Нарисованное солнце

 

 

 

Я смотрю на время, беззвучно и легко утекающее сквозь пальцы. И мне хочется написать тысячи страниц, но рука беспомощно замирает над белым листом. Одно знаю, а вернее, чувствую наверняка – сегодня я начинаю писать свою жизнь. Возможно, не такой, как она была на самом деле… а быть может, именно такой. И только я по малодушию боюсь называть вещи своими именами. Взглянуть себе в глаза, пусть всего лишь раз – Бог ты мой, как это страшно. А после посмотреть в глаза другим – Боже мой, как больно. И нет в моей жизни ничего такого, о чём за спиной могут перешёптываться старушки у подъезда или с цинизмом вспоминать тюремные психиатры. Не жаль. Я обычный человек, как и тысячи людей на этой планете. Но я люблю её – мою жизнь. И я помню всю её красоту, сколько бы ни приходилось платить за каждый залитый солнцем день… Я ещё по-детски верю, что все эти рассветы – для меня. Она моя до последней секунды прошлого. Такая странная, тысячеликая. В ней многоточие, пожалуй, самый мудрый знак. Разве все мы не больше слов? И не тот много прожил, кто видел сотни мест. А тот, кто всё, что он видел, сумел полюбить.

 

 

Я смущённо стояла перед дверью, которая должна была изменить всю мою жизнь. Впервые за много лет я собиралась сказать незнакомому человеку всё, что прятала от самых близких, о чём исписала восемь дневников. Второй этаж старого деревянного дома. Новые полированные доски. У звонка вместо номера надпись мелом «Дима» и стрелка. Дверь открыл невысокий улыбающийся мужчина и сразу жестом, без церемоний, позвал войти. Я смущённо повесила куртку в маленькой, но уютной от улыбок незнакомца прихожей. Тогда я ещё не знала, сколько радости мне будет приносить подъём по крутым, истёртым множеством ног ступенькам к этой квартире.

 

В комнате практически не было мебели. Только стол с компьютером, да небольшая забросанная всяческим хламом кровать, которой, похоже, никто не пользовался. Мы сели на пол у стены, на что-то, отдалённо напоминающее ковёр. Незнакомец уютно расположился на полу, раскуривая трубку и предложив мне чай.

– Ну, рассказывай. Я буду иногда останавливать и задавать вопросы, ничего?

Я кивнула и начала говорить. Фразы, давно отрепетированные мной, давались легко, запах трубки наполнял комнату чем-то терпким и сладким. Совсем скоро я увлеклась, и, стены комнаты передо мной растаяли, обнажая всё, чем я жила так долго, рисуя мне даже давно забытые мелочи. Впервые кто-то слушал меня, и этот кто-то знал ответы. Я верила, что у него есть карта всех лабиринтов, в которые меня забросила судьба.

 

– Когда-то давно, мне было около десяти, я смотрела один фильм. Мне жутко понравился главный герой, мальчик…

– Как назывался фильм?

Я ответила.

– Это который?..

– Да. Я долго прокручивала в уме понравившиеся эпизоды, а потом стала сочинять свои. Добавила героев, и каждый день развлекалась тем, что, оставшись одна, разыгрывала всё, что сочинила. Это было намного интереснее моей жизни, и я полюбила одиночество. По дороге в школу, на переменах, на скучных уроках я писала свои собственные истории, и только главным героем всегда оставался он. Этот мир изнутри был таким ярким! Я чувствовала запахи острее, я проживала тысячу жизней, ненавидела отчаянней, любила сильней. Даже снег, падавший за окном, кружился медленнее и сказочнее. Я не чувствовала одиночества.

А потом, когда мне стало уже восемнадцать, я стала задавать себе вопрос – почему? Так смешно: взрослая девочка играет в куклы! Но избавиться уже не могла. Я вдруг с ужасающей ясностью поняла, что живу там. Все мои печали и радости – в этом тесном, никому не доступном мирке. Я даже не могла влюбиться. Романы обходили меня стороной, я смотрела на людей, словно мне удалили сердце. Тогда я накупила множество книг по психологии и поклялась себе, что найду ответ. Ответ не заставил себя ждать. И он, возвращая мне жизнь, практически меня уничтожил. Я поняла, что так долго любимый мной герой – я сама. Помню, как лежала на полу, глядя на свои разбросанные дневники и больше не переживая, что их обнаружат. Ничего не осознавая, кроме одной только фразы: «Я хочу жить!» Я закрыла глаза, меня бил страшный озноб. Легко и плавно я скользнула в свой мир, лопавшийся, словно старая шкурка, которая стала мне вдруг мала. Я нашла ощущение моего героя, вернувшись в него до мозга костей, и… открыла глаза. Только позже я узнала, как это было опасно. Я смотрела в потолок, не чувствуя тела, а потом перевела взгляд на свои руки. Это были чужие руки. Всё чужое. Я заново училась шевелить пальцами, трогала пол под собой. И плакала. А потом стало жарко. Словно кто-то впервые отпустил пережатые артерии, и кровь бешено метнулась по ним, воскрешая онемевшее за столько лет тело. Я вывернула свой мир наизнанку. Тогда я наслаждалась этим новым. Не спрашивая, кого же я теперь буду любить.

