1
Дело Маши Пахтуновой, история её защиты, наверняка славная, едва началось; адвокат Наталья Ивановна Богушевская только успела мысленно разложить на столе чистые листы, острый карандаш, линейку-рейсшину для быстрой отрисовки схемы, как на её стол легло пятно, мутное, красное, и заслонило ей способность видеть и мыслить.
Это пятно не получалось просто вытереть, выбросить запачканную бумагу и приготовить новую. Оно сидело где-то на сетчатке, и здорово сокращало обзор, а может, наоборот, его, обзор, расширяло, уводя за край, туда, где Наталье Ивановне не хотелось быть и помнить себя.
Настоящая фамилия провокатора была – Гринько.
Она уже встречалась с ним. Судьба с некоторых пор взяла в привычку пугать Наталью Ивановну этим человеком, самим фактом его близкого присутствия, нечастыми, но всегда шокирующими вторжениями этого иррационального существа в её жизнь. Всякий раз после таких вторжений ей хотелось прижаться к маме, которой уже давно нет на белом свете, стать маленькой, пойти в церковь, попросить защиты у бога, понадеявшись, что он всё же есть.
Впервые она увидела Гринько на майдане в четырнадцатом. Её, как и многих людей её круга, потянуло тогда в гремящий, полыхающий Киев. Подобно многим, не могла она оставаться безучастной и продолжать рубить бабло в дремотной рашке, спокойно наблюдая, как рядом, буквально за соседним забором, творится то странное и несусветное, можно сказать, её мечта, которая почему-то получилась у братского народа, но, видно, никогда не светит русским.
Люди, которых десятилетиями унижала совдепия, комиссары, усатый маньяк, – все эти люди каким-то образом в одночасье преобразились и вот прямо сейчас били морду бандитам во власти, ставленникам московских кукловодов. Народ, который морили голодом, расстреливали в подвалах, загоняли в колхозы, – теперь он поднял голову, расправил плечи, встал с колен, запел чудесную песню на родном языке, и всё громче и громче он её выводил, и всё плотнее вставали гордые люди в центре украинской столицы, и даже северные держиморды уже не в силах были их запугать.
Богушевская и пара коллег из правозащитной тусовки кинули клич в фейсбуке и собрали за две недели несколько миллионов на помощь майдану. Нашлись кретины, даже в неглупой либеральной среде, которые говорили, будто это американцы дали деньги. Поползли слухи, и в итоге главный телевизионный идол страны – «чёрный яйцезвон», как называла его Богушевская за неизменный чёрный френч, в котором он вёл свои эфиры, – высказался про них, что они-де – агенты Госдепа.
«Богучая кучка» – презрительно высказался про них яйцезвон в порыве своего душного и смрадного вдохновения. «А что, прикольно», – весело подумала Наталья Ивановна и решила так назвать группу по сбору средств в фейсбуке. Пройдёт буквально несколько дней, и «Богучая кучка» переедет не куда-нибудь, а в самое сердце революции, на киевский Крещатик.
Идею подал заморский фонд HIP – Human is Priority. Координатор фонда в России – девушка с остренькой мордочкой, похожая на мышку в дизайнерских очках, написала Богушевской, что руководство фонда высоко ценит её инициативу по сбору средств и предлагает им сделать вместе важный гуманитарный проект. Фонд оплатит проезд и проживание «Богучей кучки» в Киеве в течение месяца или двух, пока народу Украины нужна помощь и поддержка. На деньги фонда на Крещатике будет разбит русский «Шатёр мира», в котором предстоит работать волонтёрам из разных стран, но руководить всем будет «Богучая кучка».
Разумеется, девушка-координатор гарантировала безопасность и компенсацию всех выпадающих доходов «Богучей кучки».
«И сколько мне у вас денег просить? – задала вопрос Наталья Ивановна. – Вы в курсе, сколько я зарабатываю?» Заполните заявку, руководство фонда рассмотрит и обязательно даст обратную связь, – бодро отвечала координатор. Наталья Ивановна, поразмыслив, указала в заявке три миллиона, и руководство фонда эта сумма, судя по всему, устроила, потому что первые пятьсот тысяч – аванс, – поступили ей на карту на следующий же день.
«Ещё бы они зажопились», – скептически хмыкнула Богушевская, пожалев, что не попросила больше. К этим миллионам она отнеслась очень спокойно: во-первых, на майдане тупо могут искалечить и грохнуть, во-вторых, месяц жизни без горячей воды и человеческого сортира чего-то да стоит, и в-третьих, можно прямо сказать, это обычная зарплата. Можно подумать, вся эта шушера на майдане бесплатно рискует своими задницами!
Приятным сюрпризом также оказалось решение фонда снимать для «Богучей кучки» три гостиничных номера недалеко от центра и оплачивать ресторанную доставку, так что, слава неизвестным благодетелям с тугой мошной, им хотя бы будет что жрать, где спать и где мыться.
Впервые она увидела этого типа, Гринько, издалека, на сцене. Его представили как мастера перфоманса и самобытного поэта, который всегда «слышал дыхание родной земли и чутко откликался на боль батькивщины».
«Вернее всего, бездарь», – сразу же смекнула Богушевская. Но вообще-то этот Гринько обнимался на сцене с Тымчуком из «Мечты Кассандры», а значит, по крайней мере, не совсем уж он пустое место. Она налила себе чашечку глинтвейна с брусникой и приготовилась уходить, ибо актуальная поэзия – это почти всегда редкостное говно.
Так и оказалось. Гринько вышагивал по сцене, странно жестикулируя и гнусаво наговаривая что-то в микрофон, он мотался так минуту, две, три, не меняя интонации и дебильно-сосредоточенного выражения лица; то внезапно начинал скакать, зажав микрофонную стойку между ног – изображая ведьму на метле, то вдруг падал ниц и ползал и трясся, фальцетом выкрикивая что-то на мове. Богушевская испытала такое отвращение, что, если б ей сейчас вручили арбалет и дротик со снотворным, она, не колеблясь, засадила бы дротик этому козлу в мягкое место, чтоб он заснул и не насиловал приличную публику в уши.
Если этот кретин чутко слышит украинскую землю и она, так сказать, говорит через него, то извини, украинская земля, у меня для тебя плохие новости. «Гадкий какой урод», – удивлённо думала Богушевская. И удивилась она от того, что в принципе обратила внимание на этого мизерабля. Выдавать реакцию на всяких фриков было ей несвойственно.
Да, обратила! Почему-то она его испугалась. Так большие животные – лошади, к примеру – пугаются пауков, скорпионов и гадюк. Это проявляется заложенный матушкой-природой инстинкт, чтобы по дурости не сгинуть.
Наталья Ивановна стала невольно следить за ним. Много раз она видела стихотворца среди костров и людей; Грин – так его тут называли – слонялся туда-сюда по взъерошенному Крещатику, как хозяин, как маленький африканский царёк, и все-то перед ним заискивали, и суровые мужики из Самообороны обнимались с ним как с соратником.
В феврале, когда тут и там вспыхивали жестокие побоища с милицией, Наталья Ивановна смогла познакомиться с Гринько поближе.
Однажды издалека понёсся слух: «Беркутов распяли… Несут!»
Все страшно напугались, неужели дошло до такого?!
Богушевская, стоя у входа в свой шатёр, увидела небольшой отряд майдановских голодранцев со щитами и битами, прущих по улице Городецкого. В предводителе она узнала Гринько. За ним вышагивали ещё несколько человек. Они были вроде как знаменосцы. В руках они держали какие-то хоругви.
Вдруг тщедушная фигурка отделилась от отряда и двинулась к их шатру. Это был Грин. Стало возможно рассмотреть, что он держит в руках. Это был высоченный крест, сбитый из занозистых брусков, который Грин с трудом удерживал в вертикальном положении.
Сам Грин был похож на маленький мизинчик. Он чутко балансировал и скоро перебегал ногами, как цирковой артист, фиксирующий шест, на котором мог быть другой акробат. Но на кресте висела большая окровавленная птица, прибитая гвоздями к брускам.
«О-оо!» – тихо охнула толпа.
Тут Наталья Ивановна поняла, что означало «Беркутов распяли». Они в прямом смысле распяли живых птиц и теперь шли пугать ими отряды милиции, окопавшиеся на Грушевского.
Гринько без слов, шатаясь и сам весь подбегая под свою палку, чтобы не уронить её, прошлёпал страшным петрушкой между шатров, даже не смотря на людей, а только вверх, на труп птицы, словно играя с ней в «битву взглядов».
Однако, проходя мимо Богушевской, он зачем-то отвлёкся от креста и вдруг посмотрел на неё, застывшую у входа в «Русский шатёр».
Этот взгляд Наталья Ивановна точно не забудет. Спокойный, слегка насмешливый. «Это абсолютно вменяемый малый», – отчётливо осознала тогда она. Однако от этого ей не стало спокойнее. Наоборот, ей показалось, что Грин запомнил её и ещё сюда вернётся.
У него был взгляд командира, заметившего непорядок с одним из бойцов, но решившего не говорить при всех – потом, с глазу на глаз.
Он покинул палаточный лагерь и, виляя, со своею страшной ношей, побежал догонять своих, а люди как-то суетливо, слишком быстро взялись за свои дела, словно стыдились, что не пошли на Грушевского вместе с тем отрядом.
Наступило тоскливое затишье. Было тепло и солнечно, и совсем не верилось в февраль. Птичья кровь на земле свернулась пыльными катышками и скоро её растёрли подошвами; через десять минут – как ничего и не было. Наталья Ивановна дежурила в шатре и каждые десять минут выходила на воздух: внутри стояла духота. Пахло нагретым брезентом, дымом, вонью от шашлычного жира, горящего на углях.
