После дождя, или Обнажённые

 

 

 

Чопорная старуха в волочащихся юбках остановилась посреди избы и низко склонилась перед божницей в красном углу, не видно ни рук, ни головы. На самом деле это был круглый стол с тяжело свисающей бахромчатой скатертью.

На столе неровной стопкой лежало несколько тетрадных листков, исписанных мелким почерком. На верхнем имелось заглавие: «О всеобъемлющей любви». Ниже в скобках уточнялось: «Как любить всех женщин и не желать их». Указан год: «1972».

Накрест сложенные и слегка помятые листки могли показаться тряпичным бантом на пояснице склонившейся старухи, ведь старухи всегда носят фартуки, а эти фартуки имеют завязки из тряпья...

Листки были исписаны одним молодым человеком вчера, но уже сегодня вечером некая девушка Луиза будет просматривать трактат «О всеобъемлющей любви» и вслух возмущаться, сидя на диване в этой избе на окраине города.

Семь утра. На листках ещё досыхают чернила, и день сложится для молодого человека не таким, каким мог быть без этих размашистых строчек: воистину в начале было Слово! Он проснулся и подумал, что всё ещё этот многодневный дождь, и это хорошо.

Под окном шуршала о стекло мокрая малина, у крыльца настырная струя с водостока расстреливала полное ведро. Три дня дождя, непрерывное змеиное «ш-ш-ш...», но это лишь песня тишины, хлынувшая, чтобы скорректировать продолжение бытия. Не слышно хлопот страсти, хлопанья дверей, торопливых шагов. Дождь стучится в крыши домов, в барабаны зонтов и барабанные перепонки, в мостовые и тротуары. Всем на работу, и он уже стоит на остановке.

Никто не подал ему зонт. Такие вещи и собственное жилье в двадцать два простительно не иметь, а половину избы, где на круглом столе осталась его рукопись, он снимал. Жена была в роддоме, и завтра надо её забрать. Завтра суббота. А сейчас вокруг всё хлюпает, с зонтов стекает на соседей, люди с любопытством поглядывают на плечи друг друга, сторонятся, на них опять течёт. Главное – посторониться. В грязных клубах проносится транспорт.

Стоявшие в грязи люди – не случайное множество. Это коллеги: каждый должен попасть на своё рабочее место, а их предприятие протянулось от окраины до окраины города и по стране – от улочки, где Кант совершал ежевечерние прогулки, до Берингова пролива. Уже в понедельник некоторые будут у соседних станков, или за соседними столами, или познакомятся на рабочем собрании и потом поженятся, а пока с ощущением единства все просто стоят рядом. Сейчас такого ощущения, конечно, не может быть, потому что конкуренция. А тогда – с ощущением единства, до отвращения, толклись на остановках, набивались в транспорт, шли плотной толпой к проходным и центральным входам.

Когда подходил общественный транспорт, набитый битком, единство становилось неактуальным, работали локтями. За зацепинг трудолюбивый милиционер отбирал у работяги рубль, данный на обед и курево. Видели бы вы полный молчащих людей трамвай в половине первого ночи! Это они уже все вместе спали, тесно прижавшись друг к другу и предавшись изощрённому свальному греху после вечерней смены. Сейчас народ ждал автобус и утренний свальный грех, изучая без особого удовольствия друг друга.

В карманах уже мокро, и он заложил правую руку за борт плаща: ладонь должна быть сухой: придётся висеть на подножке и крепко держаться за поручень. Знакомое ощущение затеплилось в согревшейся ладони. Всё должно получиться: он не опоздает, не лишится премии, избежит противных нотаций. Так называемые радости молодости придуманы только для старости. Но в молодости всё воспринимается как само собой разумеющееся, поэтому пелена рабочих будней – это и была неподдельная радость его молодости, и только о радости идёт здесь речь.

Подошёл автобус. Большая гроздь людей в задних дверях, а лучше сказать, за дверями. Вот счастливчик надёжно стоит ногой на подножке (это почти уже в цехе!), а другая висит свободно; рукой обнимает раздвинутую дверку-гармошку, другой – необъятный зад автобуса. В этом месте уже никому не примоститься. Этот пассажир, собирая на себя дорожную грязь, завидовал находящимся внутри, но каждый из зажатых там завидовал ему.

Наш герой не ухватился ни за что. Носок ботинка он воткнул-таки на подножку, а вот оплошавшая рука застыла, как на паперти. И он вспомнил добрый совет: вонзай руку по плечо в людскую массу, а если руку не зажмут надёжно – согни ладонь, сделай «кочергу», и уже не выпадешь. И он буквально ввинтился рукой в людей, подпрыгивая на одной ноге за трогающимся автобусом. Едут. Ниже спины проплывают землистые частоколы палисадников, а грязные лопухи гладят висящих: в дождь каждой грязи до князя.

Итак, дышится легко, не то что в автобусе. Вот если бы половина пассажиров встала на голову! Ведь давка – из-за тел, а в ногах свободно. Вместо заспанной хари перед носом появились бы туфельки вместе с ножками («Ах, ножки, ножки! где вы ныне? Где мнёте вешние цветы?..»). Правда, тогда перед прелестным личиком могли торчать разбитые вонючие ботинки, как эстетическое чувство безобразного. Но люди предпочли ноги, и сейчас они стоят, едут без чемоданов, в ногах пусто, а на подножке, как над пропастью, висят примостившиеся счастливчики.

Очередная колдобина, автобус шаркнул подолом по разбитому асфальту, фыркнула лужа, людская масса качнулась и отпустила его руку. Он стал падать, но успел согнуть ладонь и зацепился за кого-то, как дверной крючок за петлю, когда дверь попытались распахнуть. Дальше от входа люди стояли выше, и он ухватился за женскую ногу и очень высоко: за внутреннюю часть бедра, там, где начинался чулок. Лёгкая, но жаркая волна прибежала к вискам и ушам. Мизинец и безымянный палец щупали гладкий капрон, средний и указательный впились в нежную, тёплую кожу между лямками женского пояса, а кончик большого во что-то упирался. Только бы она не психанула! Он висел под углом, ладонь напряглась, нога женщины тоже, – он это чувствовал. Было бы логично перехватиться ниже: в общественном транспорте с этим мирились, но он не решился на путешествие рукой по женской ноге, и вряд ли другая сторона позволила бы. На ровных участках, в знак вежливости, он ослаблял хватку, но тем сильнее... нет, не рвал, не притягивал, – не знаю, как сказать. Мысленно он заклинал женщину не поддаваться его руке. В других обстоятельствах от такого насилии она, приходится верить, раздвинула бы ноги. Так они проехали две или три остановки, он не опоздает, в цех зайдёт до гудка, как здоровое, как подавляющее большинство. Кто же она, терпеливая, великодушная его спасительница? За спиной, а точнее под спиной пестрят ершистые заборчики, грязная сирень, за кустами придавлены к земле обрызганные окошки обрызганных, куцых домиков.

Он посмотрел туда, выше голов и плеч висящих на подножке, и увидел круглые, как у неваляшки, девичьи глаза. В них было всё: и трогательный вопрос (вот именно, трогательный!), как бы спрашивание о чём-то, и странная виноватость, и ожидание благодарности, и разрешение, и что-то ещё. Автобус опять качнуло, он сжал её ногу, успев отвести глаза. «Я держусь за поручень, всего лишь за поручень», – сказал он себе, но горячая ладонь поправила: «Не ври!». Он снова поднял глаза: девушка продолжала неотрывно смотреть на него, а теперь и он на неё, с запущенной под юбку рукой. Но вот уже город, главная остановка, где сойдут почти все, так как справа, слева заводы, заводы. Он отпустился от девушки и спрыгнул на ходу. Дождь падал на выталкиваемых людей. Казалось, всё вокруг плачет, а может, смеётся до слёз. Дождь не то шёл, не то просто висел в воздухе аплодисментами.

Как джентльмен, он должен теперь жениться, но он уже женат. Будь он холост, предложил бы руку тут же, ведь, в добавок к произошедшему, девушка симпатична, а сейчас смущённо улыбается в сторону, хотя думает, ясно, о нём. Как можно оставить её сейчас? Он машинально глянул в сторону завода, поднялся на площадку. Дверки сдвинулись, автобус поехал, через две остановки конечная.

– Где ты работаешь? – спросил он, сознавая, что это ему безразлично.

Она слегка махнула рукой в сторону водителя: там сквозь стекло с движущейся щёткой виднелась уходящая вдаль улица, дома, тротуары. Ей сейчас тоже было всё равно, где она работает:

– Там... За конечной... В институте...

Они держались за горизонтальный поручень у заднего окна. Он опустил на её кулачок злополучную правую ладонь:

– Ты уж извини... за всё это... А мне надо обратно, на завод.

Она повернулась, тень досады смешалась с улыбкой. Улыбка предназначалась только ему. Но вот и приехали. Она дождалась, когда он отпустит теперь уж и её руку, и ступила под моросящий дождик.

Он нашёл на стекле прозрачную полоску и смотрел вслед уходящей. Девушка обернулась, заторопилась дальше. Запахивая плащ. Его кулаки побелели: так сильно он сжал поручень. В груди бушевало, но это была не радость состоявшегося свидания и не горечь потери, это было что-то третье, не затёртое словом, заветное, только в рукописи, приводящее в трепет, как искусство, как сладостное страдание, как сжигающий и рождающий огонь...

На работу он, конечно, опоздал. Немного. Но в проходной таких не пропускали до четверти девятого, дабы в табельных цехов успели собрать пропуска пришедших вовремя. Ему было всё равно, он стоял в зальчике перед проходной и думал, почему он не проводил девушку до её института? Потому что женат? Или потому что не хочет её ранить? Он опоздал, но был рад и даже счастлив.