 

Возможно, тогда я сошла с ума. Но время шло. Я приспособилась к своему новому существованию и была счастлива. Или был счастлив? Все забылось, кроме одного – чувства вернулись ко мне, но это были его чувства. Я тогда занималась в театральной студии, и с каким адским трудом мне давались женские роли! Смешные, непонятные, я не хотела их играть, не знала, как должна себя вести, как кокетничать, когда изображала с партнёром флирт. Он улыбался мне, подойдя слишком близко, и в голове всё переворачивалось: «Что ж ты лезешь ко мне, пи…рас!» – хотелось крикнуть мне. А режиссёр бесновался, обучая меня приёмам кокетства. И воистину, у него получалось лучше, чем у меня.

Я писала стихи, я влюблялась не в тех, я наслаждалась своей романтической тоской по неразделённой любви.

А потом… Кто-то пел на сцене, звук голоса я ощутила спиной. Душераздирающий звук. Обо всём, что я не могла сказать, о чём плакала по ночам. Мне показалось вдруг, что тот, придуманный мной когда-то – совсем рядом. Он сказал бы это именно так и сделал бы такой же взмах рукой. Я повернулась к экрану.

Какое нелепое стечение обстоятельств! Кто украл мои мысли, мой образ, мою память? Не может же быть так, чтобы двум людям, живущим так далеко друг от друга, приходили в голову одни и те же мысли! Безумие, это была я наоборот.

Я купила кассету и сидела до ночи в наушниках. А к утру поняла, что ближе него у меня никого нет. Это была даже не любовь. Одинокая, горькая тоска.

 

Я согласна, что многие переживают нечто подобное лет в двенадцать. Но не в девятнадцать же! Значит, я ошибалась. У него было всё, о чём я мечтала. А главное, возможность играть именно свою роль. Мне казалось, что если я закрою глаза, я смогу увидеть мир его глазами. Мне было до жути интересно, где он живёт и чем дышит. Брат-близнец.

 

Прошло ещё пару лет. Моя тайна осталась со мной, мне ведь было не привыкать к своим секретам. Я уехала в студенческий лагерь. Как-то вечером девчонки из нашего домика уговорили меня устроить маленький концерт. Мы зажгли в столовой свечи, за окнами шумели огромные, до самых звёзд, сосны, и я позвала всех в свою сказку. Я впервые читала свои стихи. Только свои. Ничего особенно эпатажного. Но я видела их глаза. До ночи в наш домик заходили люди. Оставляли номера телефонов, чтобы я позвала их в следующий раз. Просили записать им мои стихи. Я была потрясена. Значит всё, чем я жила, было небезразлично миру? И не нужно больше рассказывать безответным стенам моей квартиры, как пахнут ночные тополя в июне, и как дрожит на дне пруда жёлтая луна, когда водомерки скользят по ней, словно по золотому, тёплому льду. Мой голос кому-то нужен. Со мною могут плакать и смеяться другие…

Но самое странное случилось, когда я вышла, не чуя под собой ног, из душной лесной столовой. Ко мне подошла рыжеволосая девушка с немного нездешними серыми глазами и без улыбки, чуть качнув головой, сказала:

– Какой же ты откровенный…

Я вздрогнула, и дыхание у меня перехватило. Это был первый и единственный человек, который обратился именно ко мне. Было несложно менять маски, пока оставалась эта – самая последняя. Потому что любая роль игралась вдвойне. Но не эта. Не было ширм. И всегда, приближаясь к самому краю, я делала шаг назад и убеждалась, что никто не понял маленькой хитрости. Это просто не могло прийти людям в голову: актёр на миг сыграл себя самого.

В последний вечер до отъезда я сделала самое невозможное: я собрала вещи и ушла в её дом. Там больше никого не было. Только свеча на столе и мы, сидевшие на ржавых пружинах старой кровати у окна. Мне плевать было на смешки моих соседок. Мне хотелось говорить. И я понимала, что это последний шанс. Завтра конец смены.