Издалека донеслись гул, треск и выкрики. Там началось. Там ломаются щиты, руки, головы. Только бы не докатилось сюда! Наталье Ивановне стало очень тоскливо. Она вспомнила про мужа, Вальку. Каким бы чурбаном он ни был, с ним бы она чувствовала себя в безопасности сейчас. А одной ей было не по себе. И ещё соседние шатры как-то подозрительно опустели, и солнце, садясь, так пронзительно светило сквозь декорации всего этого балагана…
Вдруг она услышала мужские голоса, очень злые и взвинченные, чью-то отчаянную ругань и проклятия, топот сапог, стоны. Она забежала в шатёр и задёрнула полог.
«Господи, пусть только не ко мне», – взмолилась она.
Но вот уже грубые звуки – у самого входа в палатку. Брезентовая завеса резко отдёрнулась, впуская толстые лучи света, и внутрь ступило несколько человек. В шатре было сильно темнее, чем снаружи, и потому вошедшие казались Богушевской силуэтами без лиц. Они напоминали спешившихся рыцарей: плащи, и каски-шлемы, и на локтях – железные щиты. Они вошли громко, лязгая доспехами, и надрывно, как животные, дыша.
– А ну… хде тут медики?! – крикнул первый.
Богушевская вышла им навстречу и развела руки, как бы желая сразу всех обнять.
– Миленькие, тут нет медиков, – попыталась объяснить она.
Тут она узнала Грина и встала как вкопанная.
– Кто такая? – спросил он. – Почему не в отряде медиков?
Наталья Ивановна сбивчиво объяснила ему про фонд и про свои задачи.
Он приблизился почти вплотную, внимательно оглядывая её, словно она – лошадь, которую он собирается купить. Богушевская хотела отвернуться, отшатнуться, но почему-то не могла – это бы выглядело неуважительно. Она понимала: мужчины только что из боя, они обидчивы и злы, и могут сделать ей очень плохо и больно.
Наоборот, она хотела помочь ему, но не знала, как. Если бы ему нужен был секс, она бы с радостью дала ему, лишь бы он отстал. Он был меньше её ростом, и принюхивался к ней снизу, как собака.
– Ух, сколько крови в ней… Кровь медичкам сдавала? – резко спросил он.
Наталья Ивановна помотала головой.
– Почему?
– Мне нельзя, я диабетик... – соврала она.
– Что тут? «Русский шатёр»? Подивись, ребята. Как тут чистенько и хорошо, – изгалялся кто-то.
– Харчи из ресторана, – задумчиво произнёс ещё один, небритый детина в армейской каске, вертя её лоток с обедом.
– Почему не медсестра? – тихо, даже вкрадчиво спросил Грин. – Ты что, не знаешь, что помощь повсеместно нужна? Теперь все бьются на баррикадах либо раненых перевязывают.
Она дрожала, поглядывая на его окровавленный щит. Что-то на нём не давало ей покоя. Какая-то гадость, вроде, кусок шашлыка прилип к боковой кромке.
Грин проследил за её взглядом. Он немного развернул щит к себе, потянулся и щелбаном сбил прилипшее на пол.
Отрубленный человеческий палец!.. с ногтем!..
Утробные комья завертелись у неё в животе, зашумело в ушах. Она сложилась пополам, и её выворотило на пол ресторанной едой. Она, согнувшись, поковыляла вглубь шатра к биотуалету.
– Ку-да, кацапка! А ну, встала-пошла-сделала перевязку раненому! – строго повелел Грин, схватив её сзади за шиворот.
Наталья Ивановна слабо дёрнулась, как обречённая свинья в лапах крестьянина – он её крепко держал! Пришлось ей покорно развернуться и идти ко входу, куда уже занесли на носилках стонущего мужика.
У него была разбита голова; Богушевской дали свёрток ваты, бутыль спирта и бинт.
– Валяй. Время пошло, – приказал Грин, – Скоро вернёмся. Имей в виду – шкуру спущу, если что не так!
2
Прошло пять лет, украинский майдан подзабылся; она сидит у себя в загородном доме на великолепных подушках, пьёт хороший чай, добавляя в него молоко из крохотного фарфорового кувшинчика: у них с мужем традиция: five o’clock tea, – а напротив неё раскачивается в кресле её красивая и успешная клиентка, Маша Пахтунова, и Богушевская слушает её и пытается настроиться на рабочий лад, но вдруг видит перед собой тот раздавленный палец на дощатом полу «Русского шатра». С руками, слипшимися от засохшей крови, она наклоняется к нему и кусочком бинта подбирает его. Торопясь, чтобы не вырвало, бежит вон, к ближайшему костру, бросает в красные угли…
Несколько раз она напарывалась на Грина в своей «послемайданной» жизни. Засранка-судьба почему-то не хотела, чтоб она забыла, каково это чувствовать себя животным, которое ведут на убой. Всякий раз в ней что-то рвалось и лопалось, и все её московские «доспехи» ей не помогали.
Был он уже не опасен; тут, в Москве, никто даже не знал о его прошлом; он сделался «Вишней», стал носить очки, как у Джона Леннона, у него округлились щёки и отросло брюшко; он заделался мечтательным малороссийским поэтом, блогеришкой в фейсбуке.
В первый раз они столкнулись на антивоенном митинге в сентябре четырнадцатого: Вишня собрал вокруг себя кучку взволнованных либеральных старичков и что-то втирал им. В какой-то момент он мельком взглянул на Богушевскую и сразу отвёл глаза, и она отвела, но уже через секунду они вновь встретились взглядами, и Вишня изумлённо поднял брови – узнал.
Наверное, на лице Натальи Ивановны отразился весь тот ужас и оторопь, что пережила она в феврале в Киеве, потому что Вишня незаметно – для неё одной! – переменился, взгляд его стал жесток; прежде чем она нашла в себе силы отвернуться, он ни с того ни с сего приподнял ладонь и пошевелил мизинцем, и вдруг сделал такое движение, будто отсекает его…
После того случая Богушевская всерьёз хотела нанять людей, чтобы его подкараулили и побили арматурными прутьями. Это было несложно. Пять штук баксов и один разговор с бывшим фсиновцем Семёнычем, консультантом на разные тюремные темы – и сиди жди, пока козла поучат.
Но вот проблема: он никогда не поймёт, за что его бьют. Заочный формат – тупой выброс денег. Нельзя оставлять подонка в недоумении. Вот бы, прежде чем отмудохать, ему сказали: «Это – за Наташу Богушевскую». Но в таком случае гада надо кончать, иначе, оклемавшись, он напишет заявление или же отомстит ещё страшнее.
Зря она не пожаловалась мужу, сразу, как приехала! Дурак-Валя даже не стал бы сомневаться – просто нашёл бы Грина, здесь или на Украине, и переломал ему ноги за неё. Подвигом больше, подвигом меньше – трудно ль ему? Тут уж, как говорится, не обессудьте – муж есть муж!
Теперь уж где такого дурака, как Валя, искать?
Сволочь тупая, позорно сбежал от неё, как раз когда для неё наступило самое трудное время. Ещё не прошёл шок от вонючего, кровавого Киева, а тут ещё родное государство решило наказать её за майдан. Было у неё несколько ручейков государевых денег – анализ законов для Минюста, разные полуформальные консультации, – после её командировки в хохляндию суки всё обрубили!
Да вдобавок ко всему, фонд Human is Priority решил кинуть её на половину суммы. Соска-координатор в узких итальянских очках написала: «Извините, вы уехали раньше, чем истёк месяц, поэтому вам заплатят меньше». Наталья Ивановна мысленно вскипела. Да ты знаешь, грызунья ты мелкая, что там творилось?! Была бы ты в этом шатре – тебя бы майданное мужичьё прямо на полу оприходовало, а потом ещё «Беркуты» пришли да повторили!
А следом Валя её полностью добил. Этот его неожиданный кульбит с уходом – пожалуй, главная свинья, которую ей подложил тот грёбаный год.
Сперва она подумала – нашёл себе другую кормушку и влагалище. И даже заподозрила одну. Прошлым летом они часто заглядывали в автосалоны – выбирали ей новую машину. Однажды по пути с дачи зарулили в «Porshe» – Валя настоял. Она не хотела идти: замудохалась на даче и выглядела как чёрт, грязь под ногтями – возилась с клубникой, да и не переоделась в цивильное – на ней были какие-то стрёмные найковские треники.
Валя, наоборот, против своего обыкновения смотрелся ничего, и не подумаешь, что деревенщина: хорошие джинсы, часы Patek Philippe, которые она ему насильно прикупила в Цюрихе, а кроме того, пока шёл дождь на даче, он наконец-то побрился и помыл башку. Когда они зашли в автосалон, возле них стала ошиваться неадекватная тёлка-продавец с повадками как у течной суки. Рыжая, с хорошей стрижкой – и откуда только у нищей продавчихи деньги на нормального мастера? «Видать, хорошо отрабатывает на задних сиденьях заезжих траходромов», – подумала Наталья Ивановна.
Так вот, эта шмара с жалобным взглядом и тоненьким голоском стала сюсюкаться с Валей, – а на неё, Богушевскую, которая вытащила этого самого Валю хрен знает откуда, из одесской деревни; на неё, которая решает и платит, и которая собственно нуждается в нестыдном автомобиле, – на неё мокрощёлка вообще не обратила внимания, вела себя так, будто Богушевская – Валина мать, которую он зачем-то притащил с огорода!
Сучка обязана была поплатиться за свою наглость! На следующий день Богушевская написала обстоятельную жалобу в автосалон, и, если эти жалобы вообще кто-то читает, её должны были немедля выкинуть оттуда с волчьим билетом.
Ответ её вполне устроил. Директор автосалона – тоже баба – сообщила, что проведено внутреннее расследование, которое действительно выявило непрофессионализм той самой сотрудницы, Волчковой Елены Викторовны, что обслуживала Наталью Ивановну с мужем.
«Непрофессионализм! – фыркнула Богушевская, остывая. – Это другим словом называется вообще-то – б**дство!»
«…Сотрудница, плохо обслужившая Вас, замещала продавца-консультанта, и по её поведению ни в коем случае нельзя делать выводы об остальных наших сотрудниках. Ответственно заверяем, что к ней будет применены все меры дисциплинарного характера».