Табельщица, дородная блондинка, сочувственно улыбнулась, когда он положил в окошечко пропуск, пропуск опоздавшего на работу, какое безобразие! Пропуска забирают не только для того чтобы посмотреть, кто же это такой явился на работу, и поставить восьмёрку в табеле. Пропуска забирают, чтобы человек уже не вышел с завода до конца смены. Мужики говорили, что эта табельщица подкладывает на бёдра, хочет и никак не может выйти замуж. Он вспомнил об этом и тоже сочувственно улыбнулся.

Больше всего поломок происходило на небольших механических прессах, где работали девчонки-штамповщицы. С инструментальным ящиком и красной табличкой «Не включать, ремонт!» он пошёл туда. Дня три назад была страшенная жара, тем более в цехе, где нельзя снимать спецовку, и тогда он заметил, что на девчонках, кроме халатов, ничего нет. Когда он подходил устранить неисправность, девчонка ревниво осматривала себя, прилипший к телу халат и вопросительно поднимала глаза, а он говорил: «Да я не смотрю!», хотя, конечно, смотрел и что-то видел. Вечером он сочинил стишок:

 

Я вижу пресс, косынку, шею

И синь спецовочки твоей.

Никак я не уразумею

Зачемначтоетость грудей.

 

Теперь, подойдя к позвавшей его штамповщице Вале, сначала он машинально осмотрел её, а потом уже пресс.

– Ну что, оделись теперь?

– Вот тебе смешно!

– Нет, не смешно – весело. Половина девчонок добрые, а другая – злые какие-то... А под халатами одинаковые.

– Одинаковые, – повторила Валя, – это ты плохо под халаты заглянул. Кто злые-то?

– А вон с наладчиком стоит, и та, и та тоже.

– А, так они замуж выходят. Отвеселились.

– А ты? Говоришь, свадьба скоро, а добрая. Как лучший друг... А, это у тебя легенда, чтобы не приставали.

– Скорее, чтобы я не приставала. Мне уже двадцать два. А то, что я добрая, как ты говоришь... Быстрей бы уж свадьба да и всё!

– Понятно. Боимся холостячества. Я тоже боюсь: вот боюсь, что... предложу тебе до твоей свадьбы, и ты не откажешь. Ты такая искренняя, компанейская...

– Думаешь, не откажу? А что, может, и не отказала бы. Но пусть это останется в теории... Вот одни девчонки говорят, что ты женат уже, а другие не верят. Так ты женат или холост?

– Раз не верят, то какая разница, что я отвечу. Тебе, надеюсь, всё равно? Я уже говорил, что женат. А девкам замуж хочется, в этом всё дело. До свадьбы им надо, чтобы все были холостые, а после свадьбы – чтобы все женатые. До свадьбы любить всех, а после свадьбы только мужа, а лучше сказать – никого, или любовника...

– Похоже, ты женат уже. Ну, ладно. Ты скоро отремонтируешь?

Штамповщица при этом сидела на своём стульчике, опустив уставшие руки на колени, в правой был большой пинцет, на левой забинтован большой палец, которым она нажимала на упругую кнопку. На лице не было никакого ажиотажа, азарта: не те годы. Они жили в общежитии, съехавшись из деревень. Им нужно выходить замуж. Какая разница, сколько и на сколько они наштампуют? На парикмахерскую, на кино хватит.

– Так всё давно исправно. Давай на тебя повешу...

Он снял с пресса красную табличку и положил на голые колени сидящей. Она посмотрела на красную табличку, потом на него:

– Убери. Не отремонтируешь...

Он не спеша пошёл между работающими прессами, между халатами и косынками, между девчонками, выходящими замуж, и теми, которым нужно, чтобы он был пока холост.

К их цеху относился смежный пролёт, где прессовали стружку и работал мостовой кран. Краны он тоже досматривал, пройдя обучение. Эта крановщица, проходя однажды мимо по проходу, остановилась против его верстака и через сетку-рабицу сама с ним заговорила. Вот и сегодня около десяти она подошла и попросила подтянуть тормоз на подъёме. Она очень походила на его жену: и ростом, и лицом, но была посмелее. Если каких-то мелочей не доставало, на его взгляд, облику жены, то в этой высокой крановщице эти мелочи имели место, но, естественно, отсутствовало что-то, что было у жены. И при виде этой девушки он внутренне трепетал: как вести себя с ней? А она всегда подходит и начинает разговор сама, непринуждённо, как будто много лет знакомы. Она нравилась ему, но он чувствовал, что наверняка не в её вкусе. Однажды он прямо спросил, увлечена ли она. «Да, у меня есть парень. Да, он выше меня, если уж говорить о вкусах», – ответила она. Он замолчал, любуясь ею и думая: «Ну и чёрт с тобой!». Из-за похожести её на его жену перед глазами непроизвольно строились разные домашние картины: вот она в халате наливает ему чай за столом, вот они в постели, он стягивает с неё простыню... И он отворачивался. Она оглядывалась, не приближается ли начальство, и заводила разговор о чём-нибудь, не касающемся работы. Зачем? Да, она была смела, дразня его любопытство, но в то же время странно холодна, уходила на полуслове, а когда появлялась, с полуслова начинала. Он подумывал сам приходить к ней «проверять кран», но боялся, что начнёт ухаживать и получит отказ, или что вдруг она ответит взаимностью. Странная, привлекательная, провокационная, добрая, а почему? Эта крановщица носила в себе загадку.

Почти каждый день он получал в инструментальной кладовой какой-нибудь инструмент: сверло, щуп, метчики. И вот он заметил: как только наклонится к окошечку, по другую сторону возникнет небольшой переполох, послышится что-то вроде «иди быстрей!», и к окну выдачи подсядет с тонкими чертами лица девушка. Одаривая его сияющим взглядом, она будет стараться подать ему инструмент прямо в руки, и он уже запомнил прикосновение её пальчиков. Вот и сейчас, получая развёртку с воротком, он сам был в очередной раз не то чтобы просверлен, а уже рассверлен искромётным взглядом. Он ни разу не видел её в полный рост, он видел только лицо и плечи в халате, отороченном голубой тесьмой. «Какая же ты? – подумал он. – Наверно, невысокая, и всё у тебя прелестно-маленькое». Замужние на маленьких заглядывают на полных, на высоких, а их мужья – на «с маленькой попкой».

Он решил постараться как-нибудь увидеть её всю. А пока нужно пойти на обед, и он, забыв на время о прекрасной половине человечества, зашагал под дождём в столовую. Из очереди кто-то отчаянно помахал рукой. Люди в спецовках кажутся все на одно лицо, он присмотрелся и узнал загадку-крановщицу: она звала встать перед ней и показала лишний поднос. Зачем всё это? Но она решительно звала к себе. Он заметил, что с ней высокая белокурая подружка, она тоже смотрела на него. И он встал между ними, несколько засмущавшись. «А мы на тебя заняли», – объяснила крановщица. Они были уже у раздачи, перед глазами ухо блондинки, в мочке микроскопическая лазоревая серёжка. Девушка сдержанно улыбалась, краем глаза следя за стоящим у её плеча. Она была ничего! «Ах, эти глазки голубые я ещё подголублю», – вспомнил он любимую песенку отца, когда тот бывал в сильном подпитии и уже забывал, что давно отец, а у жены карие глаза. Он обернулся: крановщица тоже сдержанно улыбалась, не глядя в глаза. Обе деловито заставляли подносы, и в этом тесном оцеплении он ощутил странное чувство двоежёнства. И если с крановщицы он уже стянул простыню, то теперь это же проделал с белокурой подружкой и даже чуть не покраснел, так как сзади была вторая. Сами виноваты!..

Сели за один стол, о чём-то перекидывались. Ему пришлось стараться есть прилично, и обед был испорчен. Однако он решил тоже поулыбаться и покоситься на девок. Девушки стали выглядеть естественнее, и теперь он обменялся с блондинкой ознакомительным взглядом. Лучше бы он этого не делал: её голубые глаза... Он вспомнил, как страстно, но не надолго влюблялся в такие глаза. Опасная соседка. Где-то внутри закралось, что вся эта история с совместным обедом была затеяна неспроста. Но сейчас они разойдутся и всё. Они вышли, и девушки тут же скрылись в ближайшем цехе, где, видимо, работала белокурая. Расстались опять на полуслове, но ведь крановщица-загадка всегда с полуслова и начинала. «Боже мой, какой цветущий сад!» – высокопарно, но искренне отметил он и зашагал под сыплющим дождём к цеху, к мужикам, покурить, послушать байки, отвлечься наконец-то от этих пышущих цветов сада. А дождь словно повторял: «Да, да, да, сада...».

Он едва успел покурить, как на входе на слесарный участок появилась одна из инструментальщиц. На лицо он знал уже всех в цехе – не знал по именам. Она манила его пальчиком прижатой к груди руки. Он показал на себя: меня? Она согласно кивнула, и пальчик завибрировал: быстрее! Он подошёл.

– Пойдём, с тобой хочет познакомиться одна девушка.

Можно представить множество вариантов, как поведёт себя молодой человек, услышав такое предложение. Кто-то пошлёт, кто-то поскачет галопом. Наш герой не заставил себя ждать. Они быстро (обед скоро кончится) идут по цеховому проходу к инструментальной. Почему он так безоговорочно согласился?.. И тут нужно сослаться на одну предысторию, чтобы правильно понять поведение героя.

Год назад, когда они только подали заявление, в выходной он поехал к невесте в другой город, в общежитие, где она жила по распределению с подружками. Он давно их знал. А невеста, тоже на поезде, поехала в его город, к тёте. Печальное известие сообщили подружки. Поезда промчались навстречу друг другу. Он ночевал на хорошо ему знакомой кровати, утром обратно. Незадача!