Мы болтали всю ночь. На занавеску падал сиреневый свет фонаря. Тихо качались сосны.

 

Я знаю, что у меня ещё будет множество ночей, но не таких, как эта, когда время остановилось. Мне казалось, что я в зазеркалье – синем глубоком колодце без стен. Так можно было проговорить целую жизнь, потому, что это и была жизнь, глубокая и тёплая, несмотря на августовскую прохладу, от которой стыли пальцы. Как непривычно избавляться от одиночества, когда оно уже стало всей твоей сутью. И странно больно. Я слушала её, но слышала только одно: здесь можно быть собой. Этот мир такой тонкий, почти призрачный, и любое неловко сказанное слово способно покалечить тебя так сильно, почти насмерть. Но жажда вырваться из заколдованного круга, безудержное стремление жить, пусть стоя на канате на кончиках пальцев, толкает поставить на карту самое дорогое, что есть – свою наивную хрупкую детскую сказку, ради которой ты по утрам продолжаешь открывать глаза. Фраза «живите и спрячьте её подальше от человеческой грубости» бессмысленна.

 

Я спала всего пару часов в ту ночь. Я уехала в город, но двое суток до звонка мне в каждой толпе, на всех перекрёстках мерещились её косы. Я писала стихи, но перед глазами были нимбы сиреневых фонарей и туман над побережьем. Мы встречаемся года два, несладких года. И я не понимаю, что держит нас до сих пор вместе…

– Если не ошибаюсь, у вас…

– Да, но я бы сказала, что это скорее эмоциональная привязанность. А теперь у меня страшная аллергия, практически ничего не могу есть. Почему-то кажется, что это не от еды. Наверное, нам нужно расстаться…

Он вытряхнул пепел из трубки.

– Знаешь, отношения – очень тонкая вещь. Маленькое живое чудо, если хочешь. Разрушить их легко, но если они приходят, их стоит беречь.

Этот голос, спокойный и мудрый… Неторопливые жесты, искренняя улыбка. Мне стало так легко на душе, словно я сбросила тяжесть, которую носила с собой годами. «Жить можно», – звучало в самом тоне его голоса.

– А человека, про которого ты говоришь, я знаю. Мудрый дядька. Сказочник. Как бы вас свести… – он задумался. Внутри у меня всё встрепенулось. – Тебе просто нужно пообщаться, рукой потрогать. И всё поймёшь.

– Что же теперь делать?

– В люди тебе надо. Ищи. Завтра лекция будет – один психолог из Москвы читает. Очень хороший психолог.

Я усмехнулась такому откровенному бахвальству.

– Это вы о себе так скромно?

Он улыбнулся.

– Да. Ты приходи, посмотришь на нашу тусовку, заодно и пообщаешься.

– А что за картины такие навязчивые у меня?

Он снова улыбнулся, качнув головой.

– На сцену тебе надо. Пряники будешь?

Я со вздохом покачала головой:

– Мне нельзя.

– Можно. Всё тебе можно.

 

На улице меня встретил тёплый, пронизанный солнцем сентябрь. Он бросал мне в лицо охапки шуршащих листьев, и я летела домой, как на крыльях, подхваченная этим лёгким дурманящим ветром. Словно в душе моей в один миг распахнулись все окна и двери, и все тупики превратились в новые дороги. У меня было будущее, тысячи возможностей, и мне оставалось только выбирать. А главное – ко мне вернулась радость. Я чувствовала, что этот человек, так легко разрушивший стены моей темницы, понимает и поддерживает меня, как никто другой. Я – хорошая. Мне было безумно важно услышать это.

 

До сих пор по-своему люблю его. С одной стороны. А с другой – очень жаль, что в списке преступлений нет того, что он сделал со мной. Со всеми нами. Если в ваших руках окажется вдруг душа открытого, доверчивого ребенка, чьи попытки защититься наивны, давно известны вам наперечёт, вы разберёте её на винтики и станете забавляться живым трансформером? Почему мы так долго поддерживаем в малышах наивную веру в деда Мороза, не спеша отнимать у маленьких людей их детство? Я многое могу понять и простить. Часто люди совершают подобные вещи неосознанно, с дикой холодной яростью тех, у кого тоже отнимали сердце, с ослепшими от незаслуженных обид глазами, продолжая защищаться и уже не помня, от кого. Но человек, в чьих руках оказалось это страшное знание, и который пользуется им, умело и расчётливо играя с чужими надеждами и радостями, по моему искреннему и жестокому, быть может, убеждению, жизни не заслуживает. Сейчас, когда я смотрю на искалеченные души самых близких мне людей, покажите мне его и дайте в руки нож. Я не стану колебаться и ждать, пока он сам попадёт в собственные сети. За ту девочку, выбросившуюся из окна, за тех, кто собирал себя по осколкам, бессмысленно глядя на солнце в окнах психиатрических клиник, и тех, кто в клинику не попал и не попадёт, но солнца уже не увидит, а будет помнить лишь яркое, не спорю, радужное пятно, нарисованное его ласковой, заботливой рукой. Милый ты мой художник! Молю Бога, чтобы ты не ведал, что творишь. Так ещё остаётся надежда тебя простить. Но если ты, сам, по-прежнему наслаждаясь красотой этого мира, запираешь нас в душной мастерской со своими непризнанными холстами о нём, дорогой мой, жалкий божок, я буду просить у всех сил на свете, чтобы мира ты больше не увидел.