«Да уж окажите милость!» – хмыкнула Богушевская.
Заканчивалось письмо так: «В качестве компенсации за доставленные неудобства Вам согласована персональная скидка десять процентов. Примите наши извинения, искренне рады сотрудничеству».
И подпись под ответом: «Директор салона, Е. В. Волчкова».
Что директор салона, подписавшая ответ, и продавщица Волчкова – суть одно лицо, Наталья Ивановна даже не сразу поняла. До неё дошло только через год, когда она проводила расследование, имеющее целью выяснить, к какому кисельному берегу мог пристать сбежавший Валя.
Она заплатила пятьдесят тысяч бывшему менту, а ныне – безопаснику в крупном банке, и он ей через неделю ответил, что муж её умотал на Украину и с тех пор не возвращался, а четыре женщины из составленного Богушевской списка подозреваемых, включая Волчкову, проживают в России (три в Москве, и одна в подмосковном Дедовске), на Украину не выезжали, связь с её мужем – маловероятна.
Когда она наконец поверила, что Валя просто от неё ушёл, то подумала: «Неужто я такое чудовище?».
До встречи с ней суровый, неприхотливый Валька мог жить как угодно – питаться из «Пятёрочки», спать на полу, умываться и ссать в одну и ту же раковину, – но видела Наталья Ивановна, что всё-таки она приучила его если не к утончённости, то хотя бы к комфорту: нравится ему, гаду, ежедневно лакать Асти, жрать исключительное мираторговское мясо, валяться на роскошном постельном белье родом с апеннинского сапога.
Что же должно было произойти, чтобы он порвал со всем этим? Пресловутая родина, что ль, повлекла? Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звёзды блещут? Вся вот эта романтика? Ну так и ездил бы пару раз в год в свои черноморские пенаты, кто же тебе, дурачина, мешал-то?!
«Жить с тобой я не могу», – написал Валька на бумажном клочке, уходя. Эти тупые донельзя и страшно жестокие слова делали ей всего больней.
«С тобой, – в слезах повторяла она, не в силах заснуть. – Что это значит? Просто оборот речи или это конкретно про неё? Мог же он вместо этого написать «У тебя»? Было б не так обидно...
Она что, так уродлива? От неё что, дурно пахнет? Врёшь, Валёк! Знала она и свои недостатки, и достоинства, а также и то, с каким аппетитом он её почасту, исступлённо крыл. Уж кроличьи дела у них были в порядке!
Старая? Пожалуй. Тут уж ничто не могло её утешить – рыдала в подушку, дав себе полную волю: начало истерики было беспросветным, но исход всегда был мягче, слёзы, по крайней мере, выстилали собой дорожку в сон, забытьё, необходимое всякой человеческой твари.
Примерно тогда, ежесекундно тоскуя от осознания собственного уродства, Наталья Ивановна стала захаживать в церковь и скоро к ней пристрастилась.
3
Весна и лето две тысячи пятнадцатого прочно связаны в её памяти с храмом в Троице-Лыково на высоком, с вонзёнными в него редкими старыми соснами, берегу Москвы-реки. Она вспомнила это место из детства и вдруг захотела найти его.
Когда ей было десять, родители развелись, отец ушёл в новую семью; первый год они часто виделись, он приезжал за ней по воскресеньям, они ехали на троллейбусе в Серебряный бор и целый день гуляли в лесу и устраивали «пикник» на поляне у реки. Молчали, жевали бутерброды, которыми снабжала её в дорогу мама, высматривали белок в соснах и слушали громкий сухой стук дятла. Отец ел по-новому: сначала кусочки колбасы, потом отдельно хлеб, очень мало хлеба: наверно, так его научила новая жена. Наташе было почему-то неловко есть, как мама, по-старому, и она стала брать пример с отца. Когда бутеры кончались и пустел термос, они медленно возвращались к троллейбусу и отец отводил её домой.
Но иногда, уже разделавшись с припасами, они решали ещё погулять. Переходили реку по понтонному мосту, качавшемуся на полых железных баках под ногами – «тошнотной переправе», забирались на гору к высоченной полуразрушенной церкви, стоящей над лесом. Купол у церкви был ободранный, как луковица, которую начали чистить и перестали, забыли. На нём не было позолоты – только какая-то мятая фольга, от неё отражалось солнце, и когда Наташа смотрела на купол, глазам делалось холодно и больно.
Это был самый конец пути, дальше идти уж точно было некуда. Дальше простирался лес, и в нём стояли старые и мрачные деревенские дома, в которых никогда не горел свет. Рядом с церковью её настигало ощущение «края», весь мир здесь заканчивался, как будто на него не хватило материала, как будто фольгу, из которой он сделан, оборвали, как вот на этом куполе… Отсюда – только назад.
Но они не спешили возвращаться: если уж они добрались сюда по «пьяному» мосту, залезли на гору, хотелось как-то оправдать эти усилия. Они садились на бревно спиной к церкви и с горы, сквозь частый тонкий лес, смотрели на реку. Спокойно сидеть, однако, не получалось. Край мира будто подталкивал их в спину и говорил: «Хватит тут ошиваться! Возвращайтесь домой!». Но некоторое время они всё же высиживали, ему назло.
Наташа понимала, что родители тоже дошли до края какого-то своего мира, ощутили ладонями непроницаемую плёнку и поняли, что дальше для них вдвоём ничего нет.
Наташе было досадно, что мир не придуман дальше. Она призналась в этом папе. Отец удивлённо посмотрел не неё и предположил, что через какое-то время тут всё застроят и будет новый район.
Возвращаться было ещё тяжелее; на плавучем гулком железном мосту её всегда мутило; однажды её стошнило в реку бутербродами, и отец вытирал ей рот своим носовым платком, вкусно пахнувшем шоколадными конфетами и табаком.
Она приехала сюда на излёте зимы, в феврале, через год после майдана. Праздничная, отреставрированная церковь напоминала пасхальный кулич, в который вставили дорогую, толстую свечу. Золотой купол сиял, и для этого не требовалось солнца. Другой, над пристройкой, был чёрный, как ровненькая редька, с красивыми золотыми пуговками-звёздами. Прошли годы, и мир, слава богу, был «додуман»: спокойно, логично обосновался он за пределами её детства, «край» отодвинулся, да и нет у него никакого края, она уж взрослая, знает.
Возле храма сделали удобную стоянку, и она без проблем припарковала свою Infinity. Стояла сочная тишина, какая бывает зимним днём: вот звонко простонала сосна, вот не поделили что-то и раскаркались вороны... Внутри роскошный иконостас переливался, как обложка волшебной книги, казалось – он вырастал над собой, растекался по сторонам золотыми ручьями. Ей очень приглянулся необычный, какой-то византийский, орнамент плитки на полу. «Если и погрели руки на реставрации, то хоть сделали на совесть, молодцы!» – мысленно одобрила Наталья Ивановна.
Она купила самые дорогие свечи и поставила за здравие своих детей и внуков, за упокой мамы с папой; потом, подумав, купила ещё одну – поставила за упокой неродившегося ребёнка в браке с Валей. И ещё раз сходила за свечой. Её поставила за Валю – пусть у него там всё сложится, на Украине.
Она стояла и глядела на дрожащий огонёк свечи, и вдруг её глаза затуманились, ей стало одновременно и хорошо, и больно, как никогда. Она поняла, что никогда не сможет быть так счастлива, как хотела – да этого и не надо! Она поняла, что надо прощать. Даже предавших нас. И желать им добра и долгой жизни. Дьявол не больно печётся о нас. Каждый человек – песчинка, которую носит как попало, а вместе – золотой песок, из которого состоит река истории. И надобно жить так, чтобы быть чистым зёрнышком – как все добрые люди, а не крупицей грязи, что портит эту реку.
Она сходила в машину за бутербродами и термосом и отправилась на то место, где они сидели в детстве с отцом. Деревья на склоне горы были чёрные, словно небрежно набросанные карандашом на бумаге; сквозь них виднелась широкая, белая под снегом река – бархатистый лист, на котором художник делал свой этюд...
Она и раньше знала, что здесь нет никакого «края». То и дело она наведывалась в новый район Строгино – ездила сюда на ТО, хотя имелся и другой техцентр ближе к дому, обслуживала здесь газонокосилку в фирменном салоне; а ещё они с Вальком по дороге с дачи регулярно заруливали в строгинский макдак. Валёк, не вникая в суть, приносил на двух подносах целую гору пахучей еды, совершенно счастливый, набивал рот котлетами и булками, рыгал в руку, запивал это всё пузырящимся клубничным коктейлем.
В две тысячи восьмом, перед кризисом, она купила здесь квартиру на Таллинской, чтобы вложить свободные деньги. Сделала ремонт и сдавала. Последние жильцы съехали в ноябре, а она так и не разместила объявление, не дошли руки. Надо бы пойти и проведать её, снять показания счётчиков. Наталья Ивановна нащупала в сумке ключи – есть.
Она стала ездить в эту церковь и ночевать в своей однушке в Строгино. Наталье Ивановне нравились такие «очистительные» вылазки на пару дней. Она как будто отправлялась в паломничество по святым местам. В эти дни она жила простой, и даже бедной жизнью, одевалась скромно, в старенькое и опрятное; не ела мяса, не пила вина и никакого алкоголя, не то чтобы она отказывала себе в чём-то – ей просто не хотелось ничего лишнего, что может её «утяжелить». Она варила картошку или гречку, заправляла подсолнечным маслом, разрезала свежий огурец и нарочно ела в чистом виде, без базилика и перца, и это было почему-то так сладко, вкусно, и казалось, она так не лакомилась нигде – ни в «Пушкине», ни у мясных кудесников османов, ни на «рыбных» европейских югах.