Утром одна убежала на работу, вторая ещё сидит на кровати, прикрывшись одеялом. Он отвернулся, поторапливает по-дружески и слышит простое, как три рубля, «поцелуй меня». Обе эти подружки не были в его вкусе, ничуть, и на такой приказ он поднял брови. Потом сел рядом (ну просит девушка!), обнял и стал целовать: раз, два. На третьем поцелуе стал клонить её на постель и уже прижал к подушке, но тут она, слава богу, резко оттолкнула его и смешно закричала: «Нет! Ни за что! Вот если бы она не была твоей невестой!». Тут он с лёгкостью отпустил девушку, бубня пустое «конечно», а сам с грустной иронией отметил: «Если бы она не была моей невестой, вы бы ещё не проснулись и не просили целовать вас». Потом эта подружка тоже убежала, но с ночной смены появилась третья, которую он тоже давно знал и которая ему нравилась. Он, однако, не стал с ней даже разговаривать, кивнул из-под одеяла и сказал, почему он здесь. Потом ненадолго заснул и вот встал: скоро на электричку. Третья подружка жены только что легла, приняв душ. Он по-свойски подсел на кровать и никак не мог закончить прощание. Она держала руками одеяло у подбородка, свежая после душа, несколько сумасшедшая после ночной смены, беспомощная, усталая, чего-то ожидающая. В глазах было расшевеленное запретное желание и – нет, не согласие, а смирение. В общем, выглядела она маняще и даже распущенно, и теперь он уже не выдержал и спросил разрешения поцеловать. Как же всё просто! Она стала водить глазами и даже невпопад возражать, тогда как руки вместе с одеялом стали сползать от подбородка к груди. Он пропал! Но тут он нашёл выход, чтобы спастись и от неё, и от себя.

– Я поцелую тебя через простыню!..

Поцелуй получился все равно критически горячим, но спаслись. С бьющимся сердцем он тут же побежал на электричку, и с тех пор одна мысль преследовала его: как не целовать таких подружек, то есть всех других, кроме жены, как расставаться с ними легко. И накануне он исписал несколько листков, как этого достичь.

В подзаголовке, мы помним, так и пояснялось: «Как одинаково любить всех женщин и не желать их». К немалой радости он нашёл жизненную основу такой установки: влюблённый юноша ещё не горит страстью к любимой: такова даруемая нам крупица истинной божественной всеобъемлющей любви. Значит, чтобы не хотеть другую, надо в эту другую (то есть не жену) горячо влюбиться! Такова была ключевая мысль его вечернего сочинения, противоречивая задача: любить и не пылать страстью. Он считал цель достижимой, пусть и не сразу. Он видел себя идущим к этой цели и относился ко всему своеобразно: он пошёл познакомиться и влюбиться, чтобы... не возжелать. А женщинам это известно?

Весь персонал кладовой стоял у входа, нетерпеливо поджидая посольство. Взгляды были на ведомого. Он подошёл и молчал.

– Там, она ждёт, – показали они на приоткрытую дверь.

Он вопросительно пробежал взглядом по их довольным лицам и понял, кто ждёт его. Только теперь он осознал, какая головная боль впереди. Его доктрина не противоречила возникшей ситуации, но в ситуации-то он не один! Почему же он здесь? Потому что молод ещё, а сад такой густой и так цветёт!..

Вошёл. Справа окно выдачи. Сейчас за столом никого, а стул выглядел странно-сиротливо. Дальше, шагах в трёх, у стены диван, смотрящий на вход. Это был видавший виды кожаный диван. В кладовой он выглядел шикарно. На диване, спрятав ладошки между колен, сидела она, девушка с тонкими чертами лица, отороченная голубым. Широко раскрытыми глазами она смотрела на вошедшего решительно и не казалась на громадном диване маленькой, она была соразмерна дивану и всему вообще. «Так вот ты какая!» – подумал он, медленно приближаясь. Она пошевелилась, как бы подвигаясь, но осталась на месте, и он сел к её правой руке. Девушка оказалась у самого сердца. С немалой досадой он почувствовал, сколько же в ней желания, и наслаждения, и энергии!

– Меня зовут Лиза.

Он представился, а она ответила:

– Я знаю... Хочешь со мной дружить?

Он посмотрел в горящие, влюблённые глаза, тяжело вздохнул:

– Если бы ты только знала, как я хотел бы с тобой дружить! Только, понимаешь... я женат. Уже женат.

Услышав такое, она замотала головой и почти засмеялась:

– Неправда! Зачем ты обманываешь?..

Он холодно и даже сурово ответил:

– Но это правда... Ты можешь спросить в бухгалтерии.

– Ты... женат?! – с удивлением, с ужасом спросила девушка.

Услышав «да», она встала, бросилась к столу, на стул, спрятала голову в опущенные руки. Потом повернулась к нему:

– Ты правда женат?

– Я не обманываю, – ответил он и встал с дивана.

Плечи её затряслись, она вроде бы плаксиво заныла, но тут же громкий грудной рёв потряс инструментальную кладовую. Входная дверь на мгновение приоткрылась и тут же захлопнулась. Когда он медленно направился к двери, она, как кошка, учуяла его шаги:

– Нет! Не уходи!.. Поцелуй меня!

Она пташкой подлетела к его груди, положила руки на плечи. Как только он начал её целовать (а она его), она тут же попыталась высвободиться. Он машинально удерживал её в объятьях, но она стала сильно, истерично бить по плечам:

– Всё! Уходи! Уходи немедленно!.. Да уйдёшь ты или нет?!.

Она отвернулась, сиротливо стоя возле стеллажа, на котором лежит так много всякого инструмента – кроме одного, нужного.

– Уходи же!

Она затопала ногами, затрясла руками, и он понял, что чуть промедлил с уходом. За дверями его встретили удивлённые, тревожные, недовольные взгляды, открытые рты, которые не задали ни одного вопроса: всем было всё ясно. Стонали включаемые двигатели прессов, обед кончился. Как теперь получать инструмент?

Чтобы отвлечься от «всеобъемлющей любви», про которую он сочинял опус вечером и которая так трагически проявилась в кладовой, он залез на самый большой пресс отрегулировать муфту сцепления – кропотливая работа, вчерашнее поручение его шефа Петровича. Потом носился по цеху, как хирург в военном госпитале, и выполнял работу за работой. К концу смены подозвал Петрович:

– Ты знаешь, что на прессе у входа девчонке пальцы оборвало? Сходи посмотри, исправен ли был пресс по нашей части. Только так, незаметно. Сейчас инспекция придёт.

Пресс был огорожен красным шнуром с табличкой «Не проходить!». На краю нижнего штампа лежала несуразная, дважды проштампованная деталь из листовой заготовки, на другом краю со штампа свисали кончики трех пальцев: один вот-вот отпадёт, на ногтях облупленный розовый лак. Так, понятно: листик пинцетом долго правильно класть на штамп, и девчонка подправляла заготовку второй рукой, бедняжка, а пресс сработал без команды. Кругом стоял привычный шум и гул, до конца смены ещё час.

Он вспомнил травмированную – точнее, её скромный девичий лобок. Это у неё три дня назад, в жару, был тепловой удар. В обед сидели на скамейках под яблонями, ища толику прохлады, и она опрокинулась на спину. Всё открылось. Он и парень-наладчик потащили полумёртвую в медпункт. Девчонки поправили завернувшийся халат, но он тут же вовсе распахнулся. Слесарь взялся за подмышки, шагая спиной вперёд, а наладчик под коленки, как за носилки. Получилось, что наш герой, оставаясь верным своей теории, пятился от женской красоты, а наладчик, наоборот, наступал, и ему было непросто. Слесарь заметил это. А тащили до цеха почти бегом, дальше восемнадцать ступенек на второй этаж. Фельдшер пила чай, показала на кушетку... И вот опять она. Жаль...

За проходной он резко отвалил от потока – на автобус. Колонна плотно текла в рабочий посёлок, где рабочие жили в родительских квартирах, полученных на заводе, а кто-то уже в полученной лично, а прочие – в общаге, как в большой семье: девчата на верхнем этаже, парни на нижнем, во дворе «буквы П» волейбольная площадка. Там можно познакомиться, спросить, в каком цехе работает твой визави, но знакомятся больше не с общежитскими, а на стороне, как всегда.

Готовясь перейти дорогу, он оглянулся. Не показалось ли? Кто-то как будто махнул рукой, как в обед в столовой. Так и есть: ему машет загадка-крановщица. Что ей нужно ещё? «Конец рабочего дня, – вспомнились слова песни, уже тогда считавшейся вчерашним днем, – и снова у проходной встречает милый меня». Он не был мил этой крановщице, поэтому направился к ней с угрюмым лицом, как на неисправность. Но он был рад лишний раз подойти.

Дождь к этому времени взял перерыв, видимо, на пересменку. На небе проступали светлые пятнышки, будто оно открыло наконец голубые глаза, перестав беспрестанно плакать. Лавируя, он перешёл бурный ручей из спешащих с работы и оказался перед крановщицей, рядом с ней стояла и её белокурая подружка. Было заметно, что они только что уточняли какой-то план и, похоже, спорили. Обе молодые, статные, высокие, красивые. Он приосанился и обежал взглядом блондинку.

– Хочешь сходить с нами в кино? – спросила крановщица.

– Прямо сейчас?

– Ну, не сразу, – продолжила она загадками, – проводишь Ирину домой, она переоденется... Кстати, познакомьтесь наконец-то.

Ирина и он познакомились, повернувшись друг к другу.

– Да! – воскликнула загадка-крановщица, как будто вспомнила что-то важное. – А вдруг я не смогу? Если я не подойду к кинотеатру минут за пятнадцать до начала, то пойдёте вдвоём.

Он испытующе посмотрел на обеих: они ждали. Он боялся ещё раз встретить взгляд голубоглазой блондинки: это было опасно и вообще невыносимо. За что такие испытания?!

– Только, знаете, я это... женат.

– Женат?! – в один голос ошарашенно спросили девушки.

– Да, – с вызовом подтвердил он. – Жена в роддоме.

– А! – тут же отреагировала крановщица, взяв подружку под руку. – Ну, тогда до свидания.