 

Лекция была интересной, и читал он её, надо признать, виртуозно. Легко отвечал на самые запутанные вопросы. Новыми и в то же время удивительно близкими показались мне его взгляды. Я убедилась, что наконец-то встретила людей, которых так давно мечтала найти. Учёба как-то отошла на второй план. Ещё бы: впервые я могла сама отыскать ответ на вопросы, не дающие мне покоя, и сверить свои выводы за чашкой чая в его небольшой квартирке. Всегда сопровождаемая его искренней ободряющей улыбкой. Дмитрий Викторович умел быть удивительно тактичен. Его советы нравились мне своей лёгкостью и конкретностью. Он запросто облекал в слова противоречивый и расплывчатый бульон чувств, захлебываясь в котором, я бралась за телефонную трубку. И в голове всё сразу вставало на свои места. Колебания, чувство вины и протеста – всё таяло перед его понимающим долгим взглядом. Цели становились достижимыми и конкретными. Мне хотелось узнать всё больше, пройти и осознать всё, перед чем я раньше растерянно пасовала. Да и люди вокруг становились понятнее и ближе. У меня появилось странное преимущество перед ними: я знала уже их страхи и тупики, которые недавно были моими собственными. Я стала увереннее в себе и в чём-то жёстче. Я уже готова была защищать свои интересы.

Курсы, семинары, летние лагеря. И мы, прошедшие вместе огни и воды, превращались в маленький тайный клан. Постепенно окружающий мир становился чуждым и враждебным – эти люди в маршрутках и на улицах, определённо хорошие и добрые внутри, были испорчены «насильственным воспитанием», и сердца их, спрятанные где-то очень глубоко, у многих давно перестали функционировать. Они могли причинить боль нам, посвятившим столько невыносимо трудных месяцев работе над возвращением к себе. Теперь мы учились носить маски, «броню», которая порой стирала до крови наши «тонкие» души. Маски были противны и скучны. Возвращаясь из лагеря, на территорию которого не допускались посторонние, мы с удивлением рассматривали из окон автобуса жителей городов. Это были существа с другой планеты. Через пару дней все опять сбивались в кучку в арендованном здании старой детской школы и делились впечатлениями.

 

Первые неприятности начались ещё до лагеря. Я почувствовала, что Ника, так звали эту девушку с рыжими волосами, стала отдаляться от меня. Она всегда была большим экспериментатором, но теперь её увлекло что-то новое. Она устраивала для самой себя какие-то «тренинги» и занималась непонятным мне «самоанализом». Всё чаще я видела ее погружённой в свой собственный и недоступный для меня мир. Я перестала понимать, о чём она говорит и что имеет в виду. Постепенно я сделала вывод, что она становится всё более неадекватной, и это вызывало какое-то неприятное чувство неловкости и тревоги. В это же время я сама непостижимым образом влюбилась в одного из членов нашей маленькой психологической тусовки и была даже рада, хотя и удивлена, что с её стороны не было проявлений вполне обоснованной ревности. С другой стороны, Дмитрий всегда наблюдал за нами и давно пообещал отстранить от занятий тех, кто, по его мнению, нуждался в «передышке». Я не беспокоилась, мысленно переложив эти заботы на его надёжные плечи. В конце концов, практическим психологом был он.

 

Расположившись в домике в первый день приезда, я отправилась гулять. На берегу в небольшой деревянной беседке сидело несколько человек, в том числе и Ника. Она не участвовала в разговоре, делая своё очередное упражнение. Заглянув в её туманные, обращённые внутрь глаза, я с непонятным отвращением и ожесточением отошла в сторону. В беседке высокомерно посмеивались над её усердием.