В «чистые» дни она не включала телевизор и старалась не заглядывать в интернет. Она много ходила пешком – от Таллинской до храма и обратно, а потом опять на прогулку к реке с доброй книгой; когда ноги уставали и начинали гудеть, она садилась на скамейку и читала на холоде, под фонарём, пока не замерзала. Она покупала книги в церковной лавке – это были умные, лёгкие для чтения, написанные современным языком «беседы», заочный разговор по душам. В них рассказывалось, как жить по божьим законам, быть счастливым и делать счастливыми других.
Наталье Ивановне нравилось в этих книжицах, что они поднимали её дух, а не прижимали к земле. Они как бы возносили её, наполняли воздухом и светом, в отличие от так называемой «серьёзной литературы», которая, как правило, и запугивает, и запутывает. Их написали люди с опытом, готовые за каждое своё слово держать ответ. Приятно было сидеть целый час абсолютно неподвижно и «забывать» про тело, а потом заложить книгу закладкой – ленточкой с ликом Христа – подняться со скамейки, потянуться и размять ноги, прежде чем пускаться в обратный путь.
Когда она возвращалась с холода, сил оставалось только помыться и почитать пять минут в постели – потом она отключалась и не помнила себя до самого утреннего пробуждения.
А утром она ставила чайник, заваривала густой, без примесей, чай, пахнущий землёй, «Беломором» и деревяшками, делала хлеб с маслом и старым, засахаренным вареньем и садилась завтракать с книгой, – ох и быстро у неё пролетали эти книжицы, два дня – и текст весь переложен на душу! Впереди предстоял радостный путь в храм.
Она приезжала на стареньком Валином «Гольфе». Сбежав, Валька так и бросил фисташковый «Гольф» во дворе, и Наталья Ивановна не успела его продать. И хорошо, что не успела – парковаться на большой машине у подъезда в Строгино было неудобно, да и совестно. Её крупная, мускулистая «Финита», похожая на яхту, облитую мёдом, смотрелась бы в этом дворе уж слишком вызывающе.
Шёл Великий пост; заниматься духом было легко; Наталья Ивановна научилась улавливать тонкую, почти неслышную музыку мира, что всегда играет вокруг нас, но большинству людей неведома. Надо было максимально истончиться – меньше есть, больше времени проводить на ногах, не допускать в сердце ни одной чёрной мысли, и тогда распрямлялись струнки в груди, и всё там верно настраивалось. Богова музыка – она всегда вдруг: с лучом солнца, с дуновением ветерка, с гомоном голубей, слетевшихся на хлебные крошки. Она бывает особенно слышна на рассвете, когда небо окрашивается в золотисто-розовый цвет, предвещая весну и скорый праздник Воскресения Христова.
Что-то, однако, мешало Наталье Ивановне, не давало ей подолгу наслаждаться этой музыкой. Какое-то мутное пятно на периферии мысленного взора, которое никак не получалось рассмотреть – оно всегда как бы плыло, ускользало, и в то же время никуда не девалось.
Обычно пятно было маленьким, но в нём будто плавал эмбрион, – то был зародыш какого-то плохого человека; но иногда пятно страшно разрасталось, и в нём сидел кто-то на корточках, кто-то без лица, один силуэт, – Наталья Ивановна понимала, что это – дьявол. А в какой-то момент она поняла и другое: в пятне обозначился её недавний знакомый – Гринько. Это он сидел в мутном белёсом коконе, как в плаценте; неясные очертания его напоминали чёрта, поджарого и мускулистого, с длинным хвостом.
Серёга, разнорабочий-молдаванин, живущий при церкви, подтвердил её догадки, что в плаценте – дьявол. Серёга был строитель-реставратор, он шабашил тут аж с конца девяностых, когда начали восстанавливать храм; все деньги, которые у него появлялись – расчёт за работы, подачки прихожан, – он пропивал с местными забулдыгами, ошивающимися возле «Седьмого континента» на Таллинской, – и снова приходил в храм и работал вдвое усерднее, чем перед запоем, и каждый раз просил, чтобы сохранили за ним ставку.
Наталье Ивановне было его жаль – Серёга был маленький и крепкий, чернявый; алкоголь не уродовал его так, как обычного русского мужика, – Серёга почти не терял природной мужской красоты; припухлости под его глазами были какие-то даже благородные; он напоминал актёра, который играл комиссара Каттани в старом итальянском сериале «Спрут».
Они сдружились. Наталья Ивановна как-то попросила его повесить в однушке кухонный шкаф и дала ему денег с условием, что он не будет бухать хотя бы неделю. Она разрешила ему пожить у неё и поручила работу. За неделю он отделал ванную венецианской штукатуркой, разобрал балкон и положил кирпичную кладку под остекление. В следующие выходные она привезла ему продукты и несколько баклажек безалкогольного пива.
Ночью она ему дала, не посмотрев, что пост. Ей было важно и нужно прервать свой целибат, и жалко было мужика – он смотрел на неё такими отчаянными глазами. Она вела себя тихо, только искусала ему до крови все плечи. Ей было хорошо и тепло, и запах Серёги напоминал запах Валька – чистый, деревенский и дикий. Они пили чай и проговорили едва ли не до самого утра. Наталья Ивановна не удержалась и рассказала ему про себя, про майдан, про Грина, и про пятно на душе. Серёга согласился, что Грин – вернее всего, дьявол, или, по крайней мере, его отродье, и высказал мысль, что хорошо бы, чтобы с ним кто-нибудь разобрался.
Наталья Ивановна, может, и сама так думала, но, обеспечивая состязательность сторон, заметила, что, может быть, он – просто человек, а людей Бог велел прощать.
Серёга вздохнул и признал, что прощать, конечно, надо.
4
Ближе к Пасхе тревожность в ней возросла, и пятно, мешавшее ей, тоже изрядно вымахало и всё назойливее лезло ей на глаза. В конце концов Наталья Ивановна не выдержала и пошла в интернет искать информацию про Грина. Если это дьявол во плоти, то о нём желательно знать как можно больше.
Первое, на что она наткнулась, – фотки какого-то храма и Грина в компании христианского вида мужчин на фоне древних стен. Гринько был в круглых очках, куртке нараспашку, белой вышиванке и высоких начищенных до блеска сапогах. Он был похож на разночинца, интеллигента, пошедшего в народ.
Она стала читать текст – и очень удивилась. Оказалось, что Грин – чуть ли не благодетель. Если верить заметке, он выделил средства на восстановление древней церкви на реке Уж, чудом уцелевшей в тридцатые годы прошлого столетия. В статье говорилось, что большевики хотели взорвать её, но у них не хватило динамита – малый заряд разрушил только купол и колокольню.
«Сейчас храм полностью восстановлен, и в нём впервые более чем за сто лет пройдёт богослужение», – прочитала Наталья Ивановна.
«О как! – скептически хмыкнула Наталья Ивановна. – Грехи, видать, хочет смыть с себя, живодёр чёртов».
Она вспомнила про убитых птиц на майдане и её передёрнуло. Однако она отметила про себя, что хорошее деяние не перестаёт быть благим от того, что человек, совершивший его, глубоко грешен. Она пообещала себе впредь относиться к нему непредвзято.
«Ну-с, чем же ты, голубчик, ещё знаменит?» – азартно закусив губу, просматривала она результаты отбора в поисковике. И вдруг увидела такую фразу: «Режиссёр Василий Грин рассказал о своём фильме "Сан-Сакрэ"».
Режиссёр?! Ну уж! Наталья Ивановна усмехнулась саркастически.
В принципе, она не сильно-то и удивилась. Таких – хоть в государственную думу, хоть сразу в космос. Фрик, революционер, меценат, литератор. Случается, такие двигают историю. Только вот – куда? Может, он и вправду талантлив?
Следующая ссылка привела её на сайт с названием svyataya-krov.ua.
Красно-синий заголовок «Sang Sacré» высветился на тёмном фоне. Буквы медленно повернулись и выцвели, открыв главную страницу с закладками разделов.
«О фильме» – назывался первый ярлычок. Она кликнула и попала на страницу с чёрно-белыми фотографиями: взорванные храмы, разбитые колокола, трупы истощённых людей, похожие на чёрный хворост в лохмотьях одежды. Фотохроника начала прошлого века и, судя по всему, с Украины – коллективизация, голодомор, вот это всё.
– А ведь ты серьёзную тему взял, Вася-василёк, – покачала головой Наталья Ивановна. – Справишься ли ты с ней?
Она нажала на ссылку «Интервью режиссёра» и попала на сайт издания «Хамелеон». Смотри-ка, и эти заметили его!
Она принялась читать, и постепенно перед ней стал вырисовываться новый Грин, неизмеримо более глубокий и сложный, чем представлялся ей ранее. Возможно даже – нефиговый художник. А если даже бездарь, то настолько одержимый, что вполне способен убедить мир в своей гениальности.
Сумасброд Грин не «снимал фильм» – скорее ставил какой-то мегаломанский эксперимент под видом съёмки. На Украине, где-то возле границы с Беларусью, был специально построен хутор образца начала двадцатого века. В этом хуторе все эти годы жили люди, и происходил съёмочный процесс. Ни начала, ни конца, ни четкого сценария – ничего этого у Грина, похоже, не имелось. По его словам, снимали всё, что ни попадя, – такой гибрид документалистики, реалити-шоу, исторических реконструкций.
«Я снимаю мясо жизни, выращенное в большой пробирке, – объяснял Грин. – Людей, попавших в некий квест. Мне интересны их живые реакции; я хочу понять и показать, как всё на самом деле происходило в те людоедские годы».
Интересно, что кино как таковое Грин рассматривал чуть ли не как побочный продукт своих экспериментов, а вовсе не самоцель.
«Мне важно вырастить здесь правду, понимаете? А это можно будет потом нарезать, пусть приходят другие режиссёры, я не против, пусть делают сколько угодно этого вашего кино», – пояснял он корреспонденту «Хэма».
