Ласточки над лотком сладостей

Иоланта смотрела, не отрываясь, в светлое прозрачное небо. Остров казался необитаемым, но чувство одиночества не приходило: незримое присутствие, неосознанная, но осязаемая аура посторонних настораживала и беспокоила. Беззвучно парящие над морем чайки были словно царапины на старой плёнке немого кино. Сквозь её тонкие пальцы сыпался сухой мелкий горячий песок, она всё старалась зачерпнуть его горстью, но песок нахально сочился и сочился струйками, и смешивался с телом берега. Песок был похож на зыбкие потери прошлого давнишнего тепла. Но прошлое, как и друзья в нём, уже более не вспоминались. Вчера белый силуэт трёхмачтового судна растаял за горизонтом, слегка надорвав его линию, как изношенную самую тонкую струну потрёпанной гитары.

Этот любимый душе безлюдный островок и себя на нём Иоланта видела в который раз. Верно, сон смешивался с явью, и было неразличимо их единение. Игра разума, создающая реальность, вначале поражала. Но к этому быстро привыкаешь, и реальные события постепенно, словно на медленном огне кипящее молоко, разбухают и разбухают. Вот так и смиряешься в повседневности с этой разнообразной игрой разума. Но теперь, во вновь сотворённой реальности, смотреть в бесцветную уже к вечеру полупрозрачную небесную непроглядь с царапинами чаек становится тоскливее и тоскливее. От одиночества. А оно вот-вот проявится, выползет из сухого песка тоненькой змейкой. («И откуда в морском прибрежном песке змейки?» – подумалось ей. Только подумалось. Ответ был неважен, в сущности. Ответ не менял сущности появления змейки). Она отвернулась и представила, что песочная змейка («Ах, как поэтично я назвала эту мерзость») ей только почудилась. («Игра моей печали», – подумалось ей ещё немножко). Но, действительно, что у иных оказывается там за спиной, во сне не существует. И стоит нам вот так запросто легко отвернуться от нежелаемого – оно безвозвратно растворяется в заспинной темноте. И остаётся лишь в памяти, в нашем воображении. А это (мы думаем так) – ничто.

…Закат вот-вот должен был вырвать оборванную струну горизонта и беззастенчиво перемешать в общем сосуде и небо, и море. Два в одном – это всегда наступление мрака. Иногда – взрыв. Два в одном – стабильно и накрепко только в любви. Любовь неба и моря, что может быть восторженнее и нерасторжимее!

… – О, да! – вместо «нет» сказала Иоланта сама себе. – Ночь прекрасна, потому что в ней царапанье чаек неощутимо (и где же спят чайки? И как они, летающие, спать могут? Остановленный кадр плёнки с застывшими царапинами).

– Ночь прекрасна, – повторила она. Но тут же подумалось ей, что она на этом пустынном острове вне ночи. И теперь, более чем днём, остров казался не одиноким, а населённым кем-то, хотя тепло песка ещё свежо под ногами.

Игра сна уже переставала восхищать. И как бы она ни поворачивалась теперь к ночи – за спиною в любой стороне была только темень. Лишь иногда тешил успокоением свет далёких звёзд. Но под их сиянием песок холодел и холодел, а звёзды, не соприкасаясь друг с другом, незаметно переползали по небесной сфере, оставляя во взгляде негаснущие следы света, подобные тонким песочным змейкам.

– Забвение было коротким, но без одиночества, – осознание этого чувства пришло к ней спокойно и неожиданно. И не удивило. Она теперь уже не знала, что такое – быть одинокой. Она была такой. И сон не рушил реальности. Реальность попросту становилась сном. И это радовало. Это успокаивало её. И все теперь уже неосознанные чаяния и страдания вот-вот должны были быть оплачены, оплачены единственным мигом, когда медленно, натягиваясь в свете утра, струна горизонта вдруг неожиданно лопалась от давления распирающего жара. От разрыва, беззвучного для слуха Иоланты, но неистового для остального мира звука разрыва струны горизонта, чёрно-белые царапины чаек на постепенно окрашиваемом синевой небосводе оживали, и в пронзительном великолепии крика начинали стремительно, но грациозно носиться от синевы к синеве, от синевы неба – к синеве моря. И только ей, подобно чайке, высоко взлетевшей, было ощутимо, как видно там, за тонкой струной горизонта, белое трёхмачтовое судно. Судно держало курс к острову. И это ещё незаметное, но ощутимое движение парусника её возбуждало…

