьем». Жы-шы, говорят! Будем жить! Ну, играют свадьбу, то-сё, тосим-босим. Тут у дочери округляется животишко, и я вижу: как мой ребёнок, как моя ласточка, моя рыбка у меня на глазах превращается в какое-то ренессансное материнство. Я вижу, как она заботливо вынашивает в себе другого человечка, как старательно оберегает его от всяких невзгод. В общем, вижу: как в моём ребёнке открывается та же самая любовь и та же самая боль, что и у меня когда-то была, когда она была ещё совсем кроха. Жужа, между прочим, тут же рядом где-то болтается, носится, крутится, вертится, оценивает «сятуацию», по-собачьи комментирует её, задаёт глазами немые вопросы и сама же отвечает на них. Всё такая же звонкая и очаровательная. И вот наступает сакральный час для всей нашей семьи. Появляется на свет божий внучка! Бог ты мой, что со мной делается! У меня, ты знаешь, фигурально вырастают крылья. Прометеем себя чувствую, вернее, Пегасом, в смысле, Икаром. Земли под ногами не чувствую. Такая очаровательная нежность, знаете ли, напала на меня… Ну, я ношусь тут в заботах туда-сюда, то-сё, и вдруг спохватываюсь: блин, а у ребёнка ведь, действительно, может быть аллергия! Вот ведь заковырка! Но и тут я, с лёгкостью Икара, нахожу выход. Звоню своей прежней и говорю: давай Жужу заберу к себе в деревню на время, пока молодые с выбором квартиры не определились; всё-таки, Жужа – штука звонкая, испугает ещё нам внучку, и та, не дай бог, будет потом заикаться. Благоверная тут же соглашается. Ну, забираю собаку, живу с ней в деревне, только вижу: «ребёнок» мается. Она, хоть и была здесь триста раз, но всё же была летом, когда здесь всеобщий праздник и раздолье полное. А тут – осень, грязь, холодрыга дроглая. Вижу: ребёнок начинает тускнеть и замышлять что-то своё, видимо: «исключительно креативно собачье дело». И что ты думаешь? В один прекрасный день она всё-таки смылась из нашего новорождественского вида. М-да…

Здесь Илюха сделал многозначительную паузу. Было видно, что эти последние слова ему было особо трудно выговаривать из себя.

– Вот так ушла и не вернулась. И я, всякий раз вспоминая о ней, задаю себе вопрос: вот откуда взялось это существо? Эта Жуженция. Собаченция. И куда она, всё-таки, делась, куда ушла? И, вообще, собака ли это была? Может, инопланетянин, или инопланетянка, или, как это модно сейчас представлять, ангел-хранитель. «Благовещение» Боттичелли видал? Тоже всё, вроде, просто. Яркий пример ренессанса. А вот, поди ж ты, так нарисуй. Так-то мошт и нарисуешь, ну, по клеточкам там скопируешь, да ухватишь ли суть, ухватишь ли чудо гармонии, зацепишься ли за то живое, за то искреннее, за то выстраданное? Ведь подобные благовещенья приходят ко всем раз в жизни. Они приходят в виде живых существ из параллельных миров и нашёптывают нам о том, что любовь – это, прежде всего, подвиг. Вернее, это умение сопереживать и предчувствовать, это продвижение души. Как там у поэта? Любить иных – тяжёлый крест? Да? Вот и я где-то рядышком тут толкую. А ты мне сейчас будешь о каких-то там телефонах горевать. Пепел на голову сыпать, локтями закусывать. Надеюсь, ты меня-то в воровстве не подозреваешь? Мне чужие телефоны здесь ни к чему. А насчёт потерь и прочих трагедий, я вот что тебе скажу. Иногда в жизни пропадает сама главная опора, сам стержень, бывает, теряется, пропадает. И для того чтобы выжить или хотя бы нащупать в себе жизнь, необходимо найти что-то маленькое и беззащитное, то, что вот так взяло бы и отыскало бы в тебе самом, прежде всего, в тебе самом отыскало бы человека, заставило бы позаботиться чисто по-человечески, заставило бы совершить подвижничество. Простой подвиг. Реальный валовый продукт. Протянуть руку помощи малому и беззащитному. Это же ведь и называется: человечество, по-человечески. А, они, смотри, што они делают? Зверски пытают, убивают, закапывают, всё прямо как у натуральных фашистов. Как будто не было тех сорока семи миллионов погибших в прошлой войне, как будто всё это было не с нами, не с людьми. Всё то же самое, та же кровь невинно убитых людей, та же ненависть к нам. Они думают: нас можно чем-то убить. Они – шизофреники! А за што, за што они нас так ненавидят, – не задавался вопросом?

И тут Илюха переключился на нынешнюю ридну Украйну и начал славить её по её же матушке, а я подумал: как он сейчас походит на первобытного Адама, изгнанного из Рая! Тот же полураздетый вид, та же обиженность, те же нервы и судороги.

Наутро мы кололи дрова, дышали свежим новорождественским воздухом, наблюдали за плывущими по небу облаками, размышляли вслух о своём; я услышал массу историй из Илюхиной жизни, а к вечеру… к вечеру вездесущий Гарик всё-таки забрал меня из этой богом хранимой деревни.

Оранжевыми глазами из темноты прощалась со мной Новорождественка.

Вот такой, собственно, очерк, такая, в общем-то, новорождественская история…