И они зашагали прочь, делясь впечатлениями от сватания.

– Но в кино сходить я не против, – послал он вдогонку.

– Да уж нет, иди к жене, в роддом, – услышал он ответ и издевательский девичий смех.

Они пристроились к потоку, а он стоял на месте и провожал взглядом. Всех этих девушек, женщин он должен горячо любить – по его теории. Крановщица и белокурая обернулись ещё раз. «Ну что за день!» – в сердцах пошевелил он губами и пошёл на остановку.

Салон был полон, стояли вплотную. Он смотрел перед собой и ни на кого. Что было в его взгляде после такого дня? После курьёза в утреннем автобусе, после сумбурного обеда с заводскими девками, после истерики в кладовой, после засады у проходной? В глазах был женский вопрос. Может, взгляд был таким давно? Тогда всё, что было, – было по причине его неспокойных глаз...

Итак, он смотрел мимо всех, а молодая женщина, стоя на возвышении (над колесом), улыбалась и неотрывно смотрела на него. Чёрные глаза, как раскалённые угли, подёрнутые темнотой из-за отсутствия тяги, поджигали его. Сначала он лишь скользнул взглядом по этим прожигающим глазам, но этого оказалось достаточно: он был обезоружен, подожжён, только что из ушей не шёл дым. Теперь он тоже неотрывно смотрел на девушку и искал ответа: как можно тонуть в этих чёрных, синих, серых, зелёных глазах не единожды? Почему никто не замечает её взгляда, когда он так открыт, так откровенен, так заметен? «Почему я не могу и не хочу отвернуться?» – спрашивал он себя и пытался второпях вспомнить какую-нибудь спасительную формулу из своих вчерашних записок – и не мог, или тоже не хотел вспомнить. А её нежные, дразнящие усики! Она была, наверно, старше его на год-два, и это тоже усугубляло ситуацию. После того, как они бессовестно смотрели друг на друга, уже не расстаются. «Что же это за день такой?! – опять подумал он. – И что мне сейчас делать?» Итак, он совсем растерялся к концу дня. Девушка тем временем стала продвигаться к двери, он стал промежуточной целью. Перед ним она остановилась, и он почувствовал, как груди обняли его. Они снова слились во взгляде, а она снова слегка улыбалась:

– А вам борода не идёт.

– Да? – переспросил он и потрогал свою недельную щетину.

Брился он по субботам, как большинство мужиков, да и щетина на молодом лице смотрится привлекательно (а на старом не видно).

Она ещё пообнимала его грудями и ответила: «Да!».

Он должен был пойти за ней, но он остался на месте, а она вышла на остановке. С тонкой усмешкой пошла по обочине, автобус стал обгонять, дверь была не закрыта. Она знала, что парень неотрывно смотрит на неё, но не ответила тем же. Если бы она посмотрела и чуть пошевелила ладонью – он выпрыгнул бы из автобуса. Но победило женское благоразумие. Пусть молодой человек едет к жене, в роддом, раз он за всеобъемлющую любовь без наслаждения. На кольце он сошёл и пытался забыть этот изнуряющий взгляд чёрных глаз, эту грудь, эту улыбку. Но как можно это забыть!..

Окраина города. Люди пробираются через лесопарк в посёлок. Воздух сырой, туманный. С верхушек сосен падают крупные капли. Свернув на лесную тропу, он заметил впереди девушку. Она не обращала, казалось, внимания на неудобства лесного пути по дождю. Он держался шагах в тридцати. Всё на ней было как бы полунадето. Жёлтый шарф сполз с головы, кругом дождь. Не видно лица – значит, не видно ничего, пустая картина. Человека видно и не видно. Но есть манера ходить: интересная тебе или безразличная. «Странно она идёт, – подумал он, – а я веду слежку». Они зашли в один дом: она – во двор хозяев, он – в дворик постояльцев, к себе.

Сбросив шляпу, плащ и башмаки, он подошёл к круглому столу. Глаза упёрлись в листок с пометкой «это к всеобъемлющей любви». Он пробежал его глазами: над уверенностью в своей идее брезжило сомнение. Перевернул листок, там было начато стихотворение. Он подумал, глядя в мокрое стекло окна, и дописал четверостишие:

 

Я слагаю слова, а они без смысла.

Я, как ветки деревьев, расту в пространство,

Оторваться хочу – ничего не вышло,

Потому что ошибся в начале диктанта.

 

Исход слежки разочаровал, если брать во внимание события дня: девушка должна была войти в другой дом, растаять в пелене дождя, бесконечно уходя. Сегодня он трепетно заглянул в глаза многим, а ей – нет. Она могла стать эталоном, воплощением абстрактной женщины, которую он полюбил бы и железно не желал. Но она реальна и не ушла.

Он закатал штанины, лёг на диван. Дождь глухо шуршал и всплёскивал за окном, размывая следы людей, моя крыши и полоща грязно-зелёную листву. Он закрыл глаза и попытался представить попутчицу идущей навстречу. Ничего не получалось. Виделось что-то неясное в пелене дождя, не приближающееся и не удаляющееся, но в какой-то размытости двигающееся, как большое насекомое, попавшее в большую паутину.

Хозяин подворья зашёл в гости, как всегда, по пятам. Это был мужчина лет тридцати восьми. Большой живот, кудрявая рыжая борода по краям лица, как у английского моряка. Под редкими белыми бровями – выцветшие синие глаза. На нем завсегда бывала с высоким верхом соломенная шляпа набекрень как самый главный прикид. Работал он сторожем с нижайшей для здорового мужика зарплатой и не терпел по этому поводу ни от кого никакой критики, в первую очередь от домашних. В хорошую погоду он ходил с голым торсом или в одних плавках, а в дождливое либо прохладное время надевал тёплый дорогой пуловер с застёгнутой не выше пупка молнией. Звали его не совсем привычным именем Зиновий, а жену, по мистическому совпадению, Зиной. Она работала в магазине, крутясь и выкручиваясь, а он сидел у неё на шее. И вот он тут как тут, не знающий никакой усталости.

– Во! Приехала! – сообщил хозяин, едва переступив порог и смерив комнату быстрым взглядом сторожа.

– Кто?

– Да эта б**дь-то! – продолжил Зиновий. – Ну, Нинкина-то дочь! Помнишь, я в огороде рассказывал? – тут Зиновий махнул рукой на перегородку: – Да они не слышат, все во дворе. Пол-то я покрасил, а краска – тьфу! Да дождь... А что, слышно, что ли?

– В общем, нет, – ответил квартирант.

– Ага! – подвёл черту Зиновий. – Ну, вспомнил? В огороде. Х*ли, мужик опять, наверно, в море, а она гулять! Гоняет по стране. Свекровь Нинке и телеграммы больше не шлёт, плюнула.

Тут собеседники усмехнулись и помолчали, слушая дождь.

– Пойду, ага, – донеслось уже из сеней.

Зиновий ушёл сутулясь и унёс ещё много сведений разного свойства. Приходил он по задворкам, тут калитки не запирались.

Нинка – это родная сестра тёщи Зиновия, то есть тётя его жены, а значит и его тётя, но звал он всю родню только так: Нинка, Зинка, Манька (это тёща) и так далее. Самого его мужики за глаза звали Зиновкой, так было узнаваемее. Он не имел обыкновения бить жену, но для той муж был диким зверем, и она, будучи довольно проворной особой, выскочила уже не один раз из окошка вместе с рамой на плечах. Избавиться от такого мужа не было никакой возможности, да и законного повода, и Зина не жила без родственниц, часто двух-трёх, приехавших «в гости». Казалось, что он единственный мужчина в их роду, поэтому он всегда был к месту. Сейчас тётка (Нинка) была на родине, на Волге, а у Зиновия гостили тёща, её золовка, вот заявилась Лизка, да плюс сынишка лет одиннадцати, да ещё соседка через дом Райка... Зиновий был в отличном настроении вожака.

После ухода Зиновия он снова лег на диван, чтобы ни одно усилие тела не помешало думать или, наоборот, не заставило думать. Он курил и смотрел в потолок. Из-за перегородки стали доноситься слова, топот, шум посуды и стук передвигаемой мебели: хозяин разрешил входить в комнаты, в которых тотчас воцарился обычный гомон и завязывался очередной спор. Спорили Зиновий и тёща Манька. Из-за перегородки доносилось: «Холодно!», «Не холодно!», «Нет, на полу холодно!». «Ну, кого-нибудь жди!» – решил молодой человек, потому что когда родственниц скапливалось больше, чем мест для спанья, Зиновий выпроваживал какую-нибудь в другую половину дома, сданную внаём. Это сразу оговаривалось с квартирантами, а присылалась обычно молчаливая старуха, а иногда приходила спать сама хозяйка этой половины, тётя Нина. Другая половина принадлежала тёще Зиновия, но это не мешало ему заправлять делами и насмехаться над собственниками.

В дверь постучали. Он очнулся, крикнул «да», но не встал: старушенции в таких случаях не обращали на иных внимания, и было даже оскорбительно. Тридцатирублевые постояльцы были для этого женского племени утилитарным предметом, как ведро под водостоком для сбора мягкой дождевой воды. Он платил им тем же.

Стук повторился, и ему пришлось встать. Дверь не заперта. Входят, как правило, немедля, по-деревенски, толкнув дверь. Он прошлёпал босиком по сеням: мутные щели по периметру двери, за ней дождь, капли стучат и хлопочут за кого-то: впустите. Он распахнул дверь. Ноги обдало холодком. Он не удивился её приходу, да и уговор. Более того, сделалось даже скучно: не обернувшаяся спутница, которая так и не воцарилась в абстракцию, стоит перед ним.

