Солнца не надо, или Материалы для ненаписанного романа

 

 

 

Перед ужином пришел еще один обитатель палаты. Его имя было Костя, а называли его все шутливо Кистинтином. Мужик он был крепкий, жилистый, по виду трудяга. Он сразу же тяжело рухнул на койку, от него шел густой, жирный запах кухни.

– Замахали! – устало сказал он. – Шестьсот порций курицы нарубал! Рук не чувствую… – Он всем напоказ потряс большими красными кистями.

– Любишь кататься – люби и саночки возить! – насмешливо откликнулся Андрей, который обутый лежал на кровати и невнимательно, одним глазком просматривал старую газету. Его, кстати, все называли не по имени, а Капитаном. Как потом узнал Шрамов, он и вправду был капитаном-танкистом, служил в Германии, но из армии его выгнали, – за пьянку, наверное, догадывался Шрамов.

Лежал здесь еще маленький худой грек по имени Мефодий. Развлечения ради он в ванной стриг и брил желающих. Когда он зашел в палату, Капитан спросил его, хитренько, с подковырочкой:

– Вот я лежу и думаю: у тебя брата Кирилла случайно нет?

– Нет, – ответил Мефодий простодушно. – А зачем тебе?

– Ну, все ясно! – рассмеялся довольный Капитан. – Это такая шутка…

Других его шутка не рассмешила.

К ужину немного оклемался и Коля Ткаченко. Стонал и кряхтел он весь день, посылал матом всякого подвернувшегося – так что насмехаться над ним уже начали, не то чтоб сочувствовать. Да и вправду – почти каждый по себе знал, что такое сера, но чтоб так маяться… И не верили особенно Коле. А под вечер он и сам, видно, понял, что пора и меру знать. Ну и голод тоже не тетка. Но казенными харчами он побрезговал, а притащил из комнаты свиданий, где на каждого полагался отдельный ящичек, большую сумку и ел прямо в палате, выложив на тумбочку и на кровать белый хлеб, копченое сало, яйца, сметану, открыл банку маринованных огурцов.

– Гад Сичкарь, – ворчал он с набитым ртом, помогая себе глотать судорожными движениями и шеи, и плеч, и даже ног. – Два куба всадил, креста на нем нет…

– А это чтоб поменьше в самоволку бегал, – неприязненно сказал Милютин – любитель журнала “Здоровье”. – Это ж надо – два дня как положили, а уже где-то мотаешься…

– Поменьше б трепались! – От возмущения Коля чуть не поперхнулся, закашлялся и побагровел. – И никто б не знал!..

– Кончайте ругаться, – примирительно сказал Кистинтин, который так и лежал пластом, то вроде задремывая, то приоткрывая тусклые глаза. – Не ты первый, не ты последний…

Но Милютин упрямо продолжал, назло Коле:

– Разве это сера? Так, игрушки… Помню, лет пять назад я лежал – тогда делали серу по-настоящему: в четыре точки – в обе ляжки и под лопатки. Как парализованный, с места не сдвинешься! Температура за сорок… А это – тьфу!..

На ужин дали немного безвкусной, липкой, похожей на клей овсянки, по стакану чая и по три печенья. Молодой парень, худой и желтый, не осилил и того. Поковырял ложкой кашу, кривясь и бормоча что-то под нос, отхлебнул пару глотков чая и встал из-за стола. По коридору он шел, придерживаясь одной рукой за стену, другой за живот.

– Неделю как привезли, – кивнул в его сторону другой сосед по столу, отсутствием аппетита не страдающий, – и до сих пор почти не ест.

Шрамов для приличия горестно покачал головой.

Шрамов смотрел, слушал, старался какими-то жестами, фразами включаться в эту новую для него жизнь, но и жесты, и фразы получались вымученными, фальшивыми, так что самому становилось стыдно за них. Ощущение внутренней скованности, не покидавшее его почти никогда, избавление от которого приходило лишь с опьянением, настигло его и здесь. Опять заползло в сердце предчувствие чего-то дурного, неотвратимого. Ну что ты, что ты, – уговаривал Шрамов сам себя, – чего тебе здесь бояться, здесь ты среди своих. Здесь-то уж ни у кого не может быть оснований что-то от тебя ждать, требовать. Все здесь одинаково ушиблены. Здесь-то наконец можешь ты позволить себе расслабиться, вздохнуть свободно, оглядеться…