В четыре часа мы собрались на уютной полянке со своими традиционными ковриками и уселись слушать вводную лекцию. Никто не заметил стоящей у тропинки Ники. На середине фразы Дмитрия она вышла в центр круга и, попросив воды, взяла бутылку минералки у его ног. Мы немного растерялись от её бесцеремонности. Дмитрий проводил её внимательным и напряжённым взглядом. Ника сделала пару глотков и попыталась его обнять. Дмитрий ловко вывернулся. К ней уже бежала инструктор по тай-цзы и настойчиво уводила её с поляны.

По спине у меня пробежал озноб. Дмитрий неожиданно жёстко выдал длинный монолог о новоявленных хиппи – поколении «без корней», ничего не желающих знать, кроме своих «духовных» экспериментов, и доставляющих вечные заботы окружающим. Это была не лекция, а, скорее, угроза.

Ника не выходила из своего домика, и круглые сутки с ней дежурили инструкторы. На второй день, когда в доме случайно никого не оказалось, я тихо поднялась по ступенькам и приоткрыла дверь. Она лежала на кровати не двигаясь, похоже, спала. Я сделала пару шагов по комнате. И увидела её лицо. Это был практически незнакомый мне человек. Спутанные волосы и кожа цвета жёлтого воска. Казалось, она почти не дышала. Только глаза были широко раскрыты и безумно блуждали по комнате, рассматривая что-то невидимое. Я подавила вскрик и стояла молча, чувствуя, как этот тягостный бред, смешиваясь с болью, заполняет всё моё существо, как струны, обрывая нервы где-то у самого сердца. Потом я так же беззвучно вышла, с трудом спустилась по ступенькам и, словно в зелёное море, окунулась в душистый, звенящий птицами июльский лес. Ничего не помню, кроме оглушительной боли и слёз. Мой мозг столкнулся тогда с чем-то кошмарным, разъедающим, как радиация, недоступным для понимания, невозможным. Я чувствовала, что ещё шаг, ещё минута в этой комнате, и меня не станет. Это был нечеловеческий, животный ужас, от которого тело инстинктивно бросилось бежать, всё равно куда, спасти остатки разлагающегося рассудка. Это была смерть в самом кошмарном её обличье.

 

Я смотрела, как её вынесли на руках, и, словно безжизненную куклу, погрузили в машину.

Меня держала только воля. Дмитрий поймал мой взгляд, тревожно и пристально. «Я в порядке, – молча отозвалась я на его невысказанный вопрос. – В порядке».

 

Тренинги следовали один за другим с утра и до трёх часов ночи. Мы валились замертво от усталости, с трудом вспоминая, что было вчера. Дни были неимоверно насыщены переживаниями, и вскоре мне стало не до Ники. За четырнадцать суток прошли годы. Этот случай старались не упоминать. Её вычеркнули из памяти, когда автомобиль, увозящий её в городскую больницу, растаял за поворотом. Только в душе остался смутный и тягостный страх. «Сама виновата. Довела себя», – было всеобщее мнение и, надо признаться, я его разделила.

Уже в городе, когда на меня обрушилась волна грязи и подозрений в адрес Дмитрия, я слегка поколебалась, но отмела нелепые упреки: в конце концов, это был человек, практически вернувший меня к жизни.

 

После одной из общих лекций я подошла к нему и открыто спросила.

– Мне сказали, что её матери объяснили все, как солнечный удар?..

Дмитрий вынул изо рта свою извечную трубку:

– Так оно и было.

У меня пропал дар речи. Пять минут назад этот человек приглушённым, проникновенным голосом говорил о любви. О том, как ребёнок впервые переживает чувство разделённости, и какой травмой это навсегда остаётся в памяти взрослого. Говорил об ответственности за тех, кого приручили. А сейчас ни один мускул на его лице не дрогнул.

Это была самая нелепейшая ложь, с которой я встречалась.

Я ушла, не в силах справиться с этим несоответствием, и совсем скоро память сдалась: я поверила его словам. Потому, что слишком многое говорило «за», и только один этот крошечный эпизод – «против».

 

Я отказалась сообщать какие-либо сведения её родственникам, кроме краткого описания происшедшего на поляне. Когда мать Ники беседовала с Дмитрием, он пригласил меня, и я подтвердила его слова. Он был тактичен и участлив, как всегда. Давал советы и адреса психиатров. «Классический перенос», – не сходило с его уст, «клинический случай», «вам самой необходима сейчас поддержка».

 

Ника лежала дома четыре дня, не приходя в себя. На пятый, когда она попыталась выброситься из окна, мать поняла, что дело не в «солнечном ударе» и вызвала психиатрическую.

 

Я купила ей подарок и хотела её навестить, но оказалось, что Нику выписали.

 

Стараясь справиться с волнением, я спустилась по тропинке в их сад, тихо открыла знакомую до боли, бессмысленную калитку.

Мы встречали здесь сотни закатов, в маленьком деревянном доме, насквозь пропитанном запахом времени и ароматом спелых яблок. На этой крыше, спрятанные от посторонних глаз, мы вспоминали детство. А когда вечерело, зажигали свечи в самой далёкой крошечной комнате и слушали, как льётся в опустевшие сады чуткая к малейшему шороху летняя ночь. Мы сидели долго, пока старый дом не становился единственным светлым островком в её океане – два мамонтёнка на отколовшейся от целого мира льдине.

Это было не дожитое нами детство. Недосказанные друг другу сказки, тепло близкого человека у твоего плеча, всё, чего так долго не хватало и что пришло, возможно, слишком поздно. Но именно поэтому мы цеплялись за него так отчаянно, окунались с головой, стараясь не замечать несоответствий и не верить в мимолётность ожившего в наших ладонях чуда. Несостоявшееся детство вдвоём возвращалось к нам в горечи мокрых гроздей рябины, в обманчивых утренних туманах над рекой, в неразличимом шёпоте тополиных листьев. Полное непрожитого молчания, когда так сказочно алеют под бархатным пеплом последние искры костра.

 

Она стояла на краю узкой тропинки и поливала из шланга цветы и полупустые грядки. Август в этом году был непривычно жарким. Земля была уже усыпана спелыми румяными плодами «штрефеля». Ника слегка поправилась, взгляд её всё ещё оставался размытым, в зрачках гнездился непонятный, немного пугающий туман отчуждённости, а движения были замедленны, словно она двигалась в полусне. Она очень обрадовалась моему приходу, но до самого вечера меня не покидало ощущение, что она думает о чём-то своём, очень значимом для неё, а с окружающими людьми общается постольку-поскольку. Лишь изредка она оживала, когда говорила про Дмитрия, и лицо её освещалось радостной и хитро-глуповатой улыбкой. Мне было тяжело и страшно наблюдать эти черты болезни в искажённом изгибе её губ, и бросало в дрожь от нелепостей рассказов о том, как она звонила вчера ему, чтобы пригласить на шашлыки в сад. Она была не здесь, а самое главное – быть здесь не хотела.

Через два дня я, отшатнувшись от ужаса, чувствуя, как сама медленно схожу с ума, в очередной раз, с яростным криком швырнув телефонную трубку и корчась на полу от боли, навсегда её потеряла. Это было последнее нечеловеческое усилие, которое могло спасти меня от мути, где она тонула, пытаясь схватиться за мои волосы.

 