Интересно говорил Грин! Но больше всего нравилось Наталье Ивановне, что он взялся за такую тему и снимает кино для нас, блаженных деток, которые любят обниматься с берёзками и говорить, что другие народы им братья. А сами как родились слепыми, так за всю жизнь не продерут глаз, пока не придёт пророк, не даст им зеркало и веки им не раздвинет.
Чтобы полюбовались наконец – какое страшное клеймо у них во лбу, какое тяжкое там красуется обвинение.
Вот и получается, что «глупые хохлы сами виноваты, что у них маршируют нацики с факелами»; казалось бы, при чём тут русские и СССР? Не знает русский Ванька за собой никакой вины! Как будто не его прадед рубал саблей украинских крестьян, бил пулей в затылок самых трудолюбивых, забирал зерно у женщин и детей – и несчастные пухли, умирали на обочинах дорог, а их высохшее мясо обрывали с костей тощие собаки. Не знает Ванька ничего и обижается, что украинец ему не брат!
Проникнувшись интервью, Наталья Ивановна испытала сильное желание посмотреть «Святую кровь», уж очень вкусно Грин о ней рассказывал. Промосайт предлагал добрую сотню трейлеров, иные размером на час и больше.
Она выбрала ролик под названием «Le vol» – «Полёт». Видео длилось семь минут. Сельская улица – домишки, жёлтая пыль, кусочек площади, вымощенной булыжником, какие-то торговые лавки, – по-видимому, снималась центральная часть села. Камера стояла неподвижно и фиксировала всё, что попадало в объектив: редко проходили люди – по одному, по двое; пару раз в кадр сунулась собака, что-то вынюхивающая у лавки; вот, грохоча, проскакала телега с лошадью, и снова всё будто застыло. Съёмки велись вечером – закатные лучи ложились косо, но всё-таки явственно ощущалась жара летнего дня, какое-то марево; по экрану будто плыли едва уловимые глазом волны – так бывает, когда смотришь на воздух над мангалом. Это было красиво, но – скучно, ничего не происходило; Наталья Ивановна хотела уже выключить, как вдруг на середине видео где-то над головой вдруг принялись звонить колокола – видимо, рядом с местом съёмки была церковь, только она не попала в кадр.
Колокольный звон был громким и нежным – и, пока Наталья Ивановна слушала его, она поймала себя на желании поглядеть вверх – увидеть церковь, небо, звонаря в проёмах колокольни: хотелось какого-то движения, какого-то развития, эта грустная неподвижность словно щекотала её. Камера упорно стояла на месте, и от громкого колокольного звона над головой на душе было как-то неуютно, тревожно.
Но вот звон стих. Несколько секунд стояла непривычная тишина, и вдруг рядом с камерой раздался топот ног, чьи-то голоса, хриплое дыхание. Кажется, несколько человек подбежали справа… Красноармейцы? Эн-ка-вэ-дэ? Они сгрудились в одном месте и стали бить в какую-то дверь – должно быть, в дверь церкви. Наталья Ивановна не видала их – только остроголовые тени на булыжнике, краешек чьей-то гимнастёрки и штаны с обширной кожаной заплаткой. На поясе у человека болталась и брякала сабля. Люди ломились в дверь, бухали в неё чем-то тяжёлым – бревном или чем-то ещё. Злобно и часто колотили, кажется, прикладами... Матерная ругань влетала в правое ухо наушников – все звуки были очень страшные, круглые. Вот удары прекратились, и люди сразу канули куда-то – в пустоту, взломанную ими.
Вновь стали звонить колокола, на этот раз оглушительно, буйно, как бы призывая людей или Бога на помощь… А потом колокола перестали, бой их изошёл – только отзвуки ещё некоторое время метались, постепенно затихая.
И вдруг она услышала крик… Короткий, душераздирающий – он нарастал сверху: «А-а-а!», – обрушился прямо на голову: бух! – что-то тяжёлое, хрусткое вмазалось об землю совсем рядом...
Камера дрогнула, чуть поменяла угол, как будто её нечаянно толкнул прохожий.
Вновь наступили покой и тишина. Улица, жёлтая пыль, нагретый солнцем булыжник… Камера продолжала ещё некоторое время снимать. На улице ровным счётом ничего не происходило.
Наталья Ивановна тяжко дышала. Она поглядела на бегунок: видео подходило к концу. Она поняла, что Грин – гениальный режиссёр.
В конце зимы две тысячи шестнадцатого она нашла его в толпе на марше памяти Немцова. Выждала удобный момент и протиснулась к нему.
Гринько, кажется, растерялся, увидев её рядом, в полуметре от себя, он уже не мог никуда деться, и скривился в некоем подобии улыбки:
– А-а, это вы…
Она шагала по левую руку от него, она была совсем рядом. У неё колотилось сердце. При желании она могла поцеловать его в губы или ударить по лицу – он ничего не успел бы сделать; наверное, все подумали, что она – его тайная московская жена или кто-то вроде этого, – люди даже освободили ей место, как бы давая возможность поговорить тет-а-тет. Гринько, как и многие, держал за ленточку белый шарик – символ мирного протеста. Этот, новый, Гринько, наевший себе хорошенькую ряшку, в круглых очёчках а-ля Гарри Поттер, с этим мирным шариком выглядел до того мило и безобидно, что Наталья Ивановна постепенно успокоилась.
– Не ждали? – туманно ответила она, не зная, как начать.
– Что вам? – беспокойно спросил он.
– Я хотела кое-что вам сказать.
Они медленно двигались по Страстному и смотрели на спины шагавших впереди. Грин молчал.
– Я узнала кое-что про вас… Я смотрела ваш фильм. С тех пор, как я увидела его, с самого первого отрывка – le Vol – я не могла больше относиться к вам, как прежде.
– «Как прежде» – это как? – разомкнул уста Грин.
– Раньше я вас боялась, вы были мне неприятны. – она сделала паузу. – Вы были мне отвратительны. Сами знаете, почему…
Он промолчал. Наталья Ивановна продолжала:
– Я хотела вас убить. Или крепко проучить. Поверьте, я бы уж нашла заступников!
Гринько вздохнул и покачал головой с таким видом, будто хотел спросить: «Сейчас-то вам что от меня надо? Извинений, что ли?».
Наталья Ивановна от него не отставала.
– Мне кажется, я вас поняла как человека… Хотя бы отчасти… И простила. Ваш фильм помог мне! И ещё… я узнала, что вашу жену убили перед майданом…
Грин вздрогнул, посмотрел на неё мутно, как птица, попавшая в силок. Он опять ничего не ответил.
– Ваш фильм – это лучшее, что я видела, – внезапно призналась Богушевская. – Правда!
– Да бросьте, – пробормотал он, глядя под ноги.
Они прошли немного в молчании.
– Это… очень лестно слышать, – медленно проговорил Грин. – Вы действительно смотрели?..
– Всё, что смогла найти… Знаете, мне напомнило это Тарковского, «Андрей Рублёв»… И всё-таки у вас живее. Там – играют, а в «Святой крови» всё по-настоящему…
– А вы знаете, чем взять… В самое сердце бьёте. И самое интересное, что я ничего не могу с этим поделать, мне действительно отчаянно приятно. Спасибо вам!
– Вы всё ещё снимаете?
– Да, этому, похоже, нет конца. Мне нужны ещё годы…
– Я хочу сняться у вас, – неожиданно выпалила Богушевская
– Вы?!
– Я на полном серьёзе. Это возможно?
Наталья Ивановна посмотрела на Гринько, как она умела – самоуверенно и притом почтительно. Такой взгляд часто помогал ей выигрывать дела в судах.
– Мои фильмы, как вы поняли уже… э-м… специфические, – раздумчиво проговорил Грин, – их особо никто не смотрит, зачем вам это?
Наталья Ивановна тщательно обдумала ответ.
– У вас там в кадре жизнь более настоящая, чем вот эта, – она кивнула на толпу вокруг. – Я не знаю, как это объяснить. У меня такое чувство, что быть там гораздо важнее, чем здесь. Без этого я ощущаю себя неполноценной.
– Вы совсем смутили меня. – задумчиво сказал Вишня. – А я вот так сходу и не знаю, что вам ответить.
– Подумайте, – спокойно сказала Богушевская. – Я вас не подведу.
– Подумаю – обещаю! Напишите мне свой номер и почту, – он протянул ей телефон. – Я отвечу, когда соберу сам себя во что-то похожее на творца… Сейчас я растащен весь, не соображаю ни черта!
Он написал через полтора месяца, когда она уже почти перестала ждать. Все это время надежда жила в ней и грела её, хоть умом она понимала, что Грин ничего ей не должен. Мало ли возле него смазливых девок с актёрским образованием, готовых сыграть хоть Королеву Марго, хоть Марию Магдалену?
И в то же время она чувствовала, что шансы у неё имеются. Уж чем-то она зацепила Грина с самого начала, на майдане, что он не смог пройти мимо и накинулся на неё, принялся обижать в «Русском шатре». Ничего не бывает просто так у творческих людей. Значит, он в ней что-то увидел, коли решил излить на неё остаток злой силы после кровавого боя. Тем тяжелее ей было ждать… Неужели гадёныш про неё забыл?
Она досадовала на свою надежду, нащупывала её мысленно где-то под сердцем, хватала руками и топила в своей крови, давила, и душила, не давала ей расти. Но та всё равно вылезала тут и там и обдавала сердце такой горячей волной, что Наталье Ивановне становилось страшно: а вдруг Грин хотел – и не смог связаться? Один раз позвонил и бросил?
Она проверяла все непринятые звонки, разгребала почту, попавшую в спам – чувствовала себя при этом, будто роется в помойке в поисках еды...
Он написал ей – и весь ад разом разлетелся на куски. Конечно, он не забыл про неё! Наталья Ивановна очень спокойно отреагировала на входящее сообщение с темой «Role-offer, Sang Sacre» – сомкнула губы, закрыла глаза, выпрямила спину, задышала. Умные люди принимают хорошие новости, как дорогую мебель в новый дом. Там должно быть довольно места, чисто и светло, чтобы удобно было заносить и расставлять предметы по своим местам.