Зиновий обрисовал её нелестно, но мало ли на свете субъективных оценок? И вот она, Нинкина дочь, на мокром камне у его сеней, в сложившемся раз и навсегда виде, пришедшая вместо старухи. Точка в середине предложения. Ну, Зиновий! Ты меряешь всех на свой манер. Но какая разница, кто пришёл? Ведь по возлежащей на круглом столе теории должно любить одинаково всех женщин – и дальше ничего! Молодой человек был, однако, в замешательстве, а факт мокнул под дождём с недовольным видом. Он посторонился, и девушка поспешила в сумрак сеней.

Он оставил дверь открытой, и пришелица заметила это. Она медленно прошла в комнату, ещё медленнее он шагнул вслед. В движении он узнал её: шаг тот же, неспешный, безразличный. На руке колечко, на запястье железка, рыжие крашеные волосы, лицо «испорченной восьмиклассницы» со следами плохого сна. Про восьмиклассницу – это ещё с армии: в порядке шефства он проводил лекцию в школе о наградах, и учительница предупредила его, что одна девочка будет такая. По первому впечатлению, неспешность гостьи была обратной стороной суетливости. Что ещё? Не нахальна, не робка. Кто она: молоденькая дура или хитрая, непустая баба? Не понять, двадцать ли ей лет или двадцать пять? Пришла! Незадача. Надо что-то говорить, и он непринуждённо спросил:

– Ночевать?

Она не ответила, разглядывая стены. Видимо, не могла решить, выполнять распоряжение Зиновия или вернуться обратно, в ругань. Или вообще уйти прямо в дождь. Ни один из вариантов не был простым. А молодой человек ждал ответа и уже рассердился: ничего себе! Подослали деваху, да ещё в самом начале вечера. Ну, Зиновий! А гостья села на диван, вытянула ноги, сложила руки на груди и закрыла глаза. Он стал смотреть на глаза: надолго ли закрыла? Веки поднялись, она спросила:

– Это ведь полдома моей матери?

– Да. Вот кровать... Конечно, можете отдохнуть пока на диване.

Он подал покрывало.

– «Можете», – повторила она. – В высший свет попала. Ладно...

Он перешел на «ты»:

– Я буду в первой комнате или во дворе. Не закрывайся.

Когда он вернулся, гостья спала сидя, укрывшись покрывалом. На цыпочках он прошёл за трусами и направился в баню.

В следующую пятницу истопят постояльцы. Жильё сдавалось с удобствами, по дедовским правилам. По дедовским правилам нельзя продавать дом без лавок и стола, а нынче... а нынче нету тех лавок и тех столов. Остались постояльцы и бани. Он размышлял: «Хорошо, что заснула, вечер мой. Правда, она на моём диване. Может, переберётся на кровать? Ведь только восемь. А не уйдёт ли вовсе?..»

Вот пришелица проснулась, глянула вглубь прихожей, стала думать о своём положении: «Где затих этот парень?.. Странно нейтральный. Даже не верится в такое после последних дней. Пашка отпустил, отдал другому, а он... А я-то! Прилипла, как промокашка... Удрал, смешно и противно. И я обрыдалась. Дура!..». Девушка заметила листки на столе, подчёркнутое заглавие «О всеобъемлющей любви», посмотрелась в зеркальце, взяла листок с заглавием и патетически выдохнула: «Боже мой!..». Затем она завернулась в покрывало, устроилась теперь лёжа.

Он вернулся через час с дровами: в комнате и прихожей промозгло, надо подтопить. Осторожно обогнув круглый стол с рукописью, прошел мимо дивана к окошку, приоткрыл. Колючие ветки малины наклонились на подоконник и уронили гроздь капель. Возле палисадника, улыбаясь, прошла молодая пара под зонтом. Медленно проехало такси с шарахающимися дворниками. И было бы странно, если бы не шёл дождь. Он закрыл окно, пробежал по спящей взглядом. Стараясь не шуметь, затопил очаг. Что делать? Включить свет? Он вышел курить под навес, лицом к самому дождю...

В комнате зажёгся свет. Как она в потемках нашла выключатель, то есть включатель, если по-иностранному?.. Гостью он увидел сидящей на диване с рукописью в руках, она читала, на глазах очки.

– Вздремнула? – спросил он для начала.

– Да, спасибо. А что это такое? – она потыкала пальцем в строчки, продолжая читать.

– Это... только рукопись, если обрисовать исчерпывающе.

– Нет, а всё-таки?

– Ну, хорошо. Это о любви... без постели.

Ее лицо выразило признательность – и разочарование:

– О платонической любви?

Ему потребовалось некоторое время для понимания редкого слова. А где она нахваталась? «Платонический», «высший свет»...

– Не совсем... Вообще не так. Любовь ведь не заслуживает, чтобы её хоронили в постели? Я ещё не закончил рукопись.

Она улыбнулась, положила листки на стол, выровняла края:

– Чудеса! Просто чудеса! «О любви без постели»!..

– Свобода слова.

Похоже, завязывался непринуждённый разговор. Она поправила:

– Нет, свобода слова – это не о том. Может, ты хотел сказать «свобода творчества»?

«Творчество» принижало, как ему показалось, цель рукописи.

– Я просто за свободу. От всего... от напастей.

– Мне нужно выйти. Надеюсь, не закроешься.

Она вышла, он занял её место и принялся думать: «Кто же всё-таки она? Просто гулящая? Нахваталась слов? Что она поняла из одного листка? Вечер, похоже, всё-таки пропал...» Он решил пожелать ей приятного сна, а потом устроиться на стульях в прихожей.

Она вошла, а точнее, вбежала, потирая ладошками:

– Значит, кровать моя? Сроду не спала так вот, что рядом на диване мужик. Когда храпят в ухо – это почти никого, а так...

Он уступил ей место:

– Я в прихожей лягу.

– Не всё ли равно, – был её ответ. Она думала о другом: – Убеждена, что ты не оканчивал первые два курса какого-нибудь гуманитарного факультета. Ты бы не путал свободу слова со свободой творчества. Не говорил бы о похоронах любви в постели. Потому что это не то. Это умерщвление плоти, борьба с вожделением, древнейшее занятие разных умных... Как тебя зовут?

Он назвал имя: «Марк». Она продолжила:

– Хорошее имя, но пусть ты будешь просто «ты», так ближе. Чтобы можно было доверять... Рукопись, – она взяла листки и помахала ими в воздухе, – это ведь только мечты, благие намерения, а факт состоит в том, что ты... ты озабочен. Вот что интересно! Понимаешь, что это такое? Да ещё это выкопанное откуда-то слово «всеобъемлющая»! И как я должна ко всему этому отнестись? – она стала ждать ответ, но не дождалась. – А, ты будешь не рядом на диване, а чуть дальше на стульях...

– Почему только мечты? Рукопись – не намерения, а моя позиция!

Она зарылась лицом в свои ладони, плечи засмеялись:

– Ладно, не буду развращать. Позиция!.. Как же всё-таки лечь?..

– Надо... смертельно устать, как на фронте. Тогда и в бане мылись вместе, спина к спине. Кстати, баня сегодня есть.

Она молчала, значит, предложение было к месту.

– Баня? Я ни разу не мылась в таких...

Он предложил оставить лишнее здесь, взять что надо в комоде матери. Баня была за огородом, он шёл впереди, отряхивая капли с картофельной ботвы. Дождь, шурша, снова сыпался на неё.

Пришли. Зиновий уже отключил свет.

– Тебе не бриться – помоешься при свечке. Видишь? Пощупай: горячая вода. Тут холодная. О! Вот щёлок, ещё тёплый, для головы, мягкая вода. Голову будешь мыть?

Она заглянула в низкое, уже тёмное окошко:

– Ты ведь уйдешь?

– Уйду. Я уж помылся.

– Я не заботливая. Как я тут одна буду? Да ещё голову мыть...

Он шумно вздохнул:

– Хорошо. Я буду в предбаннике, вот, за дверью. Волосы-то у тебя о-го-го! И полчаса не хватит. Но я подожду, приступай.

Из предбанника он слышал стук ковша, плеск воды и начал отсчитывать этапы помывки, но уже через несколько минут банная дверь дёрнулась, из щели донеслось: «Ты тут?».

Она присмотрелась, что её не будет видно, высунула голову:

– Только ты не заходи!

– Да уж, это самое, как-нибудь воздержусь.

– Зиновий, наверно, наговорил про меня? – спросила она, оставаясь в дверях. – Не думай, что я такая. Я умею постоять за себя.

– Время идёт, вода остывает. Расслабься и мойся.

– Ага, – донеслось уже из-за двери, – расслабься! А ты тут!..

– Лиза! – окликнул он её.

– Я не Лиза, а Луиза. Лу-и-за.

– А, ну хорошо. А вот ты зашла бы ко мне в баню?

– Я – к тебе? Нет. Ты ведь не выгнал бы... Это на бумаге ты пишешь о любви без постели, а в жизни вы думаете, наоборот, только о постели без любви, и ты тоже! Ну ладно, я моюсь.

Он курил в открытую дверь предбанника, в дождь. Дневные происшествия говорят, что он вовсе не бука, готов пошутить и даже позаигрывать, но ход событий спасал, тут же заставлял делать шаг в сторону. Когда он оказался с подружкой жены наедине, небольшого, мгновенного усилия хватило убежать на поезд. А сейчас? Сейчас испытание будет длиться до утра? Намекнуть и получить отказ – вопрос исчерпается. Но он не должен намекать и рисковать.

– Я скоро! – донеслось из бани.

На вопрос, задувать ли свечу, он ответил отрицательно: надо проверить всё, разложить по своим местам. «Проверяй», – позвала она. Он увидел распахнутый халат, концы пояса висели. Поймав его взгляд на своём голом теле, она демонстративно запахнулась:

– Чудеса! «О любви без постели»! А посмотрел ты не на свечу и даже не на моё лицо. И вообще, я боялась, что ты голый войдёшь...

Видимо, то, как он ставил вопрос в рукописи, интересовало её, и она безжалостно поймала и уличила автора. И он понял, что пойман, хотя и нечестно: «А вправду, не распутная ли она? Похоже, началось наступление, а говорит, что не такая».