На одном из тренингов в лагере мы меняли свои имена, чтобы прожить выбранных нами героев. Никто не мешал погружаться в свои собственные истории, и поляна населялась белоснежками и троллями, буддами у тех, чьи амбиции были выше, раскольниковыми и старушками-процентщицами, неизвестными ольгами, еленами и глебами и так далее, до бесконечности. Всё зависело от склонностей и фантазии. Вчерашние друзья становились неожиданно для самих себя непримиримыми врагами и наоборот, мы непостижимо влюблялись друг в друга, а потом точно так же через пару дней друг о друге навсегда забывали. Всё, для чего нет места в городской повседневности, оживало здесь, где не было критики, и все правила создавали мы сами. В этом тихом живописном местечке на берегу реки можно было запросто верить, что земля стоит на трёх китах, а огонь изобрели только вчера. И лишь Дмитрий, надев на себя остроконечную шапку волшебника и вооружившись посохом, молча, без улыбки следил за резвящимся у его ног детским садом из взрослых, даже пожилых людей, с восторгом доигрывающих всё, для чего давно не было места среди офисов, институтов и контор. Люди теряли себя и становились собой, они уже смеялись, когда им было действительно смешно, и могли без чувства вины не подавать руки неприятному встречному. Не стало лести и чужих, не прожитых, но принятых истин. Мы становились естественнее и почему-то добрее. Вместе с возвращающейся искренностью приходила любовь. Мы дарили друг другу подарки, не боясь быть неправильно истолкованными, просто так, от души, и слушали друг друга внимательней, с неизвестно откуда вернувшимся осознанием, что перед тобой такой же человек, как и ты, красивый, непостижимый, бесконечный и полный чуда, как мир, к которому мы прикоснулись. Здесь находила подтверждение по-детски искренняя вера в то, что злых людей нет на свете, а есть только несчастливые. Мы возвращали вещам и чувствам их настоящие имена, где «спасибо» значило «спаси тебя Бог», а не вскользь брошенную отговорку. Мы не размышляли о религии и не слушали душеспасительных нотаций. В этом далёком от бешеного ритма цивилизации лесном уголке каждый постепенно, с удивлением и радостью вдруг вспоминал, как мечтал когда-то открывать новые миры, сажать цветы и собирать гостей. Приходило искреннее и чистое не знание, а скорее глубокое, не требующее слов понимание, как и для чего ты появился на свет. Мы не читали о Боге, мы находили Жизнь в себе, и эти открытия, без многолетней практики смирения и вымученного сострадания к ближнему, делали нас терпеливее и милосерднее. Мы танцевали лучше профессионалов, не разучивая ни единого па, и рисовали, не зная законов перспективы, так, что каждый изображённый кленовый лист трепетал и светился солнцем. Потому что пальцы, не скованные судорогой страха и насмешек, двигались легко и плавно, выводя ту самую единственную из миллиона линию, которая и была только твоей судьбой на перёкрестках чужих судеб. Как хотелось теперь прожить именно её, купленную неимоверной ценой боли и слёз, когда ты вдруг вспоминал, как хотелось до исступления когда-то безумно давно поделиться переполнявшей тебя радостью и подарить родителям самую дорогую для тебя, пусть истрёпанную и старую, игрушку. Как ты протягивал её дрожащими от восторга ручонками папе, а натыкался всем по-детски распахнутым сердцем на ледяное «чего тебе?». Как, задыхаясь и краснея от первой любви, протягивал точно так же свою душу ему – самому любимому, единственному на свете существу. И слышал только смех – убивающий, ненасытный. Ничего не случилось. Мир не перевернулся. Ты просто переставал дарить. Точно таким же, синим, оставалось небо над головой, и музыка, которую ты слышал, не становилась поддельнее. Это ты сам, взмахнув острым скальпелем, перерезал себе нервы, чтобы зрение и слух, столкнувшись вдруг со всем этим волнующим и чистым, не напомнили тебе вдруг, что где-то, среди всей этой живой красоты, есть безразличное лицо отца и бездушный смех.

Жить и оставаться живым требует много сил. Помнить любовь, значит помнить о боли. Выдерживают единицы. Остальных спасает милосердная амнезия.

 

Единственным и жёстким условием занятий было возвращение своих имён. Выход был плавным, но неизбежным. С ним справились все. Или, как показало время, почти все. Остаться в социуме и помнить себя Белоснежкой, ну или оленем, это уж кому как. Нервы сдавали. Многим на следующий день пришлось пойти на работу, где всё твоё существо сопротивлялось составлению счетов и балансов. Голова отказывалась думать, так и тянуло приятельски хлопнуть директора по плечу или громко засмеяться над чужой шуткой, стоя в переполненной маршрутке. Мы, с нашей открывшейся вдруг непосредственностью, вписывались в эту жизнь с трудом. Хуже было тем, кто не работал. Внутреннее время не совпадало с внешним, просиживали до утра, глядя на звёзды и думая о вечном. А на рассвете хотелось из той, лагерной личности кошки, поохотиться на стучащих по карнизу голубей. Дела не клеились, фирмы разорялись, экзамены переносили на осень. Вместо обещанного социального роста началось стремительное падение. Сил хватало сходить за продуктами в магазин и снова забраться с головой под одеяло. Дмитрий успокаивал словами «процесс идёт», а мужья и родители уже затачивали ножи. Тогда впервые прозвучало слово «секта». В это не верилось. Человек, подаривший так много, не мог быть злодеем. К тому же мы были давно проинструктированы Дмитрием, что внешний мир будет сопротивляться нашему изменению. К месту он упомянул загадочную цитату: «самые большие враги человека – его ближние». Дмитрий рассказывал ещё на первых лекциях, что всё непонятное, потенциально способное напомнить человеку то, что он помнить о себе не хочет, будет вызывать у него агрессию и страх. Начались долгие войны с родственниками. Мир ополчился на нас, а мы вооружались против него. Очень многие ушли, вычеркнув из памяти полтора года, но на их место приходили новые. Заниматься практической психологией, налаживать взаимоотношения с окружающими и делать свою жизнь интересней.