«Он написал ей» – не совсем точные слова. Сообщение пришло от его помощницы, но вложенный файл «Предложение участнику» был подписан как следует: Василий Грин, режиссёр.
Наталья Ивановна, прежде чем читать, сперва рассмотрела синий каракуль, и тут поморщилась: подпись была «имплантирована», вставлена как объект, её можно было так же легко удалить, выделив и нажав на клавишу delete. Это её слегка покоробило, мог бы, дружок, и собственноручно подписать, уж ей-то, старой знакомой!
«Уважаемая Наталья Ивановна, – говорилось в письме, – мы рады предложить Вам участие в проекте «Санг Сакрэ» в качестве актрисы в фильме «la Vengeance» (рабочее название: в переводе с фр. – месть). Съёмки будут проходить в июне сего года на основной площадке проекта недалеко от Киева. Сценарий ещё не окончен, он будет готов в конце мая. Закрепление ролей за артистами будет происходить прямо в процессе съёмки, минуя специальные актёрские пробы. Такой подход является частью творческого метода и применяется на всех фильмах проекта «Святая кровь». Обещаем, что Вам будет предоставлен выбор из нескольких ролей и у Вас будет возможность попробовать себя в каждой.
«Санг Сакрэ» – частный венчурный проект; просим Вас с пониманием отнесись к тому, что гонорар и иные вознаграждения предусмотрены только для актёров массовки. Гарантируем оплату трансфера, проживание…»
– Ну, будет распинаться, – сердито проговорила Наталья Ивановна. – Коли мне нужны были б деньги, наверно, я бы знала, куда обратиться!
Гораздо важнее было следующее электронное письмо от куратора:
«Наталья Ивановна, хоть с ролями пока ничего не известно, но вы подумайте о такой: украинская дворянка, в прошлом – супруга видного деятеля Украины, после первой волны репрессий – замужем за майором НКВД, который допрашивает и пытает хуторян, уклоняющихся от вступления в колхоз. Она пробует жить новой жизнью, но у неё не получается. Не в силах мириться с преступлениями мужа, она решает отомстить за добрых селян и убивает его».
Вот это уже интересно! Наталья Ивановна в волнении потёрла руки и перечитала ещё раз.
Дворянка, добрая жена… Расстрелянный на её глазах любимый человек… И вот уже она – живой трофей людоеда в погонах, ставленника антинародной власти. Она готовит ему еду, чистит сапоги, принимает в себя его злую, горячую сперму по ночам, лижет его каменные руки, пахнущие порохом и кровью, а после – беззвучно рыдает в подушку, мечтая повеситься или отравиться аккурат на какой-нибудь сталинский юбилей…
Перед глазами почему-то встало кино «Утомлённые солнцем», где легендарный комдив в исполнении Никиты Михалкова по-хозяйски трахал аристократку-супругу на старой дореволюционной даче, а потом играл в мячик с лапочкой-дочкой.
Какая боль, какое страшное унижение!..
Она заболела этим кино и стала считать дни, часы, минуты до конца мая.
5
Билеты на самолёт она давно уж оплатила. С девочкой-куратором обо всём договорилась. Алеся оказалась удивительно любезной и по просьбе Натальи Ивановны прислала наброски полдюжины персонажей: ведь вовсе не факт, что ей достанется самая лучшая роль, надо быть готовой ко всему.
Она много чего закупила: хорошее европейское бельё, которое действительно не стыдно надевать, итальянские ночные рубашки, с десяток французских платьев и сарафанов с широким ассиметричным «колоколом» внизу – только такой ей и подходил. Кто же знает, что ей там выдадут на съёмочной площадке? А главное – новое ли? Закулиса съёмок представлялась ей нечистой раздевалкой в стриптиз-клубе, где алчные женские существа, съехавшиеся со всей Украины, примеряют одни и те же платья и чулки. Нет уж, рассчитывать надо только на себя!
Ясное дело, она готовила не только туалеты. Куда важнее было подготовить мозги. Для этого требовалось в сжатые сроки выучить матчасть, «прокачать» себя по теме – привычное, в общем-то, дело, учитывая, на каком поприще она зарабатывает деньги. В книжном на Тверской она набрала две сумки актуального нон-фикшена про тридцатые, пришла домой, взялась читать – сразу всё, запасшись чаем, горьким шоколадом, отгородившись от звонящего и строчащего мира, как абитуриент, что готовится к вступительным, оставив только окошко в сиреневый, чирикающий май, чтобы легко дышалось.
Она восседала в кожаном кресле с двумя-тремя броскими, бойкими книжками на коленях, толщиной максимум в палец – «Битва за хлеб», «Голокост», «Лапти сталинизма», «Як нас морили голодом», – ей хватало полдня, чтобы препарировать этакую брошюрку, орудуя карандашом как скальпелем, вытягивая из неё суть, переливая её в специальные маркированные баночки, загодя расставленные в голове с тем расчётом, чтобы быстро найти сведения в ту минуту, как они потребуются.
Она завалила книгами весь кабинет, кухню, кресло и в две недели их содержимое как-то переместилось в неё, – порой ей казалось: она и не читает вовсе – а будто книжки по капле перетекают в неё, жирный раствор, по тонким невидимым трубочкам. Ей достаточно было увидеть заголовок и оставить книжку, к примеру, на подоконнике, раскрытой на нужной странице, придушить её пресс-папье, и самый ценный её экстракт попадает в неё безо всякой помощи, прямо по воздуху.
Она прикрыла адвокатскую практику, не брала новых дел и, честно говоря, сильно теряла в деньгах. Вся эта затея с кино грозила вылиться в добрый миллион деревянных, которые она никогда не получит. Что ж, тут, как говорится, или-или. Актёрствовать – тоже труд. Дилетант – он хуже негодяя. Да, она совсем не умеет играть, ну так она и не в игровое кино идёт! Формат, который делает Грин, не требует лицедейства. А вот опыта и знания жизни – ещё как требует; ну, тут уж она любого актёришку за пояс заткнёт.
И всё ж, она не хотела рисковать. Мало ли – вдруг они устроят кастинг и её отбракуют? Бред, конечно, но ведь может же такое случиться? Надо хотя бы схватить какие-то азы – как правильно дышать, как не пойти пятнами и не «зависнуть», если попросят изобразить какую-то эмоцию.
Интернет вывалил перед ней разноцветную гору актёрских студий с одинаковыми фотками на страничках: взрослые, далеко не всегда симпатичные, дяди и тёти, застывшие в театральных позах, и какой-нибудь «маэстро», звезда заштатного сериала, – единственный фотогеничный хрен на снимке – объединяет всех своим дутым авторитетом. Этот мистер-никто – он тут как бы для гарантии, что все эти лузеры не совсем уж даром тратят свои бабки, и хоть на полшишечки, но талантливы.
Нет уж, к этим сектантам она ни ногой! Сама мысль об «игре», о натужных попытках маленьких людей изобразить что-то большее, чем они есть, была ей до крайности смешна.
По её глубокому убеждению, научить может только БОЛЬШОЙ человек, во всех смыслах. Такой из ныне живущих – один.
Если к кому-то и пойдёт она, то только к нему – старому мастеру из Ленкома. Она любила его с юных лет и за всю жизнь не разочаровалась. Этот бесподобный мужик, этот «вечный парень» с лучистым взглядом, он до сих пор строен телом и носит ту же причёску, что и в двадцать, – только чёлка его, кажется, что выпачкана вся в краске-серебрянке, будто он малярствовал и забыл надеть шапочку. Когда Наталья Ивановна думала о нём, что-то вроде целой несбывшейся жизни быстро возникало у неё перед глазами и на мгновение наполняло сердце отчаянной девичьей тоской. Она бы хотела, чтобы её мужчина был таким. Добрым, проницательным, отважным, с хулиганским прищуром глубоких, умных глаз… А если он не научит – то и ни к кому другому она не пойдёт.
У Натальи Ивановны был знакомый театральный режиссёр Гарик Сон – модный молодой прохиндей. Теперь он занялся кино и снимает сериал про состоявшихся московских шлюх, и вроде бы мастер играет в этом сериале престарелого кагэбэшника-олигарха. Та ещё роль, честно говоря, да ведь не нам же судить мастера. Он давно заслужил право играть что угодно.
Ей устроили встречу с ним.
Она подъехала к ресторану на Триумфальной, где снималась одна из сцен «Эскортниц», и позвонила Гарику и, пока ждала, подумала, что всё в этой жизни чудно и неслучайно: если бы она не поехала на майдан и Гринько её там не оскорбил, она, может, никогда не увидела бы мужчину своей мечты так близко, не говорила бы с ним, – уж за это одно спасибо самодурке-судьбе.
Мастер вышел к ней, приветливый, собранный, и – экстравагантный: в турецком красном халате с кисточками. Наверное, Гарик считает, что все чекисты-олигархи приезжают в рестораны в таких халатах. Однако наряд удивительно подходил Мастеру, его худым, аскетичным щекам, его чёлке цвета тусклого серебра.
– Знаете, здесь лучший в мире торт «Идеал», попробуете?»
Он приотодвинул для неё стул, а затем сел сам, устроил подбородок на «домике» из ладоней и посмотрел на неё очень внимательно.
– Извините, что заставил ждать.
– Да что вы, – махнула рукой Наталья Ивановна – и замолкла.
– Рассказывайте, – попросил мастер.
Наталья Ивановна не знала, с чего начать. Она не могла просить его быть её репетитором. Не могла, и всё!
– Чем вы занимаетесь? – внезапно спросил мастер. – На-та-ша… Три буквы «А». Три красных пятнышка в имени... Знаете, у меня с детства каждая буква имеет свой цвет. А у вас не так?
Они проговорили около часа. Кажется – обо всём, кроме фильма Грина. Ей было уже неловко, что она так долго его держит. В конце концов Наталья Ивановна решилась и попросила у него совета – как играть в кино, если она никогда этого не делала и не училась?