– Не надо так... проверять мою теорию. Не так всё просто.

– Я тоже думаю: что тут что-то не так просто. Пошли!

Он опять шел впереди, отряхивая воду с высокой травы, обступившей тропинку. А дома было хорошо, сухо, от очага тянуло теплом. Поставили чайник на плитку.

– Ты притормози тут, я оденусь... Отвернись!

Он приложил палец к губам, она понимающе кивнула. Роясь в буфете, он выставил портвейн:

– Вина не надо! – отрезала она. – И тебе не советую.

– Это Зиновий прячет от своих. Чтоб не вылили. Он от них прячет, они – от него, и всё у меня.

– А от него что прячут? – спросила она, высушивая волосы.

– Ну, бумажки какие-то, домовую книгу. В комоде в верхнем ящике. Зиновий ведь при нас не полезет, и под замок тоже.

Она достала свёрток, оглядела содержимое, а он собирал на стол, отодвинув рукопись. Он никогда не убирал бумагу и ручку со стола.

– Ничего не понимаю! Дом-то, оказывается, мой. Посмотри!

Он внимательно, как слесарь, посмотрел договор, потом на неё:

– Поздравляю! Ты не знала?

– Я знала только, что та половина – тёти Маши. Я – дома!

В заметно приподнятом настроении они стали пить чай.

– Какой дождь! – посмотрел он на тёмное окно за занавесками.

– Разве дождь сильный или какой-то особенный?

– Он идет уже несколько дней – ровно, однообразно, нудно, неостановимо. В этом что-то есть...

– Ну, ты, оказывается, мыслитель! У тебя нет жилья, жена с ребёнком в больнице, а ты о дожде. Что в нём такого?

– И я не знаю. Может, то, что он кончится в какой-то момент, и что-то будет по-иному. А сейчас – как он идёт!

Луиза задумалась, а он принялся смотреть на неё. Вот она перевела дыхание, несколько раз подряд моргнула, направила взор в другую точку, пошевелила губами, ладошки взяла в замок, повела плечами и замерла. Потом покосилась на него:

– Ты что, гипнотизируешь меня?

– Нет, просто смотрю. Баня как бы раздела тебя. Не узнать...

– Ты смотришь на меня слишком долго. Так смотрят, когда... когда что-то имеют в виду.

– А! Нет-нет... По-моему, можно просто долго смотреть.

– Может, тебе и можно, но лучше не на меня.

На щёки Луизы набежал мимолётный румянец. Он заметил:

– Может, и мне нельзя долго смотреть, а жаль, что так.

Луиза улыбнулась и тоже стала смотреть ему в глаза. Теперь это были два взгляда «в замок». Это не просто, но они смотрели и смотрели друг на друга, пока наконец не заулыбались и не разразились приступом внезапного ликующего хохота, благо тонкая перегородка осталась в прихожей.

– Вот видишь, нельзя смотреть долго, – попеняла она.

– И можно, и нужно. Не надо замечать, что на тебя смотрят. А ты начала думать об этом...

– Как я могла не думать, если я не могла не думать? Много чего я не должна была, да, видно, не могла. Можно ли подумать о том, чтобы не подумать вдруг о чём-то?!. Ох, я уже зарапортовалась: говорят, монахи добавляют к молитве плач, чтобы вдруг не подумать о запретном. Как ты всё думаешь не думать о постели.

– Да. А как можно что-то запретить себе? – Только мыслью. А когда думаешь, то долго смотришь.

Он опять неотрывно смотрел прямо ей в глаза.

– Поняла. Сейчас ты думаешь, а не смотришь. Интересно. Только, наверно, скучно.

Она стала рассматривать его лицо, шевелюру, руки:

– Ты вот женат, ну, и так далее. У вас ребёнок родился – не от одной, наверно, мысли?.. Молчишь, мыслитель. А меня учишь не замечать взгляд, только думать, – она покачала головой. – Я не верю тебе. От взгляда можно хотя бы отвернуться, а вот о чём ты сейчас думаешь... Да я и знаю, о чём. Уж ты бы лучше говорил так или эдак, а то целая дымовая завеса. Попала в переделку!

Он встал, прошёлся по комнате.

– Нет никакой переделки. Всё нормально, просто мы не знаем друг друга, боимся... Остановимся на этом. Я буду спать в прихожей на стульях, так что раскладывайся, спи. Всё нормально...

– Ну ты и чудак! Раскладывайся... Ты мыслитель или змей? Ты почти целую лекцию прочитал – ради чего?..

Луиза приблизила лицо, потребовала признательных показаний:

– Ну скажи, что ты хочешь меня, а я откажу, и ляжем спать!

– Нет!

– Так, ладно... Ну, тогда ложись со мной!

От этого предложения он опешил, хотя и чувствовал, что это, скорее, всего лишь зигзаг в их диалоге. Что ей нужно от него?

– Ну, что ты?! – напомнила Луиза о предложении.

– Нет! – снова односложно ответил он.

Итак, ему предоставилась возможность с головой погрузиться в свою стихию: думать, чтобы не подумать!

Луиза наступала:

– Тогда скажи, что я уродина, грязнуля и сифилитичка!

– Нет!

– Хм... Ночью ты придёшь ко мне... Молчи! Ты не придёшь, но сейчас пусть будет, что ты придёшь. Ты это понял?

– Если тебе нужно, пусть будет пока, что приду.

– Представь себе, нужно, и вот теперь нормальная атмосфера жизни восстановилась. Господи, давно бы так!..

Они замолчали, переглядываясь. Луиза дотянулась до занавесок: они качнулись, но вот слились в одно. Луиза прокомментировала:

– Как у Горького. Ты читал «Клима Самгина»? Почитай, полезно будет: Клим тоже всю жизнь сомневался... Там, например, агитатор кричит публике во дворе, а вверху в окне мотают пряжу, и кажется, что тот, кто держит её на руках, беспомощно ими размахивает. Короче, получается, что агитатор беспомощно кричит... Что значат эти качнувшиеся и слившиеся занавески?

Он задумался. Занавески качнулись и соединились, но вот его рукопись про любовь без постели. Тогда что значит такая любовь? Он взял в руки листки, пожал сам себе плечами. Так они коротали вечер, сидели – он на стуле между столом и окном, она на диване.

– Расскажи о себе. Главное, как в автобиографии, – попросил он.

– Главное? – уточнила Луиза. – А вот слушай! То, что я дочь своей матери и родилась на Волге, это ты, вижу, знаешь. А главным, эпохальным событием было то, что я... изменила. Да-да... Ты озабочен борьбой с вожделением – со своим! – а о женщине ты задумывался?.. Вместо того чтобы ремнём отхлестать по голой жопе, вы горазды насмеяться, а потом рукописи сочинять. Сильный пол называетесь! Кстати, что, по-твоему, есть сильный пол?.. Ладно, проехали. Проснулась на паласе у балконной двери и поняла, что трусов под юбкой нет. Муж спал на кухне за столом, дружков уже след простыл. Интересно?.. Муж ревновал меня: придёт с моря – сразу плаксивые сцены, а я была как стёклышко... Дорожку мне торил, а вы только и ждёте, чтобы женщина впала в депрессию или натрескалась. Вообще-то он хороший был, но слаб по жизни, пьянки закатывал, дурачок. А ты вот рукопись пишешь... В общем, меня тут же выгнали, а ребёнка свекровь утащила. Ну, я сообразила, кто это мог быть, и пошла разбираться, как на пьяную покусился. А в чём разбираться? Жилья нет, кавалер приютил меня. Дальше по наклонной до сегодняшнего дня, больше года. Потом ничего интересного и эпохального. Кавалер, оказывается, был женат... Я ухала с Пашкой, он из бывшей шпаны, с понятиями. Правда, учиться не запрещал. Ценил даже. И я окончила два курса заочно на искусствоведении. Начала ещё при муже... От Пашки не уйдёшь, пока не отпустит, не «отдаст» другому. Работала на заводе в том городе, изменения в чертежи разносила по цехам. Подружилась с главным технологом Сергеем, но Пашка ещё держал меня, хотя мы уже не спали, жили вместе, как на малине. Серёжу назначили в Омск, успел дать телефон, он разводился, спешил. А потом стало мне некогда: к Пашке заглянул дружок юности, симпатичный, и Пашка по их правилам передал меня. Я обрадовалась и вот уже двадцать дней на свободе... Мы уехали в этот ваш город, в какой-то угол, безобразничали и бездельничали, веселились на краю... Три дня назад он поехал к родне. Я поняла, что больше не нужна. – Луиза закрыла лицо ладонями, потом вскинула глаза: – Ты слушаешь? Я вцепилась, автобус ушёл. Он меня отпихнул и бегом в какую-то дыру в заборе. А я осталась, промокашка!..

Стала вспоминать дорогу: я бывала здесь, у Зины, но давно...

Луиза прижалась к спинке дивана, закинула голову, смотрела в потолок. Перед его глазами всплыла увиденная им три дня назад картина на вокзальной площади, когда он ездил к жене в роддом. Толпа наблюдала, как девушка повисла на высоком парне и не отпускала, шофёру автобуса надоело звать, автобус уехал, парень высвободился из объятий и нервно зашагал прочь, а она стояла, плакала в ладони, потом, не показывая лица, пошла мимо толпы, возле него, и он чуть не обнял девушку. Это была Луиза. Теперь он понял, почему его привлекла походка идущей меланхолично по парковой тропе. То, что мы встречаемся со случайными, казалось бы, людьми не единожды, вовсе не случайно. Это он понял много позже, а в тот вечер повторяющаяся встреча удивила. Он не решился открыть, что был свидетелем конфуза. Пусть продолжит.