 

Тогда ушла и я. Заброшенные дела и учёба угнетали. Я мгновенно лишилась тепла и поддержки… и сказок. Уходила в мир, где меня не любил каждый встречный, а свои таланты и способности приходилось доказывать заново. Это было ощущение только что вылупившегося цыплёнка, мокрого, на подгибающихся лапках, потерявшего свою спасительную скорлупу, доступного теперь для всех ветров несладкой взрослой жизни. Я не хотела взрослеть и становиться «круче». Зная только глубину, я была не знакома с поверхностью, где жили остальные. Она меня уже не интересовала – бутики и журналы, деньги и престижная профессия, всё это, сдобренное скабрёзными анекдотами и флиртом – то, чем жило большинство моих ровесниц, было мне глубоко безразлично. Ники больше не было рядом. Я хотела рисовать, писать и открывать для себя новое, но жизнь требовала от меня просиживания на бессмысленных лекциях и овладения профессией, которая стала мне противна. Мои старые друзья меня забыли, как оставила их когда-то и я, убеждённая в их «поверхностности». Так прошёл год.

А к весне я вернулась. С новой жаждой и новыми силами, не понимая, как я могла когда-то от всего этого отречься и поверить пустым обвинениям. Новые курсы и новые открытия, ощущение того, что рядом есть люди, для которых важно в жизни что-то большее, чем «Мерседесы» и норковые шубы. Дмитрий обещал мне устроить концерт, как обнадёживали уже двое до него. Но Дмитрию я верила.

Пятый курс, диплом. И тут случилось самое неожиданное: память начала отказывать. Я шла в гости и добиралась до нужной квартиры лишь по наитию: не могла вспомнить номера. Декан считал, что я издеваюсь над ним, когда после блестяще выполненной работы, мне вдруг не удавалось связать на устном экзамене и двух слов. Было не так страшно, поскольку эта эпидемия внезапной амнезии охватила всех. «У вас начинает включаться правополушарное мышление, – объяснял Дмитрий. – Это временный процесс». И действительно, цвета стали ярче, а настроение окружающих буквально чувствовалось в воздухе. Но сдачи экзаменов это никак не способствовало. Я поняла, что попала в западню.

 

Мы сидели, как обычно на полу, и пили чай.

– Тебе нужно ограничить занятия и сосредоточиться на дипломе, – мягко советовал он.

– Можно мне хоть музыку слушать? – робко спросила я. И задала ещё пару вопросов.

Он загадочно улыбнулся.

– Давай, ты будешь решать сама?

Я всё поняла. За несколько лет занятий я уже отвыкла принимать решения. Под рукой всегда была телефонная трубка и его вдумчивая доброжелательность. Теперь он так же мягко, но настойчиво убирал поддерживающую меня руку. Опять один на один с миром.

«Зато я стану сильнее, – говорила я себе, – когда пройду всё это».

 

Через год во втором часу ночи в его квартире раздался звонок. Собрав последние силы, чтобы удержать рассыпающийся на цветную мозаику мир, я прошептала, уже не думая о том, что всегда звала его только по имени и отчеству:

– Дима, мне плохо…

– Рассказывай.

Я, сбиваясь и путая слова, кое-как обрисовала ситуацию. Голос его звучал где-то далеко, дивана под собой я уже не чувствовала. Тело моё распадалось на части и собиралось снова в какие-то невообразимые комбинации. Я ощущала себя игрушкой лего.

 

– Это клиника, – резюмировал он. – Немедленно вызывай «скорую». Не пугайся, если хочешь, я тебе объясню, куда тебя отвезут и что там будет.

 

Два месяца я провела в больнице. Шизофрении у меня не обнаружили, но психика была расшатана до предела. Постепенно я поправлялась. Намного позже мне рассказывала мама, как сухо пообщался с ней по телефону Дмитрий. Я знаю даже, могу предположить, что говорили обо мне те немногие, кто был в курсе событий: «заигралась». Думаю, дальше нескольких человек информация не прошла – кому нужна была такая реклама? Всё забылось, я снова научилась улыбаться.

 

Дмитрий до сих пор где-то работает и по-прежнему ведёт курсы. Но я уже давно забыла его телефонный номер.

Теперь у меня замечательный муж, и мир по-прежнему мне интересен и дорог. У меня есть работа, которую я люблю, точно так же пишутся стихи, и наша любопытная кошка греет по вечерам мне колени. Я закрываю глаза с предвкушением завтрашнего дня, и на столе догорают свечи, но я точно знаю, что свечей у нас ещё много, и куда больше – дорог, на каждой из которых нам светит настоящее, не нарисованное солнце, и мы вольны выбирать любую или, присев на обочине, слушать, как путается в волосах и скользит по траве озорной и свежий, самый любимый на свете ветер.

 

 

 

14.04.07.