– Очень просто. С кем бы вы ни говорили – говорите как с другом, – не мигнув ответил мастер.
– То есть?! – удивилась она.
– Вам нужно по сценарию произносить какие-то слова? – уточнил он.
– Думаю, да… Наверное… – Наталья Ивановна немного смутилась.
Мастер тепло улыбнулся.
– Неважно. – он махнул рукой. – В любой непонятной ситуации представьте, что перед вами – друг. У вас есть друг?
Наталья Ивановна смутилась ещё больше. Никто вот так сразу не пришёл ей на ум.
– Еще раз неважно! Представьте, к примеру, что перед вами – я. У меня роль – я ваш злейший враг. Но вы должны говорить со мной просто, как с другом. Как можно проще! От души меня отделайте, припомните мне всё! Я вам разрешаю. По-свойски со мной обходитесь, и весь секрет.
Странное дело, Наталья Ивановна его поняла. Это было так просто, и в то же время вовсе не очевидно. Он здорово помог ей.
– А насчёт подготовиться, Наташ, – рассуждал он, проминая ложечкой легендарный советский торт, – читайте стихи вслух. У вас есть любимые?
И снова Наталья Ивановна не знала, как ответить.
– Ну если нет – так не беда! Пушкина читайте. Есенина. Окуджаву… Главное – вам они должны нравиться. Вооружитесь книжкой, и всюду, как есть свободная минутка, жарьте их вслух. Это – самое лучшее. А больше ничего… Что за фильм, кстати?
Наталья Ивановна рассказала ему про «Святую кровь».
Мастер присвистнул и поменялся в лице. Он допил свой кофе и долго молчал, вертя чашку в пальцах.
– И вы туда же? – наконец сокрушённо сказал он.
– Как это – и я? – не поняла Наталья Ивановна.
– «Святая кровь» – это антироссийское, русофобское говно, – вдруг громко, с расстановкой произнёс мастер. – Это делает враг, чтобы нашу с вами историю испоганить.
Наталья Ивановна смешалась. Она открыла рот и растерянно хлопала глазами, а её визави оглянулся в поисках официанта.
– Рассчитайте, пожалуйста, – попросил он, завидев девушку в переднике.
– Почему же… – начала было Наталья Ивановна.
– Это даже не искусство! – возмущённо прервал её мастер. – Это называется чернуха. Вы знаете, что там человек погиб, упал с высоты, а режиссёр снял это на видео и вставил в свой фильм? Это – использование таланта во зло! Это – дьявольское в нас. Нормальные люди борются с этим, стремятся как-то быть лучше… А уроды делают из этого этакую конфетку, ну-ну…
Он с мрачным видом вытягивал золотистую нитку из рукава своего красного халата.
Наталья Ивановна наконец овладела собой.
– Я не знала про это, – спокойно сказала она.
– Ну вот, знайте, – угрюмо кивнул мастер, наконец оторвав свою нитку. Он скатал её пальцами в мягкий комочек и положил в кофейное блюдце. – Я вам ещё нужен, Наташ? – Он вскинул на неё молодые, проницательные глаза, окружённые лучиками морщин.
Он взглядом извинялся, что уходит.
– Спасибо вам… Всё равно… – это «всё равно» она добавила, потому что Мастер её, конечно же, разочаровал.
Но ему она и эту зашоренность могла простить. Старый человек, обласканный славой. Старость оглупляет, и здорово! Уж он может позволить себе и недалёкий патриотизм, и вот это: «искусство должно сеять доброе, вечное».
– Удачи вам, – тепло улыбнулся ей мастер, поднимаясь из-за стола. Он играл, это было видно.
Она расплатилась за него и за себя, мастер не возражал.
Состояние у неё было странное – ей было так хорошо с мастером, и вдруг в самом конце он ляпнул такую глупость, как неловкий мальчик на свидании, и всё испортил.
Она вдруг вспомнила про сертификат на стрельбу. На прошлой неделе она оплатила абонемент в досаафовский тир на Поклонке, и вчера получила все справки. Коли собралась в кино, где стреляют, надо уметь обращаться с оружием, верно? Ей захотелось попробовать прямо сейчас, не откладывая.
Она завела свою «Финиту» – машина шумно, как большое животное, вздохнула: «У-фф, у-хх, у-мм, командуй, хозяйка».
– На Поклонку! – крикнула Наталья Ивановна и нажала на газ, выворачивая толстый кожаный руль.
«Русофобское говно! – возмущённо вспоминала она слова Мастера. – Ну держись, я тебе сейчас покажу».
– Из чего хотели пострелять? – снисходительно поинтересовался у неё инструктор Игорь – рослый, толстый парень лет тридцати, похожий на айтишника и одновременно – на кусок теста. Такие вечно сидят в своей конуре, питаются пиццей и кока-колой, рубятся в сетевые игры в жанре фэнтези и мечтают, конечно же, трахаться с какой-нибудь Клаудией Шиффер, только мечты эти – сугубо виртуальны, как и вся их жизнь.
– Маузер есть у вас? – сразу спросила Наталья Ивановна.
У «айтишника» едва заметно дрогнула бровь.
– Ка девяносто шестой, – степенно прикрыл веки парень. – Вам сто сорок миллиметров или «Боло»?
Вон как! Он хочет показать ей, кто тут главный. Не выйдет, милый мой, она успела кое-что изучить, прежде чем прийти сюда.
– Э-мм… «Боло» – это же с коротким стволом? – припомнила Наталья Ивановна. Модель тысяча девятьсот двадцатого года?
– Ну как – коротким… – очень быстро взглянув на неё, сказал парень, – девяносто девять миллиметров…
– А можно всё же тот самый, дореволюционный, сто сорок – ствол? – ласково попросила Наталья Ивановна.
«Сисадмин» задумчиво кивнул и очень медленно, словно до последнего сомневаясь, не передумает ли эта непонятная женщина, ушёл.
Он вернулся с тусклым, вишнёвого цвета ящиком, похожим на приклад старинного ружья, и положил его перед ней. Ужасно красивый, из цельного дерева чертог для пистолета!
– Орех, – тихо сказал Игорь. – Вы только пощупайте…
Наталья Ивановна провела ладонью по полированной поверхности и едва не застонала от наслаждения. Немец. Господин-смерть! Уже за одну эту кобуру можно полюбить его.
– И я бы его выбрал, – признался инструктор. Это – венец. Самое лучшее, до чего додумался мир на тот момент. Потом всё, что делали – не-е, не то уже!
Он бережно, будто грея об него ладони, отворил пенал и вынул пистолет.
Маузер напоминал артиллерийское орудие, сконструированное под размер человеческой руки. С этаким можно выйти против рыцарей в латах и уничтожить десяток – по одному выстрелу на каждого.
Игорь рассказал ей, как вести огонь из него.
Наталья Ивановна слушала и запоминала, и в то же время она словно была не здесь и даже не в этой эпохе. Досаафовский тир внезапно стал прозрачной декорацией, сквозь которую она видела нечто другое. Длинный ледяной барак, где спали вповалку истощённые, измождённые люди, похожие на мертвецов, с чёрными впадинами глаз, ртов, с проваленными животами, обтянутыми пергаментной кожей, с выпирающими решётками рёбер.
Это были люди, которых сделал такими её муж, майор НКВД.
И кого это старый Мастер из Ленкома считает русофобом и врагом? Уж не её ли? Врёшь, брат! Враг – это вот этот жестокий варяг, что явился на её землю и возомнил себя её хозяином.
Сжимая маузер, она вдруг увидела перед собой сухое, горящее угрюмой злобой лицо майора, – он сидел на стуле и смотрел на нее. В нём не было ничего общего с добреньким и вальяжным Никитой Михалковым из «Утомлённых солнцем» – только сухая и крупная, поджарая злость. Грудь его под гимнастёркой ходила ходуном от частого дыхания, кулаки на коленях сжимались в какой-то белой, раскалённой до предела ярости.
– Что ты делаешь, тварь? – глухо спрашивал он её. – Я прибью тебя как кутёнка.
Она молча держит его на мушке. Дуло пистолета, длинное как корабельная пушка, смотрит в майорову грудь, готовое в любой момент плюнуть огнём, пробить мясо и кости, вырвать из спины клочья плоти и нательного белья.
Задок пистолета – широк, она чувствует, какие там внутри мощные механизмы. Уж немцы любят перезаложиться, чтобы разом решить все вопросы.
У майора длинные руки как у гориллы, он похож на какое-то страшное древнее божество, которое сейчас встанет, прыгнет и разорвёт на части. И станет жрать по кускам.
– Брось пистолет! – рычит он. Он привык приказывать и даже сейчас, перед лицом смертельной опасности, не намерен говорить иначе. – Брось, Наташка, дура! Тебя же расстреляют...
Он встаёт и идёт на неё.
Она вжимает голову в плечи и медленно пятится. Майор приближается. Сзади – стена. Дальше отступать некуда. Она нажимает на спусковой крюк... В ладонях будто лопается трос. Маузер подпрыгивает и бьёт; с лязгом вылетает гильза... Пуля, как гвоздь, входит в майора. Майора отбрасывает, он – мертвец.
6
За несколько дней до вылета в Киев Наталья Ивановна начала понимать, что стала другой. Совсем другой! Она не была похожа на версию себя даже месячной давности. Ей казалось, будто она – удачливый гонщик, что вырвался вперёд и круг за кругом наращивает своё преимущество; теперь уже все её соперники на целую трассу позади неё.
За эту гонку она сбросила, наверное, килограммов пять воды и столько же – жира. Она сделалась стремительнее, как бы моложе, она теперь лучше владела телом, словно нервные волокна, соединяющие мозг и члены, выпрямились и распутались, а кровь очистилась, поалела и стала до того текучей, что теперь приятно омывала её изнутри, как нежная морская пена.