Море иногда, но не часто, штормило. И тогда у самого берега острова оно становилось похожим на фыркающую и шипящую кошку. Пена, подобно вздыбленной шерсти, то неожиданно приглаживалась, то вновь бунтовала в самом непредсказуемом месте. Языки воды, словно длинные пушистые кошачьи лапы, вытягивались по песку, стараясь ухватить за ноги. Кошка так долго царапалась, что когти давным-давно стёрлись о песок, о прибрежные скалы, и теперь только мягкие подушечки лап лишь зрительно наводили страх, но, даже зная их безобидность, всё равно хотелось каждый раз отдёргивать ступни от обжигающего холодка волны. Не царапнув желанную жертву, кошка сердилась, злее становилось её шипение, а упругий и крепкий хвост, понятное дело, скрытый в глубине моря, резко двигался от сердитости, но было лишь заметно, как поверхность воды колеблется от этого движения и волнами лапы накатываются и накатываются на берег. Игра такая быстро надоедала, кошка успокаивалась и засыпала, нежась под солнцем.

Простор, и до того спокойный, успокаивался ещё более, и ожидание перемен не томило, ибо привычка и сознание уже не настраивали сущность на неожиданное. Размеренность радовала и не возмущала спокойствия. Хотелось бесконечно нежиться на солнце, а в разгар полуденного зноя тело тянулось в тень таинственных растений, на мягкую траву. Загоревшие, слегка и красиво загоревшие тонкие пальцы Иоланты брали стакан с газированной прохладной водой, её мягкие губы прикасались к прозрачному стеклянному краю, она с наслаждением обволакивала прохладой свою разгорячённую душу. Но душа ещё больше пробуждалась в желаниях и фантазиях, соприкоснувшись с прохладою воды. Так становится заметен контраст вещей или явлений, когда несовместимое вдруг неожиданным образом в поле нашего зрения оказывается рядом. И тогда мы вдруг уже другим неожиданным образом замечаем в обыденном то, что доселе было неконтрастным, не то, что серым, но вовсе незаметным, не привлекающим наше внимание.

Её остров так долго нежился в реальности сна, что перестал быть заметен и в синеве неба, и в спокойствии океана. Возможно, только шторм делал этот кусочек суши реально ощутимым, да и то, скорее, лишь потому, что в чём-то незначительном менял границы береговой линии да разглаживал песок, скрывая дневные следы у кромки воды.

Шторм возбуждал Иоланту, но она не любила этого своего возбуждения. Возбуждение было необычным, на грани страха и неосознанной боязни внешнего насилия. И всё же, в отдельные мгновения то ли забвения, то ли неожиданного вылета из сна, её сущность неистово жаждала шторма, жаждала своего участия в этой всепоглощающей силе природы. И непонятную, необузданную страсть эту невозможно было остановить никаким сознанием, никакой силой воли. Но воля и рассудительность не покидали Иоланту в минуты этих штормовых желаний. Но как невозможно силой разума, внешней настырностью остановить и прекратить любую природную стихию, так и невозможно было ей самой укротить эту страсть свою, эту любовь к силе и накатам волн, пенящимся бурунам и стону ветра. В такие мгновения чувственность её была спокойной, и только душа, только чувства возбуждались до неистовства. И подобно шторму, она затихала лишь тогда, когда естественность перехода стихии к успокоению, к штилю осуществлялась неожиданно и неосознанно спокойно…

Бывало, шторма выносили на берег лодки. Встреча с ними – это особенная страница жизни и сновидений Иоланты. Особенная в том смысле, что лодки на самом деле, как и всё вещее в нашем восприятии, не были реальными в той степени, в которой мы, простые смертные, привыкли воспринимать явления и события окружающего нас мира. Нет, конечно, на острове не фантомы появлялись из небыли и так же таинственно исчезали. И, может быть, кому-то из окружающих и хочется, чтобы существование наше было наполнено жизнью безобидных фантомов. Вот они по малейшему желанию, даже не по желанию, а лишь лёгкому дуновению в каком-то далёком уголке истомлённой души, лёгкому ветерку, подобному приятной неожиданности, всплывали и в памяти, и перед глазами. Всплывали и трансформировались из снов в реальность уже не сновидений, а взглядов и действий. И тогда проникновение и соприкосновение с этими, якобы, реальными фантомами, становилось до того необходимым нам, что отсутствие даже представления о них рождало неуют.

В трудные часы непознанного одиночества, в периоды затянувшихся неконтактов Иоланты с лодками, жар недуга окутывал её тело, пелена тумана медленно, подобно лёгкой дымке над водой озерца в низине поздним августовским и уже прохладным вечером, слегка подрагивала перед глазами.

Иоланта ждала и боготворила каждую лодку, даже те, которые ещё не были выброшены на берег. Представления или, скорее, предчувствия их далёкой и невидимой гибели таились в её воображении. И так же, как и мы не переживаем за гибель того, кто нам не знаком, о ком мы никогда не слышали, но о ком вдруг в толкучке и толчее жизни нам повествуют: «Он умер», так и представление Иоланты о погибших, но ещё не прибитых к берегу острова лодках, было лишь априорным. Но в этой априорности уже состоялся и тот шторм, и та волна, что неожиданно, но естественно раскалывала ветхое перед стихией судёнышко, и состоялись уже рассыпанные, подобно спичкам из коробка, палубные лодки на поверхности моря.

Исчезал в ночи шторм. И только в сполохах молний на поднимающихся волнах ревущей от напряжения одиночества воды были еле различимы, подобны призракам, разбросанные лодки. Их тысячи там, в бесконечных просторах морей и океанов. Их более чем. И все они, все до одной, всё далее и далее, и по воле течения, и по воле желаний своих и желаний тех, кто их неосознанно ожидает, а то, к счастью, и, подчиняясь ослабевающим гребкам чудом спасённых, кто жив и притаился в некоторых из них, расплываются от места потери некогда приютившего их судна.

Лодки в самостоятельности своей были вольны отдаваться просторам моря. И в этой вольности – то ли радость свободы, то ли боль одиночества. В этой вольности смешалось и то, и другое, и родилось вовсе неизвестное чувство, которое можно представить, только плывя в одинокой лодке в послештормовых просторах уже притихшей и такой обворожительной морской и небесной глади…

Стояли сумерки. Стояли ровно, не сгорбившись. Вместе с ними, а может быть, и в них Иоланта стояла неожиданно спокойная у выброшенной лодки. Она не могла вспомнить, какая это была по счёту лодка в её островной жизни. В темнеющем небе что-то кричала припозднившаяся, а может быть, обречённая творчеством чайка, и в звуке этом заключался тот счёт, что вела природа лодкам. И не жаль было, что не дано понять этот счёт птичьего разума. И существенность числа лодок, существенность порядкового номера вот этой, последней, была несущественной или настолько несущественной, что не могла повлиять ни на дальнейшие события, ни на теперешнее состояние внутреннего мира Иоланты. В те мгновения, когда она заметила на песке, рядом со скалистым отлогом берега, эту лодку, настроение её души было спокойным и повседневным. И ничего не ёкнуло в её сердце, и ничего не подсказывало неожиданного. Лодки не были единственной постоянной сущностью её существования на острове, и реальностью никогда не становились, а лишь лёгкими сновидениями промелькивали в этой прошлой реальности.

Неожиданно пришедшая мысль не показалась ей странной:

– Может быть, в этой лодке кто-то есть?

Иоланта прислушалась, прежде всего, к себе. Она умела чувствовать теплоту живого на расстоянии: её аура, до того спокойная в одиночестве, начинала подрагивать, ощущение свободы и вольности тела сковывалось, как будто некая преграда мешала и телу, и душе быть вольными и свободными. Иоланта легко и медленно подошла к лодке. Было сумрачно, и глаза её не различали, есть ли кто там, на дне. Но внутренний голос уже сказал ей, что там никого нет. И вместе с тем тепло живого так и исходило от почерневших досок. Иоланта протянула руку и прикоснулась к борту. Пальцы её ощутили твердь влажной просолённой доски, но твердь эта не была мёртвой. Чувство прикосновения оказалось сродни такому же, когда прикасаешься к живому. Это было ощущение и тепла, и непонятной мягкости, и тайного сопротивления того, к кому прикасаются, и ещё множество ощущений родилось в Иоланте, ощущений, бесспорно подтверждающих, что прикосновение было к живому. Нет, она не отдёрнула от страха руку, это живое было вовсе не агрессивным, а, скорее, наоборот – притягивающим и манящим. И, отодвигая руку (не стоять же вечно, держась за борт!), Иоланта, скорее, сделала это с некоторой неохотой. И вот уже нет реального контакта. Вот уже надвигающаяся ночь совсем скрыла силуэты бортов, но чувство тепла от прикосновения не исчезло, и желание новых прикосновений не уходило. Неосознанное Таинство Страсти уже будоражило её внутренний мир. Что-то неспокойное, но желанное, влилось в Иоланту и осталось в ней навечно.

Вот и сумерки, устав долго стоять ровно, ушли восвояси и уступили место прохладной и обворожительной августовской ночи. Ночное ложе Иоланты – это нежные пушистые травы, они цельным ковром обволакивали её прекрасное тело. Ах, эти бесстыжие травинки: каждая так и норовила прикоснуться к загоревшей, но бархатистой коже, смеясь, пощекотать, наслаждаясь и своим, и её удовольствием. В объятии трав, на грани реальности и небытия сна, становились непонятными очертания окружающего и беззастенчиво стирались границы восприятия. Чувство реальности покидало и мир, и одинокий остров. Остров переставал принадлежать морским просторам и погружался в безграничные просторы тьмы, где уже невозможно было понять и принять существование вещего. И нельзя уже было верить утверждениям иных, что исчезающие в ночи сущности никуда, в сущности, не исчезают. Так и не верьте им. Они, убеждающие нас в этом, вынуждены честно зарабатывать свой хлеб, поэтому им ничего не остаётся, как открывать, исследовать, а затем обязательно (такое у них сильное самолюбие) громогласно представлять общественности то, что, якобы, до них было неведомым. Вот и с ночным мраком у них такая же хитрость. А на самом деле, там, в ночной небыли, ничего и нет.

На самом деле, в ночи уже не было острова, и непонятно где и каким образом спящих чаек, не было жёлтого песка с укрывшимися в глубине песочными змейками. Не существовала та лодка, с трепетом и теплом живого, что случайно когда-то была выброшена на берег штормом, которого тоже теперь в ночи забвения не существовало. Тело Иоланты растворилось и стало телом ночи, шелестом сна, а желания Иоланты превратилась в бесконечное многообразие парения, и всё это в реальности своей, подобно самостоятельным сущностям бытия и нереальности, начинало творить свой мир, мир желаний и страсти. Никому не было дела до того, что должно было стать в этот момент сна определяющим, с вальяжными поклонами выходящим на авансцену, представляясь перед зрителями в образах эфемерных, но одновременно таких реальных. Сон Иоланты был таким естественным, что стал походить на реальность. Что может быть более логичным, более незыблемым, чем реальность сна!

Ночь бесконечно расширялась сиянием снов. Вспыхивали блески восторгов и необязательных впечатлений. Иоланта медленно скользила от сна ко сну. Прозрачность настроений и сменяемость образов не поддавались осознанию. Лишь в бестелесную оболочку восприятия проникало принятое, но не осознанное Таинство Страсти.

Новое состояние вовсе не было банальным чувством парения, а тем более, не походило на физический полёт. Тело Иоланты покоилось в зелёных травах неги сна. Травинки, обманутые её физическим присутствием, тайно радовались и по-своему гордились, как только могут гордиться растения, своей обманчивой причастностью к тайным наслаждениям Иоланты.

Но сущности Иоланты уже не было нигде, да и сама сущность на самом деле оказалось не тем, что когда-то уверенностью давних преданий нарекли душой.

Твердь острова уже по-иному переходила в песочную береговую линию, перемещаясь в своём движении и своей неподвижности всё дальше и дальше в морские глубины, и там, в бездонной темноте, было не распознать различия тверди и воды.

Море, где у горизонта так банально вливаются, стекаясь в воду, просторы небес, уже проникло в островную твердь лохматыми лапами прибоя.

Ложная убеждённость острова была наивна в том, что Иоланта сущностью своей принадлежит только ему.

Как мы восхитительны в своём несчастье угнетателей-филантропов! Наивна наша твердь в непорочности убеждений своих. Обман нам и в радость: спокойствие укрепляет монолитность и порождает иллюзию неразрушаемости. И мы не придаём серьёзного значения тому, что у самой кромки воды скалы убеждений незаметно (в вечности!) дробятся на микроскопические песчинки.

Переродившаяся твердь убеждений просыпается сквозь пальцы желаний.

Окружающее, совсем не то, что нас окружает, но истинно мягкое и живое окружающее, как ребёнок, беспричинно улыбаясь, смотрит в безуспешные попытки Иоланты остановить убегающее приятное движение струек песка и вечного полёта чаек, шторма и льющейся воды, будь то в колеблющейся волне или прозрачности запотевшего стакана.

Обретая мудрость, мы неожиданно отказываемся от тверди сущего, но в мгновения ностальгии так страстно тянемся к реальным, к уплывшим и ещё не вернувшимся трехмачтовым парусникам.

Но чувство штормов, помимо нашей воли, уже овладело мигом ностальгии. И теперь мы вольны истинно ощущать влечение теплоты прибитых к нашим берегам лодок. Мы, подобно Иоланте, возвращаемся к себе истинным.

Иные, в меру своей настырной разумности, стремятся описать суть, надеясь получить в итоге банальность представления. Банальность эта настолько начинает завораживать нас, что, сплотившись в кольцо культового танца, создаём туманящий ритм преклонения, начиная бесконечное движение в храме представляемого. Восхищение определённого вскоре испаряется, но привычка – завораживает. Радость привычки – словно раскрас тел, и подобна добровольному окольцовыванию. И вот, мы безмерно рады своему счастливому рабству до конца. До ухода из мира бренности. Другая расцветка и кольца иных – знак к вечному проклятию, мета изгнания.

Там, вдали ночи, за линией горизонта кружится мир в первобытном хороводе. Но над всем сущим в ореоле нимба – Таинство Страсти. Это не мы там, в нём, в этом Таинстве; оно, Таинство, живо само по себе вне нас. Оно – как в реальности сновидений первобытная ночь в своей незаметности, проникающей в сущность нашу.

…Пробуждение Иоланты было спокойным и неожиданно лёгким. Искра воспоминания и влечение к лодке – вот первый всплеск реальности её сознания. Вчерашнее чувство прикосновения к живому не исчезло, а только усилилось. Неведомая сила, спокойная и определённо знающая себе цену, тянула Иоланту к берегу, к тому месту, где должна была быть лодка. Иоланта поднялась и почувствовала, что навсегда прощается с мягкой травой, с монолитным и крепким телом дорогого ей острова. Она медленно двигалась по прибрежной полосе и уже знала, что ступни её прощаются с этим песком. За спиной выползали песочные змейки и с печалью, которой могут печалиться такие создания, провожали её. На утреннем куске видимого неба прощально прокричала чайка, который раз, застыв стоп-кадром, переходя из цветного изображения в чёрно-белое.

…Лодку с Иолантой медленно уносило всё дальше и дальше в бесконечные просторы открытого моря, казалось, к упругой линии такого ненадёжного горизонта. Из глубины воды пучеглазые рыбы вглядывались в воздушный мир как-то необычно таинственно и загадочно, и с неким нескрываемым восторгом различали на правом борту лодки едва заметную, вечно не стираемую надпись: «ВЕЛИКОЕ ТАИНСТВО СТРАСТИ».

…На следующий день дуновением бриза трёхмачтовый парусник прибило к необитаемому пустынному острову. Одинокая чайка навечно в стоп-кадре повисла в прозрачном небе над морской гладью. Лапы прибоя царапали песок. А волны фыркали вовсе не для устрашения, а лишь подчиняясь своему природному инстинкту.