– Закончу: отец мой был учителем рисования, любил картины, накопил тьму репродукций, это были мои игрушки, и я пошла на этот факультет... Ну, хватит. А вот я не буду тебя ни о чём спрашивать. То, что у тебя есть жена, ребёнок и эта рукопись, говорит о тебе всё, и портрет получается живописный... Слушай, там вроде телефон на углу? Мне нужно позвонить Сергею. Спросить, например, как дела...

Приготовили двушек, оделись и пошли звонить. Она вошла в мокрую, в потёках телефонную будку и втащила за рукав его. Опустила монету, долго слушала.

– Ты куда звонишь? В Омск не получится.

Она взяла его за лацканы незастёгнутого плаща, прижалась:

– Бр-р-р! Что будем делать? Надо с переговорного.

– Возле дома отдыха переговорный, минут десять ходьбы...

Некоторое время им пришлось идти опять по той лесной тропе, но теперь вместе. Омск ответил быстро, и вот они опять вдвоём в будке, сухой, лакированной. Сергей удивился и обрадовался, что Луиза объявилась, а она пошутила, что боялась услышать несуразное «это не я!». Но вот она закрыла микрофон ладонью:

– Какой у нас адрес?

Она продиктовала адрес в трубку, сказала, что тут с подругой и что теперь у неё полдома, что не против, что целует.

– Завтра днём он прилетает на самолёте. Как кстати была баня! – Луиза толкнула его плечом. – Я хочу, чтобы ты ревновал меня.

– Я рад за тебя.

– Спасибо. Очень сухо ты порадовался. А я вот очень рада за тебя, и что вы живёте в моём доме. Я улечу, а вы останетесь...

Пока нагревался на плитке чайник, они опять сидели у стола. Луиза взяла его рукопись о любви ко всем женщинам и стала быстро, но и внимательно читать. Он не мешал.

– Ну что за термины! – проворчала она. – «Оператор», «система»... Почему не «индивид», например, и не «общество» или, как там, «социум». Тебе надо больше читать или поступать учиться.

– Совсем не понятно? – без смущения спросил он.

– Ну, я, видишь ведь, перевела. Сама идея мало убедительна: одинаково полюбить всех-всех, а значит ни к одной не иметь особой симпатии, и поэтому не хотеть, – Луиза устала от длинной формулировки и дальше выпалила простым языком, – не хотеть спать ни с одной конкретной особой! Кроме жены, по биологической необходимости. Не спать – это я ещё как-то понимаю. Но даже не хотеть! Где ты таких мужиков видел или хочешь найти? А, это ты сам хочешь не хотеть. – Луиза засмеялась. – Чудеса! Абракадабра!

Она отложила рукопись и стала смотреть на него с любопытством и вовсе не показным. Он ответил взглядом, какой посылают неприятелю с бойницы крепости.

– Хотеть не хотеть – это нормально. Правда, звучит смешно.

– Ты странный чудак. Полюбить всех! То есть всех баб... ну, девок. Нет!.. Уж если о любви ко всем (скажем, к мужикам), так это я! Правда ведь? Но и я сейчас не люблю ни одного! Ни о-дно-го! А вот ты меня любишь! Ты признался в этом письменно в своей рукописи, но спать ты со мной не хочешь, не будешь... Ну и чудак! Да я и не пущу тебя, так что зря ты и рукопись свою сочинял... Значит, если бы я вдруг горячо влюбилась в тебя, то у меня не было бы даже призрачных шансов... на это? Бр-р-р! Скукотища! Уж извини за мою длинноту, неси чайник. Поищу: на каком-то листке было про «горячо влюбиться»...

Чай пили молча, критически переглядываясь. Луиза продолжила:

– Я всё-таки не представляю, как мы уляжемся. Может, ты знаешь, мыслитель?.. Знаешь ли ты, что энергия женщины много больше таковой у мужчины? Изобретая борьбу с собой, ты решил побороть женскую энергию! Я тоже бы хотела её в себе унять, поэтому и роюсь в твоей рукописи, ищу рецепт. Его нет и не может быть...

– Что тебя заботит? Я не приду. Я уже сказал на допросе.

– Я помню. Но что это будет за сон! Когда ты сто раз уже пообещал, что не придёшь, я всё больше уверена, что ты полезёшь ко мне в кровать. Ну правда, разве не так? Признайся уж.

Она так пожала плечами, что было очевидно, что она действительно в известном замешательстве – от неизвестности. И теперь в замешательство попал он. Два вопросительных взгляда застыли в атмосфере полного молчания. Он пространно заметил:

– Быть уверенной не значит знать... И вообще, один раз ты заставила меня сказать, что приду, но по-настоящему я сказал только, что буду спать в прихожей и что не приду. Но если тебе нравится, будь уверенной, что... что я полезу к тебе.

– Ты оправдываешься, я права: ты ко мне придёшь.

– Луиза! Я упрекну: ты... ты хочешь уйти от ответственности, переложить за всякое такое вину на меня, на одного...

– На тебя. Конечно! Рассказывай дальше.

– Тут обнаруживается хитрый механизм, – продолжил он. – Попробую разобрать его. Вокруг чего мы ходим? Что есть искушение? Оно связано с желаниями, с возможностью. Тебе нравится такой термин? Ты добиваешься, чтобы я не пришёл и чтобы ноги ещё оторвал, для гарантии?.. Это не реально. Зачем так убивать возможность, моё желание бороться с искушением?.. Это давление! Ты подталкиваешь возможность. Этим не получится оградить ни себя, ни меня... Вроде не запутался. Ты мешаешь мне бороться с искушением...

– Только не это! – прервала Луиза. – Я не такая безжалостная. Продолжай о переложении ответственности на тебя одного.

– Если просто разойтись, улечься спать кто где, то «в случае чего» мы вместе участвуем в движении возможности, оба отвечаем. А если я даю какое-то слово и нарушаю его, то ты оказываешься жертвой, не надо бороться с искушением, сопротивляться ему.

– Этот момент самый интересный! – воскликнула Луиза и опять превратилась в слух.

– Ведь не боимся мы держать спички в кармане! Но ты и меня провоцируешь: я вижу «в случае чего» себя только нарушителем слова, которое одно отделяет нас друг от друга, невозможность противления...

– Интересный термин, – вклинилась Луиза, и это показывало, что она внимательно слушает говорящего, то есть излагающего экспромтом не понятно что.

– И я не нахал уже, а просто нарушитель слова. А ведь ты, думаю, знаешь, что при таком складывании ситуации это слово едва ли не можно нарушить. То есть после мы бы просто, может быть, посмеялись всему и всё простили. Это и есть тонкий механизм хитрости: приглашение в форме отказа. Ведь когда женщина...

Луиза прервала его и продолжила фразу:

– Женское «нет» значит «да». Дошли до банальностей.

– Я допускаю, что ты ни о чём таком не думала... всерьёз. Я о том, что вообще в жизни иногда можно сказать только так, как говорится. Да и люди сходятся близко, не всегда умея объяснить, почему сошлись. «Нет» вместо «да» – это тоже о жизни возможности. В людях надо любить, скорее, возможность, а не действительность.

Он закончил излагать абзац. Луиза уютно сидела, сложив ладони между голых коленей. Спросила:

– Смеяться-то будем?.. А! Это как бы после того. Так значит, ты не просто любишь меня абстрактно, ты любишь во мне возможность. Так?

– Ну куда ты всё клонишь? – искренне озадачился он. – Я, по-твоему, змей, то есть спец в подкатах, но тогда ты академик!

– Получается, что я тебя пригласила? Поверь, я и вправду ничего такого не допускала.

– Так ли? – спросил он, отобрав у Луизы роль следователя.

– Ну, если честно, мало ли о чём я думала, да не предусматривала. Устроит?

– Да. Я очень уважаю то, что ты «мало ли о чём» думала. А я хотел бы о многом даже не думать... Но не получается.

– А тебе не скучно так? «Даже не думать»! Значит, тебе легко будет уснуть. А мне... с дороги да с неожиданным поселением...

Луиза посмотрела на него, ища не то совета, не то защиты.

– Я уж и сам не представляю, как мы уляжемся. Ладно, опять пошутим: я говорю приду, но не приду! Я говорю, – он вздохнул, подыскивая какое-то нужное слово, и не нашёл, – говорю правду. А все нюансы мы обсудили.

Его взгляд блуждал по её лицу, по плечам, и она плотнее запахнула на груди халат, согласилась:

– Да, подробно. Так в Древней Греции в амфитеатре или на площади ведущий задавал тему, актёры начинали играть, завязывая какую-нибудь интригу, и тут включались зрители единично или толпой. Все вместе искали что-то, какую-то истину.

– Находили?

– Что-то находили, но и поиграть хотелось... Вот мы с тобой – что нашли? К чему пришли? Как поставить, наконец-то, точку?

– Мы смертельно устали, как артисты или как на войне. И можно без как. А точка... Возможность не знает точек, она требует уважения... Спокойной ночи!

С этими словами он резко встал и без промедления вышел. На камне у сеней он остановился перед стеной дождя. В свете лампочки это был по-настоящему новогодний дождь на праздничной ёлке. Он улыбнулся, медленно прошёл через двор под навес, лицо было мокрое. Он закурил. Из сеней на камень ступила Луиза с накинутой прямо на голову штормовкой:

– Ты тут? Я подумала, не убежал ли?.. Я – за поленницу!

Заходя обратно, она опять приостановилась и позвала:

– Пойдём спать.

Свет в горнице погас, а ещё через некоторое время, в которое он успел покурить, он вошёл тоже. Через проём увидел, что Луиза замерла на кровати лицом к самой стене, под одеялом, натянутом до уха. Он взял с дивана одеяло с подушкой, в прихожей к скамейке приставил табурет, разделся и лёг на одеяло, им же укрывшись. Некоторое время не дышал, вслушиваясь в дыхание Луизы. Ничего, конечно, не слышал, кроме того, что один раз слабо скрипнула кровать, а потом, как ему показалось, Луиза глубоко вздохнула, а может, это донеслось с улицы, где шёл уже смешной дождь. Он лежал и чего-то ждал; одним словом, не спал. Наверняка и Луиза ещё не заснула. Так они лежали почти в одной комнате, в разных местах, крепко держа за горло искушение, а может быть, это оно держало их за горло весь вечер, а теперь будет душить.

Не дремлется ничуть. Глаза распахнуты в темень. Так лежать до утра? Мысли побежали одна за другой: «Она ведь ждёт меня... Конечно, она в конце концов раньше заснёт, а мне не заснуть, нет. Что делать? Что делать?.. Да, я озабочен, уж тут не отвертишься. Это, как считает Луиза, и есть слабость сильного пола? Моя слабость. Но как её побороть? Здесь невозможно, невозможно рядом...» Он резко поднялся, набросил рубаху на плечи и стремглав вышел во двор, под навес. Ещё моросило, он прижался щекой к мокрому столбу. «Головой, что ли, биться об тебя, приятель? – мысленно обратился он к столбу. – А почему нет? Строки на листках пока не помогают. Но я буду их писать, буду...» Обняв мокрый столб, он стал ударяться лбом: раз, два, три... В голове тихо звучало «бум, бум, бум...». Отвлекало от всего. Он решил удлинить процедуру, но вскоре надоело. «Пойду к ней, – решил он. – Пусть прогонит, и можно будет спать... Пусть прогонит!» На этом заклинании он вернулся в дом.

Он стоял у изголовья. Ноги в невесомости: в такие моменты они уже не на полу, а там, под одеялом. Луиза отвернулась от стены:

– Это ты не пришёл ко мне или, наоборот, пришёл?

– Пришёл... с тайной надеждой, что прогонишь.

Голос дрожал. Луиза откинула одеяло:

– Рубаху свою снимай... и с меня тоже...

Прошло полчаса. Вдруг Луиза засмеялась, он тоже. Они обнялись. Было тихо. Наверно, кончился дождь. Первой заговорила Луиза:

– Не вздумай когда-нибудь рассказать жене. Она тебе тоже не расскажет, если нормальная и если будет о чём. Запомни: женщина всегда возьмёт своё...

– Мне нужно уйти, побыть до утра одному...

– Мне, наверно, тоже... Уходи!

После прощального поцелуя он оставил грешное ложе. Луиза с загадочной улыбкой на умиротворённом лице быстро заснула.

Выходя из дома, он мысленно рефлексировал: «Услышу ли я ещё твой голос? Не услышу. Всё, что бы ты ещё сказала мне, я слышал уже от жены, я слышал это сегодня весь день от многих, я готов это слушать вечно, как шум сада... Ты – шум сада, а это самое дорогое в жизни». Он ушёл, прихватив свою постель, в предбанник. На картофельной ботве висели крупные капли кончившегося дождя.

Луиза проснулась, когда солнце было уже высоковато. Солнечный зайчик готов побежать по полу. Тихо, мирно вокруг. На диване комком одеяло и подушка. «Ушёл куда-то», – подумала Луиза, заправила кровать и пошла в огород.

Зиновий уже хозяйничал в огороде, довольный, невозмутимый. Вокруг всё сияло капельками ещё не обдутого с травы дождя, блестит, сверкает зелень, цветущая картошка. Синеет небо, всё вокруг в испарине. Обещается жаркий день. По огороду идёт Луиза, без побрякушек на шее и руках, свежая, выспавшаяся, волосы пушатся.

– Ли... – Зиновий хотел обратиться «Лизка», но её вид поразил его. – Лизавета! Что-то ты сегодня на себя не похожа!.. – Ей-богу! Ага. Хорошо, значит, спала?

– Ой, Зиновий, хорошо!

– А паренька-то что же ты выгнала? В предбаннике ночевал.

Луиза удивилась: «Ты это видел?».

– Так я утром пошёл открыть баню, высушивать, а он спит.

– Чудак он, что ж поделать. И культурный воспитанный молодой человек. И я не такая, какой ты представляешь. Как я могла с незнакомым мужчиной ночевать в одной комнате?.. Ага! – Луиза передразнила Зиновия его любимым присловьем. – И он не мог... А где он?

– За женой в роддом уехал, в область.

– А... То-то я смотрю, всё перевёрнуто в комнате. И как я только не проснулась! Чудеса... А какой день, Зиновий!

– Душа радуется, и у тебя, вижу, тоже. Так что же ты такая весёлая?.. Спасибо хоть бы сказала, что так уютно на ночлег устроил.

– Спасибо! Я очень довольна. Особенно тем, что эта половина дома моя и квартиранты мои.

– Как это так? Я уж с Нинкой договорился, покупаю в ноябре. Я тут был хозяин и буду! Плохо ты пошутила, Лизка, не смешно. Ну, ладно... Пойдём, накормлю чем бог послал.

– Спасибо, Зиновий. Я у них чаю попью. Мне собираться надо. Значит, квартиранты будут жить у меня столько, сколько им нужно, а документы на половину дома я с собой заберу.

Зиновий смотрел на Луизу широко открытыми глазами, отрицательно помахивая пальцем:

– Это... это несущественно. Ага.

– Некогда мне. За мной жених вот-не-вот приедет. Начальник! Я уезжаю в Омск, а потом поедем за сыном. И так далее.

Зиновий отложил топор и долго отряхивал ладонь о ладонь.

– Зиновий! Что у вас на трубе?

– Чугунок. Каша там варится... Да, вверх дном! У нас всё так. И у тебя. Мужик в море, ты здесь... Врёшь мне красиво. Ага!

– Ага! – передразнила Луиза. – Пошла я.

Луиза ушла собираться, а Зиновий сел на чурбак, на котором только что вытёсывал колышки, подставил лицо солнышку. Золотое солнышко играло в его золотистой бороде. Никто никогда не выживет его отсюда! Полдома можно перекупить и у Луизы, а деньги у Зинки есть. Только вот куда они их спрятали?..

Луиза собралась быстро, одежда более-менее высохла. Под первый листок рукописи «О всеобъемлющей любви» она положила записку. Она сидела на диване и любовалась своим домом: уж какой есть! Но вот за окошком скрипнули тормоза: подъехало такси. Сергея она, конечно, узнала, а он стоял и осматривал дом на пять окон с двумя дворами по обе стороны. Вот из правого показалась Луиза: на лице знакомая, неисчезающая, едва заметная улыбка, проницательный взгляд, всё полунадето до небрежности, она притягательно открыта, умна. Это качество Сергей подметил при первой встрече, и мы должны ему верить, потому что ум сделал ему карьеру. Они сдержанно поздоровались, потом обнялись, потом такси фыркнуло, развернулось и умчало эту пару в новые обстоятельства.

Молодые папа и мама заявились только в воскресенье вечером. Разгрузившись, они меняют обстановку: круглый стол заталкивают в угол, на его место ставят кроватку. Когда стали передвигать стол, он заметил свежую бумагу под первым листом рукописи. Это была записка Луизы. Немного погодя он прочитал письмо: «Я говорила, что картины в детстве были моими игрушками. В университете я узнала кое-что о самых любимых картинах-игрушках. Разыщи репродукцию картины Питера Брейгеля Старшего «Слепые». И есть ещё много на такой же сюжет: слепой ведёт слепых, падает в овраг, за ним туда падают другие ведомые им. На этих картинах известная притча, когда сам поводырь слепой! Я не думаю, что на картинах этих есть тебе место, но ты меня весь вечер куда-то вёл. Я не забуду наш вечер. Живите у меня сколько нужно. Плата матери. Прощай!».

Он прожил жизнь ничем особенным не примечательную. Сама жизнь и есть главная примечательность. Дети, дети у детей, а потом и дом в деревне – такой же, в каком он встретился с Луизой когда-то давным-давно. У него никогда не было любовниц, кроме Луизы, и многие сочтут его жизнь скучной, как когда-то подтрунивала Луиза.

В красном углу избы, где на божнице стояли иконы и лежали две книги с библейским содержанием (наследство от деда), на стенке в рамках висело несколько картин на один и тот же сюжет: «Слепые». Рука заднего на плече впередиидущего. На одной картине слепой поводырь, не нащупав тростью поворот горной тропы, свалился в пропасть, за ним уже летит второй, и ясно, что туда свалится вся вереница. Это была самая любимая его картина. Люди в окружении были целиком погружены в текущие заботы, не успевая посмотреть вперёд, а лишь на пятки друг на друга, как совершенно слепые. И дело в том, что мы идём вереницей...

Между картинами небольшое место с несколькими изображениями обнажённых женщин. На одном внизу написано «Luise». Эти изображения были нужны, как он считал, чтобы глаз хронически «привык». Красный угол выглядел весьма живописно, как когда-то отозвалась о нём самом Луиза. Он часто вспоминал тот день, когда кончился многодневный, надоевший и в то же время загадочный дождь, вспоминал пережитые в тот день истории: правая ладонь не забыла мягкую кожу под женским поясом, а глаза – наготу добрых и злых девчонок-штамповщиц. Вспоминал свидание в инструментальной кладовой, когда пришлось срывать с плеч пленящие объятия. Вспоминал загадку-крановщицу и её белокурую подружку, их засаду за проходной и прожигающий, сластящий взор автобусной попутчицы...

В рукописи он сделал кардинальное исправление: слова «надо горячо влюбиться» зачеркнул, вписал «не попадай под чары женской энергии и любви» и вложил листок с выводами-наставлениями:

«Всеобъемлющая любовь, это:

• не купайся во влюблённом взоре;
• не раздевай женщину глазами;
• будь готов взять в руки ремень и защищаться;
• не входи к женщине в баню;
• не езди на подножке переполненного общественного транспорта, когда приходится держаться за женскую промежность;
• если запутался в паутине вожделения – бейся головой о столб...»

И право, ведь написано: «Не сиди среди женщин!».