Дуры в женских журналах про такое состояние пишут: «Я подключилась к своему источнику!», «Мои вибрации совпадают с дыханием Вселенной!», да только восторг и лёгкость у этих дур, как правило, ни на чём не основаны. Но Наталья Ивановна – успешный адвокат; к ней обращаются не последние люди Москвы, и её победа – в том, что она, уже будучи крутой и не теряя прежних достижений, добавила к ним ещё одно.
Её задача на этом этапе – создать новый образ в кино. И она это сделает, чего бы ей это ни стоило!
За день до вылета, в воскресенье, Наталья Ивановна отправилась на прогулку в Замоскворечье. В девять тридцать она припарковалась в тихом тенистом переулке у Большой Татарской и отправилась пешком к «Новокузнецкой». Ещё было холодно и свежо, но солнце уже нагревало крыши; день собирался ясный и нежный. Трамвайные пути сияли золотом и убегали вдаль.
На улицах было пустынно, только азиаты с ярко-зелеными коробками на спинах бесшумно пролетали на великах. «Везут жратву обитателям заповедника», – подумала Наталья Ивановна. И тут же сама захотела есть, и купила в окошке ресторана салат из помидоров, фокаччу с сыром и бутылку минералки, и отправилась к любимому фонтану «Адам и Ева».
Она сидела, щурясь на роскошные, слепящие струи, наблюдала за игрищами первых мужчины и женщины в компании змея-искусителя под железным «деревом», похожим на огромный отцветший одуван, и кормила голубей крошками поджаренных булок.
Она любила этот район – тут сочетались русская старина и какой-то восточноевропейский уют и чистота. Тут не было всех этих сталинских глыб, проспектов вроде Арбата или Тверской; здесь не чувствовалось понтов, как, к примеру, на Патриарших, где на каждом самовлюблённом фасаде будто написано «место для избранных»; тут не пахло полицейщиной и застенками, как, скажем, на Кузнецком мосту; здесь была какая-то очень хорошая Москва – аккуратная и чистая, как какая-нибудь пражечка, нарядившаяся на танцы.
По иронии судьбы в мае двенадцатого тут недалеко винтили несогласную молодёжь, и многим вкатили сроки, и при этом каким-то чудесным образом эти места всё равно остались свободными и непокорными! Одно слово «Болотная» чего стоит. Эти места – священны.
Боря!.. Она вдруг словно очнулась и быстро поднялась на ноги. Дошла до макдака на «Третьяковской» и купила несколько пакетов еды: молочных коктейлей, картошки-фри, пирожков с вишней, бургеров и колы. В маленьком продуктовом у метро она попросила два блока «Мальборо», а в стеклянном цветочном взяла большую охапку красных роз.
И вот она уже – на Большом Москворецком мосту, среди странных людей, похожих на взрослых беспризорников, одетых явно не по погоде – в куртках и дегенеративных шапках-«петушках»... Она угощает их ароматной едой из макдака и смеётся вместе с ними, и озирается немного растерянно: как странно видеть тут, на фоне Кремля, на фоне раскрученного на весь мир Василия Блаженного этих людей, живущих на каких-то ящиках и ведёрках, стерегущих баррикады из запылённых цветов и фотографий, жгущих свечи, прижимающих пакеты к асфальту камнями, чтобы их не снесло ветром… Она тайком, под прикрытием, выпивает с ними чуть-чуть водочки – за Борю. Ей жаль этих людей: они плохо выглядят, они смотрятся так, будто годы жили в тюрьме и питались как бездомные собаки, они и есть почти бездомные, этот мост стал их пристанищем и очагом… Все они безнадёжно подорвали себе здоровье, вон у одного нет совсем зубов, у другого – щёки почти слепились от худобы, у третьего, совсем молодого – лысина, зелёные синяки на лбу, и руки в багровых цыпках…
В одной грязи, в одном дерьме,
В одной крови на самом деле –
В конце концов в одной тюрьме
Сидели…
Отдав еду и сигареты, она почти сразу же сбежала – невыносимо было находиться тут с ними! Казалось – сама смерть стоит там – травит анекдоты и байки, покуривает в кулак, смотрит из их отчаянных и глупых глаз, говорит их треснувшими губами, дышит смрадом из больных желудков…
Ей срочно требовалось успокоиться, отвлечься…
Ретировавшись с моста, она скоро оказалась у «памятника пороков» на Болотной. Она обожала отталкивающую композицию Шемякина – жуткую, точную, всегда берущую за горло. Наталья Ивановна и сама не знала, почему они ей так нравятся. Милые они, и всё тут! Железный «пиноккио», спекулирующий автоматами, носорог-садист, лезущий обниматься, шлюшка-лягушка с ядрёными сиськами, солидный, министерского вида Бахус на бочке с вином…
Она установила с уродцами особые грубоватые и доверительные отношения. Приходила и советовалась с ними, делилась проблемами, в их компании ей попросту думалось хорошо!
Она оглянулась: рядом – никого. Тогда Наталья Ивановна осторожно переступила чёрный канат и оказалась внутри инсталляции. Она поднялась по гранитным ступеням и обошла все статуи, поздоровалась со всеми. Корешки вежливо ждали, пока она начнёт говорить.
– Еду сниматься в кино, – объявила она, – пожелайте мне удачи, уроды.
Лица статуй покамест ничего не выражали – ну да они только начали общаться, всё ещё впереди.
– Ладно, почитаю вам кое-что. Развлеку вас. – Она достала из сумки любимую книжку стихов и открыла на странице с закладкой.
Как советовал мастер, читать как можно больше и – вслух. Она немного волновалась. Водрузила на нос очки, строго всех оглядела.
Выбора нет у тополя, вянет его листок,
Древо растёт, где вкопано, и облетает в срок,
Сколько ему отмерено, столько ему и цвесть.
Выбора нет у дерева…
Она с вызовом подняла глаза на слушателей.
– А у меня он есть!..
– Класс! – честно сказал осёл.
Наталья Ивановна выдержала паузу, чтобы дать всем переварить.
– Хорошие стихи, – подтвердил фабрикант с птичьей головой.
– Ох, Быков... люблю!.. – тихо проговорила Лжеучёность – тётка с завязанными глазами.
– Ещё бы ты не узнала, – проворчала Богушевская. – Ладно, идём дальше…
Она на всякий случай оглянулась: нет ли поблизости людей. И вдруг увидела собаку. Крупный чёрный пудель застыл возле маленькой детской площадки, смотрел на неё из-за дерева. Ого, подумала Богушевская, кажется, и этому красавцу стихи по душе. Она ласково из-под очков посмотрела на собаку и поцокала языком:
– Иди, иди сюда… Иди ко мне, чего дам… – она достала из сумки булочку с маслом.
Пудель поразмыслил пару секунд, а потом неожиданно резво подскочил к Наталье Ивановне, раскрыл розовую пасть, схватил булку и сжевал в один момент, и бросился облизывать Наталье Ивановне руки длинным горячим языком.
– Бедный, да ты голодный… А у меня больше ничего нет… Ну всё, всё… Наталья Ивановна этак примирительно погладила собаку, отошла к скамеечке, достала влажные салфетки и вытерла руки.
Но пудель не уходил. Сел напротив неё и уставился выжидательно. Он был без ошейника, но вид имел ухоженный, если не сказать холёный. Рослый, величиной с барашка; аккуратно подстриженная шерсть, пушистые «сапожки» на лапах. Как будто грумер готовил его специально для выставки. А глаза грязно-зеленые – как янтарь в том браслете, что Валька давным-давно ей с ровенщины привёз. Безделушка, а всё ж Наталья Ивановна браслет любила.
– Откуда же ты такой роскошный взялся? – ласково полюбопытствовала она, – У тебя есть хозяин? Где же он? – Она огляделась: никого. Странно! И ошейника вот нет…
Но тут пудель легонько визгнул, переступил лапами и прямо так указал носом на книжку со стихами: читай, мол.
– Ай да друг! Ты стихи хочешь? – рассмеялась Богушевская. – Ну что ж, будь по-твоему…
Она открыла книжку на странице с любимым стихотворением и пробежала глазами первые строки, настраиваясь.
Если бы кто-то меня спросил,
Как я чую присутствие высших сил,
Дрожь в хребте, мурашки по шее,
Слабость рук, подгибание ног…
Ага, вспомнила… Этот стих она выучила наизусть.
Она набрала в грудь воздуха и приготовилась было читать, но вдруг осеклась… С пуделем что-то не то происходило… У него начал вылазить член! Мать моя женщина… Ужасный: заострённый и алый. Батюшки! Наталья Ивановна разом забыла стихи, стала беспомощно озираться. Пудель же вскочил и совершенно бесцеремонно поставил лапы на колени Натальи Ивановны. И давай сверлить её своими грязно-зелёными глазами.
– Ну, полно, полно, что ты? – в крайнем смущении закряхтела Богушевская, пытаясь собаку скинуть.
Но пудель настойчиво лез на неё. И конец у него всё рос и рос! Был он уже похож на большую розовую и влажную чурчхелу. Наталье Ивановне стало отчего-то жутко.
– Ай-яй-яй, – укоризненно качала головой она и всё оглядывалась вокруг: не видит ли кто. – Ну всё, пошёл!
Захлопнула книгу и грубо откинула от себя пса. Резко встала с лавки, отряхнула и оправила юбку. Пошла, не оглядываясь, прочь, в сторону памятника Репину. Слава богу! Кажется, пёс её не преследовал. Замедлилась, перевела дух. Прищурившись, посмотрела на небо. Вокруг солнца сгрудились тучи. Лучи освещали их откуда-то изнутри и делали похожими на нежно-лиловые дирижабли. На липах и клёнах тихо шевелилась листва.
Уж наверно пора домой, решила Богушевская.
Тут звонко, будто стукнули молоточком по камертону, дзынькнула смс.
Она достала смартфон, смахнула экран. Вгляделась, ничего не поняла, прочитала ещё раз.
Текст смс был следующим... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]
[Конец ознакомительного фрагмента]
Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2023 года,
оформите подписку или купите номер:
