Дар

 

 

 

Я встретил его в закусочной на Старом Арбате. Хотя это была и не закусочная, а что-то среднее между столовой и ресторанчиком. Раньше там располагалась бутербродная. Я еще немного застал то время, когда здесь ели бутерброды с колбасой и сыром, пили водку, томатный сок, газировку, а потом, кажется, кроме бутербродов с сыром и сока больше ничего не осталось. Дефицит. Сейчас здесь подают багеты с разными начинками, горячие и холодные, с разными видами хлеба. И выбор напитков значительно расширился. Но вот людей почему-то стало меньше.

Старик, он был с бородой, подсел ко мне, когда я только начал кусать «багет по-милански». Чай уже заваривался, сахар невидимо растворялся в одноразовом стакане. Салфетки были наготове. Моё любимое место напротив окна. Большая витрина как экран телевизора, всё время включенного. Этот мой мир никто никогда не беспокоил. Тут я бывал часто, но всегда один, и мои слова ограничивались лишь заказом. Что-то осталось ещё от прежнего уклада в этом «предприятии быстрого питания». Какие-то давние воспоминания начинают копошиться внутри, когда идёшь с подносом (здесь, конечно, самообслуживание) к своему любимому месту. И место это стало любимым уже потому, что часто – всегда, когда не занято – садишься здесь. Именно в тот момент, когда всё это приходило ко мне на ум, когда чувствовал обычность этого моего мирка, когда я только-только откусил от горячего багета хрустящую корочку, старик подсел ко мне и обратился с как будто уместным вопросом:

– Вкусно?

Он ухмыльнулся сквозь рыжеватую бороду, доходившую ему до плеч. Я посмотрел на него. Тот был не похож на нищего, хотя и одет неопрятно. Пальто, немного истрёпанное, но однако ещё неплохо смотрящееся и, главное, как видно, не из дешёвых, было великовато. Одна пуговица посередине отсутствовала, нитки торчали наружу. Под пальто – старый свитер. Раньше, когда всю одежду покупали на рынках, такие были очень распространены. Из-под свитера виднелся воротник рубашки синеватого цвета, сильно выцветший, и потому определить, какой оттенок синего был изначально, невозможно. Кроме того, на нём были брюки в полоску и с виду дорогие ботинки. Дорогие – потому что они, скорее всего, новыми не были, судя по заломам, но чёрная кожа по-прежнему блестела, отражая свет ламп закусочной. Однако всё это я заметил уже потом, во время разговора. А пока я смотрел на старика, сидящего слева от меня. Перед ним был такой же поднос, а на нём тоже багет со стаканом чая. Рядом с подносом расположилась кепка.

 

Я не знал, что ему ответить. Несмотря на его благодушную улыбку, разговаривать совсем не хотелось. К тому же он был очень похож на пьяного. Только нелепость его одежды, да и вида вообще остановили меня от того, чтобы пересесть или отвести взгляд и промолчать.

– А вам? – это был единственный возможный вариант избежать следующего вопроса от незнакомца.

Он посмотрел на свой остывающий, но не тронутый багет и промямлил:

– Да-да! Совсем забыл…

И начал быстро расправлять бумагу, в которую был обёрнут хлеб. Старик откусывал с удовольствием, чуть прикрыв глаза. Крошки тут же облепили усы и бороду. Прожевав, он продолжил:

– Никогда здесь не был. Очень вкусно. Я давно не ел ничего подобного. Что же они туда такое кладут, что так вкусно?

Кажется, он и сам захотел ответить на свой вопрос и для этого повернулся в сторону прилавка, где выбирают и оплачивают заказ. Прищурившись, он попытался что-то разглядеть, но скоро обернулся обратно. Снова улыбнулся.

– Вы не подумайте, я не… не нищий. То есть, я хочу сказать, вы, наверное, таких встречали раньше. Сначала подходят или подсаживаются, а потом после минутного знакомства или простого разговора начинают деньги просить.

– Ничего такого я не подумал, – сказал я, хотя сам так до конца и не понял, подумал я так или нет. К незнакомцам всегда нужно относиться с подозрением.

 

Старик посмотрел на меня и стряхнул рукой крошки с губ. Казалось, что он был очень доволен, что меня встретил, будто я его старый знакомый.

– Вы знаете певицу П.? – он назвал её фамилию. Она действительно была известной певицей и не знать её я, даже если учесть моё равнодушие к популярной музыке, не мог.

– Знаю, про какие-то там цветы поёт!…

– Да-да-да… – старик мямлил это «да-да-да» почти в один звук, еле открывая рот. – Алые цветы, алые… Я тогда сказал ей, что лучше бы какое-нибудь другое прилагательное. Алые – это как будто из советского прошлого.

Я удивился и ещё более внимательно осмотрел соседа. Нет, никого он мне не напоминал. Обычный тип проворного старичка, возможно, доброго, возможно, хитрого. Свои маленькие глаза он, чуть что, сразу отводил в сторону, будто боялся, что я в них что-нибудь подсмотрю.

Поскольку последняя фраза меня заинтересовала, я решил переспросить:

– Вы ей родственник или поклонник?

– Не… Выходит, уже никто. А так, вообще-то, мужем был.

 

Вот и на тебе! Повстречался мне старик в багетной. На вид полунищий или, уж во всяком случае, маргинал, а, оказывается, он – муж известной певицы. Я попытался разглядеть собеседника повнимательнее, но тот сразу же отвернулся. Он захрустел своим багетом и уставился в витринное стекло, рассматривая не то прохожих, не то отражение. Мне становилось интересно.

– Вы её муж?

– Уже нет, давно нет. Теперь я совсем не знаю, кто я.

Что-то промелькнуло у меня в голове, какие-то заголовки газет: «развод П.», «кто и сколько заработал на разводе П.», «куда подевался бывший муж П.», «П. вновь свободна» и т.д. Тут я чуть было не вспомнил, как зовут этого старика. Впрочем, он ведь не должен был быть стариком. Тому ведь около сорока. А сколько же всё-таки этому? И как же его зовут? Я напряг память, но так и не вспомнил. Тем более, что сосед меня остановил.

– Не морщитесь, не надо. Всё равно не вспомните. Да, и зачем… Как-то спокойнее, когда не узнают на улице.

– Если бы сегодня не была пятница, я бы, пожалуй, вспомнил ваше имя. Хотя я не очень люблю всю эту эстраду… Но ведь ваше имя было на слуху. Может, припомню ещё.

– Нет, это как раз ни к чему. И вообще, эти сценические имена… Зовут меня Николаем. А вас?

Я представился. Всё это выглядело очень странно. Молодой человек в костюме сидит в закусочной, а к нему подсаживается какой-то тип с рыжей бородой. И тут оказывается, что рыжий – бывший муж известнейшей певицы, который, может быть, ещё пять лет назад и не думал, что когда-нибудь будет посещать такие места, потому что сам всегда ел в дорогих ресторанах и, кроме того, ещё и имел личного повара. А сейчас он сидел передо мной, уплетал свой багет, между делом посматривая на меня и отряхивая хлебные крошки.

– Забавно, мы тёзки!

 

Тут я понял, что нужно бы ему задать совершенно логичный после всего услышанного вопрос. Собственно, мой собеседник мог и наврать, тем более что всё сказанное проверить никак нельзя. Но всё же мне захотелось узнать о нём, как же так получилось, что он оказался в этой багетной, а не где-нибудь в элитном ресторане со столиком, всегда свободным только для него в VIP-зоне. Как же так получилось, что он разговаривает сейчас со случайным соседом, а не со своей любовницей, если уж он в разводе, или не со своим любовником. Ведь в мире шоу-бизнеса всё наоборот…

– Как же вы здесь оказались? – вежливо спросил я, хотя имел в виду, конечно: «Как же вы до такого докатились?» Но он понял мой вопрос.

– А я рад, что так всё и случилось. Я живу здесь неподалёку. Всегда хотел жить рядом со Старым Арбатом. Знаете, прямо с детства… Окуджава, наверное… И именно рядом с Арбатом, чтобы можно было до него дойти и потом только пройти вдоль.

– Жить в центре очень престижно, – проговорил я, почти завидуя.

– Да, что вы, я же не из-за престижа. У меня была квартира почти у самого Кремля. Комнат семь, кажется, – старик задумался, рука с багетом застыла на полпути ко рту. – Нет, восемь. Не важно. А здесь, в переулке, у меня только комната. Я снимаю у одного пьющего…

 

Наверное, он мог сказать «алкоголика», но почему-то не сказал, и получилось, он его жалеет. Может, и правда жалеет. А тот продолжает пить за его деньги. Эти мысли пронеслись в долю секунды и улетели далеко-далеко. И мне снова стала казаться странной такая ситуация. Я поставил себя на место прохожего, случайно остановившегося у витринного окна этой багетной на Старом Арбате. За столом сидят двое: молодой человек и старичок; оба уплетают большие бутерброды, прихлёбывают чай, медленно о чём-то разговаривают. Похожи ли они на друзей? Вряд ли, разница в возрасте и одеты непохоже. Они и не партнёры по бизнесу и не сослуживцы. Кто же они такие? Почему они здесь оказались? О чём они вообще могут говорить и что между ними общего?

Но маловероятно, что хотя бы один из прохожих, обративших внимание на двух собеседников, сколько-нибудь долго мог задаваться такими вопросами. А, скорее всего, нас так никто и не заметил. Старик продолжил.

– Я почти никогда не хожу по этим заведениям, – он окинул взглядом зал. – Раньше здесь были жёлтые стены. Давно я тут был в последний раз. В этом помещении ведь бутербродная была. – Я утвердительно закивал головой, мол, знаю, даже бывал здесь ребёнком.

– Помню, сок был тут вкусный… э-э-э… томатный. Я в кинотеатре тогда работал. Приходил сюда часто. Брал сок и бутерброд с сыром. Можно было только стоять. Обопрёшься так локтями, посолишь томатный сок, размешаешь и стоишь, жуешь. Вроде обеда.

– А я был ещё маленький, – вспомнил я отчётливо то время. – Столы были слишком высокими для меня. Так я брал бутерброд и устраивался на подоконнике… И газировка тут вкусная была – «Золотой ключик».

 

Старик одобрительно закивал в ответ. Видимо, и он ностальгировал по той бутербродной. Он придвинулся ко мне:

– Знаете, я однажды захотел купить это помещение и открыть здесь что-то вроде ретро-кафе с соответствующим ассортиментом… Но потом раздумал. Да, и обстоятельства возникли. А позже уж всё переменилось.

– Что же переменилось?

– У меня мама заболела. Тяжёлая болезнь. Мы как раз с женой новое шоу готовили. В общем, я уже не успевал и там, и там… Жена, конечно, ревнивая, говорит, выбирай! Ну, я и выбрал маму. А с ней пришлось развестись.

– Что же, по-другому нельзя было?

– Не знаю, может, и можно было. Но, знаете, я в Лавре побывал. Не понимаю, что на меня нашло, но вот съездил туда: просто так утром в субботу поднялся и поехал. Я был не то чтобы верующий, но… как назвать… в советские времена назвали бы «сочувствующий». А как приехал туда, так сразу понял, что всё, что делал до этого – всё почти зря.

Мой собеседник замер. Он вновь уставился на витринное стекло, но уже невидящим взглядом. Конечно, мыслями он в этот момент перенёсся далеко от Арбата. Вот так просто! И не нужно было метро, электричек, чтобы добраться туда. Старик что-то пробормотал, я переспросил.

– Да-да-да, – опять процедил он. И после долгой паузы продолжил, всё также глядя в окно. – Я рассудил тогда: что же мне нужно попросить у Бога, у преподобного Сергия? Чего вообще можно просить у Бога?

Я пожал плечами, хотя и понял, что этот вопрос не спрашивал, а просто звучал. Его можно задавать только самому себе.

– А ответ очень простой! – улыбнулся мой сосед. – Здоровье! В самом деле, что вам нужно такого в жизни, чтобы добиться своих целей? Конечно, целей нужно достичь самостоятельно, потому что это же ваши цели, а не чьи-нибудь. Деньги – можно нажить, славу – можно заслужить, друзей – можно отыскать, мастером своего дела – можно стать, только трудись. Выходит, что всего этого можно добиться самому. Куда было бы хуже, если бы что-то досталось даром. Не получится тогда это ценить. Остаётся одно – здоровье. Душевное или телесное – вот это от Бога!

 

Мне показалось, что старик говорит очевидные вещи. Ведь всё так и есть на самом деле. Но только объяснил он это так быстро, что я только и успел ещё раз покачать головой. Теперь я думаю, что только подозревал то, что старик давно уже понял.

– Вот я и попросил у Сергия здоровья, – продолжал он, – не для себя, конечно, а для мамы. Зашёл в Троицкую церковь, поставил свечи, приложился к мощам святого… Знаете, я, может, и не был таким верующим, но в чудеса немножко верил. Потому когда к гробу с мощами подходил, то сердце билось, думал, выпрыгнет из груди. А когда приложился, так сразу во мне что-то произошло внутри. Начало саднить в груди и при этом лёгкость наступила, так что я чуть со ступенек не упал. Состояние – будто меня по голове и груди дубинкой ударили. В общем, здесь, может, ничего чудесного нет. Скажут, что, мол, переволновался. А я вот по-другому на мир взглянул после этого. Не сразу. Постепенно. Странно было, ведь это те же вещи, те же люди, но виделись они уже совсем иначе. Я и сейчас не могу понять, в чём же изменение, но оно произошло.

Старик смотрел теперь на поднос, где стоял пластиковый стаканчик с уже остывшим, недопитым чаем, салфетки и обёртка от багета. Его рыжая борода накрыла по-школьному сложенные руки. Я представил его себе учеником младших классов. Он же ходил когда-то в школу, тогда, когда меня ещё не было. Наверное, также он сидел за партой и иногда отвлекался, глядя не на доску, а в стол, высматривая надписи, сделанные ручкой или перочинным ножом, пытаясь прочесть их. Я подумал, хотя правильнее будет сказать ощутил, как и раньше до него какой-нибудь инок, исполняя очередное послушание где-то в глухом монастыре, переписывал житие преподобного Сергия. И вот также он отвлекался от письма, и просто смотрел на рукопись, на буквы кириллицы, и думал о прошлом или будущем.

Мне в миг всё это причудилось, и тот, кто сидел рядом, казался вовсе не стариком, а памятником всем, кто вот так когда-либо в истории замирал на мгновение, будто разглядывая что-то перед собой.

 

Эта пауза могла длиться ещё вечно. В такие минуты человек, наверное, и есть ближе к вечности, чем когда-либо. Чтобы не испугать его, я положил старику руку на плечо и тихо спросил:

– А как же ваша мама? С ней что?

Мой сосед с трудом, точно от магнита, отвёл взгляд от подноса и посмотрел на меня. Я нисколько не сомневался, что он меня вообще не узнает и не понимает, где находится. Ещё несколько секунд он вглядывался в моё лицо. Вот уж действительно, глаза – зеркало души. В его глазах мне удалось рассмотреть столько, что я ужаснулся, как просто узнать о человеке всё-всё. Для этого и нужно-то всего лишь повнимательней всмотреться в его глаза. Там у каждого книга его жизни, где уже всё написано: прошлое, настоящее, будущее.

– Да-да… – старик очнулся. – Вы что-то сказали?

– А мама ваша? Как она? – повторил я.

– Слава Богу, – просиял он. – Жива и здорова! Это было чудо! Понимаете, я пришёл и попросил для неё здоровья. И сбылось! Я ведь подумал, что ничего мне в этом мире не дорого, как здоровье моей мамы. Так всё и случилось! Она лечилась, и поправилась, и жива! А всё лишнее я растерял: жену, деньги и тому подобное. Но я ничуть не жалею. Мне кажется, что передо мной тогда на весах взвесили все ценности мира и оставили то, что действительно чего-то стоит. Остальное исчезло. Я очень рад сегодня.

 

Мне стало даже немного завидно, ведь эту последнюю фразу – «Я очень рад сегодня» – он произнёс без тени притворства и без какого-либо желания похвастать. Он сказал это так, как будто это не только его радость была, а общая. Я почувствовал это.

– Я никогда этого никому не говорил, – добавил старик.

– Чего не говорили?

– Никому не говорил про Троицко-Сергиеву Лавру и всё остальное… Про икону, маленькую, Сергия Радонежского… Она такая небольшая, что помещается в кулаке. Никому не рассказывал про то, как молился, и про то, как ещё несколько раз ездил в Лавру… В общем, никто об этом чуде не знает. Даже мама!

– Даже мама? Вы и ей ничего не сказали?

– А зачем? – мой собеседник улыбнулся. – Она уверена, что ей помогли новые лекарства. Хотя они действительно помогли… Странно, выходит, вы первый, кому я всё это рассказал. Вам кажется это удивительным, то, что произошло со мной?

– Да, – я не знал, насколько эта история правдоподобна, но она была и на самом деле удивительной или скорее, неожиданной. – То, что с вами случилось, и впрямь удивительно. Это стоит описать где-нибудь.

– Нет, что вы, зачем описывать… Я просто хотел поделиться с кем-нибудь своей радостью. Разве часто бывает так, что просишь чего-то и получаешь? А тут мне грешному Бог взял да и показал, что он существует, что всё это правда, про рай, про ад и про чудеса на земле. Такое только один раз в жизни бывает. Только раз и далеко не у каждого.

 

Старик снова замолчал. Подносы были уже пусты. Багеты съедены. Чай выпит. За рассказом соседа я не заметил, как взял в правую руку салфетку и теперь вот обнаружил, что сжимаю её в кулаке. Прохожие всё по-прежнему мелькали влево-вправо по Арбату. Фонари местами светло, местами тускло освещали мощёную улицу. Окна в доме напротив не горели и своей темнотой глядели на нас. На кухне что-то звякнуло, и я вышел из оцепенения первым.

Надо было идти домой, но после всего рассказанного я заколебался. Не хотелось расставаться со случайным собеседником. Мне казалось, что он ещё очень много может поведать. Хотя и то, что он мне говорил, было вполне очевидным, но почему-то я поймал себя на мысли, что я всё это, даже простое и очевидное, понял только после слов старика.

– Куда же вы теперь? – я продолжил спрашивать. – Что собираетесь делать?

Николай еле-еле отвёл задумчивый взгляд от подноса. Казалось, в его голове звучали вопросы, и он понимал, что они обращены к нему. Но так как его мысли слишком далеко, то слова мои так и оставались для него только звуками вроде гудков паровоза или иностранной речи, непонятного языка. Он смотрел на меня.

– Да-да-да…

 

Наконец старик моргнул несколько раз и, чуть запинаясь, начал отвечать мне, хотя я не уверен, что это были ответы. Скорее всего, он просто говорил.

– Мне тридцать восемь. У меня всё уже было: был дом, были деревья в саду, есть сын, мы с ним видимся иногда. У меня было много денег, и всё, что я на них мог купить, я покупал или успокаивал себя мыслью, что могу купить в любой момент. Была слава. Я поставил очень хороший мюзикл. Он больше трёх лет шёл, кажется, и сейчас идёт. Была жена. У меня была бездумная энергия и вера в самого себя. А теперь ничего этого нет. Зато есть другая вера. Но она гораздо большего стоит. Она бесценна. Я нисколько не жалею об этом «обмене». Я очень рад сегодня.

И старик снова улыбнулся. Хотя, какой же он старик?! Ведь ему всего тридцать восемь. Просто жизнь оставила на его лице больше морщин, чем у других.

Я подумал тогда, что мы могли случайно видеть здесь друг друга. Тогда, давно, когда вместо вывески «Багетная», здесь было: «Бутербродная». Когда сюда он приходил после дневных сеансов в кинотеатре «Художественный», где работал киномехаником. Я же мог тогда случайно забрести в эту багетную и на деньги, выигранные в карты, купить «Золотой ключик» или «Буратино» и бутерброд. Может быть, мы и видели друг друга: мальчик, сидящий на подоконнике, и молодой человек, облокотившийся о стол и пьющий томатный сок.

И мне захотелось спросить этого сорокалетнего старика, когда же он был счастлив? А когда же я был счастлив? И счастлив ли я теперь? Жизнь калейдоскопом фотографий пролетала мимо, будто маня и хвастаясь, что я не могу её догнать, а только преследую. Был ли я рад сегодня? Вопросы без ответа и совсем не для ответов.

Тихо-тихо старик ушёл, коротко попрощавшись: «До свиданья!» Больше я его не видел, хотя ещё много раз обедал и ужинал в той багетной.

Про то, что он работал именно киномехаником и именно в «Художественном», я додумал сам. И также дофантазировал, что я мог ходить на детские фильмы или мультфильмы, которые показывал мой собеседник. А, может, мы никогда и не виделись. Скорее всего, так и было.

Вот и закончилась та история. Через месяц она начала забываться, через два – исчезли из памяти черты лица старика, а через полгода я вовсе избавился от каких-либо воспоминаний о рыжебородом молодом старике, который рассказал мне простую и удивительную историю. Со временем даже багетная перестала мне напоминать об этом человеке.

 

Однажды я сидел дома и смотрел телевизор. В очередной раз оказавшись один, к чему уже привык и относился философски, я просматривал всё, что ни показывали: ток-шоу, концерты, фильмы, рекламу. В левой руке пульт, правая рядом с тарелкой с орешками – так я проводил очередной холостяцкий вечер – «вечер без прошлого и без будущего», как я его называл. Медленно и старательно перещёлкивая каналы, я слышал обрывки фраз: «Новая формула, которая позволяет…», «Бесшумный и лёгкий, с его помощью вы можете…», «Итак, мы продолжаем, и я приглашаю в студию следующего участника…», «Известно, что он был основан ещё до нашествия Батыя, то есть до тысяча двести тридцать седьмого года…», «Так значит, не он украл золото! Тогда кто же?...», «Всё для тебя, моя дорогая. И эти цветы…», «самая вкусная жевательная резинка…», «полуразрушенный монастырь начал заново отстраиваться…». Стоп! Неожиданно для себя я остановился. Что-то очень знакомое промелькнуло перед глазами. Показывали полуразрушенный Свято-Иоанно-Богословский монастырь где-то под Рязанью. Старые фотографии, видеосъёмки начала девяностых годов… И вот, я снова увидел, но теперь уже понял. На заднем плане один из монахов с рыжей бородой шёл через двор, в то время как настоятель рассказывал о братии и о быте:

– Сейчас в монастыре тридцать восемь монахов. Кроме того, мы принимаем трудников. Многие приходят, просятся остаться…

Даже если бы тот монах, что медленно прошёл слева направо за спиной настоятеля, не обернулся, то я всё равно бы его узнал. Но он обернулся и долю секунды смотрел, как мне казалось, прямо на меня. Борода стала ещё длиннее – вот и всё отличие от того старика из багетной.

Закончился видеосюжет, посвящённый монастырю. Настоятель рассказал о пекарне и сыроварне, об иконописной мастерской, о планах по восстановления монастыря. Всё.

 

Я ещё в течение двух часов сидел в кресле, не двигаясь, выключив телевизор. Стало совсем темно. В квартире была тишина. На лестничной площадке хлопали дверью, разговаривали, суетились, за окном сигналили автомобили. Я подумал тогда: как они могут всё это делать? Все эти бессмысленные вещи, дела, как это может быть важным? Разве они не смотрят телевизор? Разве они не видели того, что видел я?

На следующее утро (была суббота) я уже знал всё: Рязанская область, Рыбновский район, село Пощупово. Я даже не смог заставить себя поразмышлять над своим решением. Ведь оно мне казалось вполне логичным.

С Казанского вокзала я добрался до Рыбного, затем на автобусе доехал до села. Я недолго постоял у монастырских ворот. Многие приезжали сюда в выходные. Рядом были экскурсионные автобусы. Видимо, утренняя служба уже закончилась. Увидев первого же монаха, я обратился:

– Добрый день!

– Добрый день, – ответил тот.

– Простите, мне нужно повидать одного человека. Он тут у вас…

– Он пришлый? – переспросил меня монах.

– Пришлый? – я не понял, что означало это слово, поэтому попытался объяснить. – Ну, он здесь живет, наверное, или жил… Я по телевизору смотрел…

– Зовут его как? Из братии он или трудник?

– Монах, наверное, – я задумался, почему это я был уверен, что он здесь. Может, он просто приезжал сюда на время…

– Его Николаем зовут, – вспомнил я.

– Сейчас, попробую найти, – пообещал мне монах и ушёл.

 

Монастырь действительно понемногу устраивался. Некоторые купола церквей были в строительных лесах, а многие уже блестели золотом на солнце. По двору быстро проходили монахи, перенося какие-то вещи или строительные материалы. Жара всё больше давала о себе знать. Я присел на лавочку, устроенную недалеко от входа, рядом с кустом шиповника. Прошло минут десять, и ко мне подошёл ещё один монах, высокий, худой, с короткой бородой, в запачканной побелкой рясе.

– Вы меня искали?

– Нет, – удивился я. – Мне Николай нужен.

– Я и есть Николай. Но, кажется, я вас не знаю. Вы хотели бы остаться здесь на работы?

– На какие работы? – я совсем его не понимал.

– У нас пасека пчелиная, коннозаводческое хозяйство, есть еще работы по ремонту… В общем, если хотите, я отведу вас к нашему наместнику, отцу Авелю. Надо сначала с ним поговорить…

– Подождите… Я не… Мне другой Николай нужен… с бородой… такой… старый…

Монах немного обиженно посмотрел на меня, поскольку сам ещё был молод:

– Я один Николай здесь. Вы ничего не перепутали?

– Видимо, перепутал, – с выдохом произнёс я, встал с лавочки и, извинившись за беспокойство, пошёл к воротам. Мне было очень обидно за свой легкомысленный поступок и за потерянное время. У входа я увидел бабушек, торгующих мёдом и вяленой рыбой. По крайней мере, стоило купить какой-нибудь съедобный сувенир, чтобы возвращаться не с пустыми руками. Вдруг мне пришло на ум, что я не сказал самой главной приметы моего Николая. Николаев могло быть много, а рыжебородых – вряд ли. Я развернулся. Николай быстрыми шагами удалялся. Мне с трудом удалось нагнать его.

– Постойте, простите, – говорил я, чуть задыхаясь от бега. – А может, вы знаете такого старого с рыжей бородой…

– Так это Прокопий! Вам Прокопия надо?

– Наверное, его! – обрадовался я.

– Так вам подождать придётся. Он сейчас в пекарне.

– Хорошо. Я посижу пока на лавке.

Монах Николай внимательно посмотрел на меня, потом подумал и сказал:

– Что ж вам сидеть зря. Пойдите в храм. А я брату Прокопию скажу, что вы там будете.

 

Я повиновался, а мой монах направился куда-то вправо, в сторону монастырских построек, где сновали туда-сюда разные люди, ходили группы с экскурсоводами. Вскоре он затерялся среди них, а я подошёл ко входу в Иоанно-Богословский собор.

Дверь в собор была открыта. Я вошёл. Внутри было также людно, как и во всём монастыре. Многие прохаживались, осматривая росписи. Слева у входа была устроена иконная лавка. Отстояв небольшую очередь, я купил свечку. В иконах я не разбирался и поэтому подошёл к приглянувшейся и узнаваемой иконе Божьей Матери с младенцем.

К своему стыду я не знал ни одной молитвы. Зажёг свечу и поставил напротив образа. Мысленно я попросил прощения за все грехи. Затем перекрестился и вышел наружу. Мне, конечно, было бы интересно ещё походить, как и остальные, поглазеть на иконы и фрески. Но быть похожим на них я не хотел. Мне даже стало стыдно за этих вечных туристов. Они везде как в музее, подумал я. Для них было одинаково смотреть на зверей в зоопарке, на картины в музее, на иконы в церкви… И тут же мне стало стыдно за себя, я ведь – один из них. Даже молиться не умею!

Такие мысли мучили меня, пока я выходил из собора. Тут неожиданно я остановился, потому что вспомнил, что мы договорились встретиться внутри. Я направился обратно и машинально обернулся. Чуть прихрамывающей походкой, всё больше выделяясь из толпы зевак, прямо ко мне шёл Николай. Всё та же рыжая борода, ряса и нелепая чёрная шапочка – такой же как и по телевизору.

Он тоже заметил меня, хотя, насколько было видно по его лицу, ничуть не удивился. Приблизившись, он остановился и поглядел на меня, чуть прищуриваясь. Я заметил улыбку.

 

В тот момент я не знал, что делать, и по привычке попытался протянуть руку. Но Николай сам вскинул руки и обнял меня. Несколько секунд мы стояли, не двигаясь. Как же это было странно – обниматься с монахом, человеком, которого видишь второй раз в жизни, со случайным знакомым, о котором знаешь почему-то достаточно, чтобы понять его. В этих объятиях я почувствовал что-то очень родное, отеческое. Тогда я закрыл глаза, слушая и не слыша гул и шарканье ног проходящих мимо. От рясы монаха исходил запах хлеба. В памяти появился свежеиспечённый багет и его хрустящие крошки на усах и бороде моего собеседника.

Наконец, мой друг оторвался от объятий и посмотрел мне прямо в глаза.

– Я очень рад вас видеть, – сказал он вместо приветствия. – Как вы меня нашли?

– Посмотрел телевизор…

– Да-да-да, – проговорил быстро монах. – Они приезжали… С телевидения… Я уж было испугался, что ко мне. Моё прошлое…

– Николай, как вы тут оказались?

– Нет, с Николаем покончено. Он остался. В той жизни. Я постригся в день Святого Прокопия. Так меня и зовут теперь… А что же мы стоим? Не будем землемерами, как говорит архимандрит Авель, наш наместник. Пойдём к источнику.

Святой источник находился за территорией монастыря. Пока мы шли вдоль стен, огибая их и спускаясь всё ниже, проходя мимо загона для лошадей по хорошо вытоптанной тропинке, Прокопий рассказал, что сначала пришёл в монастырь на работы. «Всё лучше, чем улицы подметать впустую!» Проработал несколько недель и остался. Он и укладывал кирпичи, и выносил мусор, и был служкой в церкви, и работал на кухне. Наконец, он попал в пекарню. Так и трудился там до сих пор. Пёк хлеб для братии и для паломников. Недавно он принял постриг.

 

– Мне здесь хорошо, – говорил Прокопий. Там, в Москве, я устроился дворником. Подметал двор. Но знаете, всё это было бессмысленно. Получалось, что я убираю, а они сорят, они сорят – я убираю. И где же смысл? Может, они сорили именно потому, что кто-то убирал? В общем, устал я там. А о монастыре узнал также как и вы – по телевизору: у хозяина в комнате телевизор был, он его иногда включал, когда трезвый. Показали сюжет про Иоанно-Богословский монастырь. Архимандрит Авель рассказывал, как много нужно восстанавливать… Видите тот собор?

Прокопий показал на собор из красного кирпича, хорошо видимый издали.

– Это теперь он такой, – продолжал он. – А раньше Успенский собор без куполов был, да весь облупившийся. Очень быстро восстановили. Прямо на глазах приукрасился. Сейчас его расписывают…

Мы подошли к святому источнику. Прокопий открыл деревянную крышку маленького домика, вроде колодца, взял железную кружку, стоявшую рядом на земле. Он наклонился вглубь домика и, наконец, повернулся ко мне с кружкой, наполненной чистейшей водой.

– Пейте на здоровье!

 

Я принял от него этот маленький подарок. Вода оказалась настолько вкусной, что я попросил ещё. Напившись, мы сели на сенях деревянной купальни.

– Вода как будто целебная, – сказал я.

– Ещё какая целебная! – оживился Прокопий. – Тут… Тут столько историй. В монастырской библиотеке есть много документальных свидетельств о чудесных исцелениях. Хотите, расскажу?

– Конечно, хочу.

– Ну, например, жил где-то здесь неподалёку телеграфист, в девятнадцатом веке ещё. Заболела у него правая рука. Принимал он разные лекарства, у многих врачей был. Да только всё хуже. Наконец, онемела рука совсем, так что он ей пошевелить не мог. Посоветовал ему кто-то сюда, в монастырь, идти. А он говорит: «Как же я пойду? Я ведь и креститься не могу!» Но всё равно пошёл. В монастыре за благословением он обратился к архимандриту. А тот ему: «Если веришь в Бога, то он тебе поможет! Сходи в собор, а потом искупайся три раза в святом источнике». Телеграфист начал было говорить, что, мол, врач ему запретил мочить больную руку, и он уже более года не нарушает этого запрета. Архимандрит же отвечал: «Тот – врач, а этот – Иоанн Богослов, скорый целитель от всех болезней!» Телеграфист остался на несколько дней в монастыре, три раза купался и уже тогда почувствовал, что может пошевелить пальцами правой руки. Ну, а потом, как домой вернулся, рука совсем прошла. Вот такая история.

Я выслушал рассказ. Он показался мне очень простым и даже наивным. Наверное, так можно было бы и придумать. Но вместе с тем что-то было в этой истории, что заполнилось мне. Я представил, как этот телеграфист, как и я теперь, приехал в монастырь. Помолившись и выслушав совет, он также пошёл этой дорогой к источнику. И, наверное, он тоже сначала попробовал святой воды… И деревья эти или другие также стояли и шелестели листьями. Я вспомнил моего собеседника, но не теперешнего, а того, из багетной. Как он откусывал и жевал хлеб, как он отворачивался и цедил своё «да-да-да». Я видел перед собой отражения в витринном стекле, наши отражения, которые смотрели на нас. А мимо проходили десятки людей, толпы. И мы были тогда частью этой толпы. А здесь мы сидели в тишине и одиночестве. Здесь мы не были толпой. Каждый был человеком по-своему.

 

– А что же Лавра? – вдруг вспомнил я. – Как ваша мама?

– О, в Лавру я ездил ещё много раз. А здесь есть несколько икон с мощами Сергия Радонежского. Мама – в порядке. Здорова и часто приезжает сюда. Иногда даже остаётся на несколько дней. Знаете, я очень рад, что всё так получилось.

А ведь не так уж он изменился, подумал я. Мыслит и говорит также, а меж тем уже и не простой человек, а монах. Его борода была такая же рыжая, ни одного седого волоса. Сам Прокопий был в общем похож на Николая. Лишь чёрная ряса выдавала его новое предназначение. Мне вдруг снова на секунду показалось, что всё, что делал я в этой жизни, было бессмысленно. Также бессмысленно, как и подметание мусора во дворе, чем занимался Николай в Москве. А здесь, в монастыре, и была настоящая жизнь. Тут разводили лошадей, варили сыр, молились, кормили бедных, писали иконы, звонили в колокола, восстанавливали по кирпичику разрушенное, пекли хлеб…

– Так вы сейчас в пекарне работаете? – поинтересовался я после продолжительного молчания.

– Мы называем её хлебодарней. Согласитесь, красивее звучит: хлебодарня.

И он ещё несколько раз по слогам произнёс это слово.

 

Наконец, мы пошли в обратный путь и очень быстро, несмотря на подъём, добрались до монастыря. Встали прямо у ворот. Возникло неудобное молчание. На душе у меня творилось что-то очень странное. Я хотел ещё что-нибудь спросить у моего собеседника или, наоборот, рассказать ему тоже какую-нибудь удивительную историю, случившуюся со мной или услышанную. Но так ничего и не смог вспомнить. А Прокопий спокойно взглянул на меня и произнёс:

– Не надо. Ничего не говорите больше. – Потом подумал и добавил: – я сейчас вернусь.

Прошло минут пять, и он вернулся с буханкой хлеба. Монах отдал её мне. Хлеб был ещё тёплый и очень мягкий. Я поблагодарил его и снова чуть было не подал на прощание руки, но вовремя спохватился. Прокопий перекрестил меня и сказал: «Благослови вас Господь!», а потом повернулся и зашагал обратно в монастырь. И я остался один.

 

Я постоял ещё немного, провожая взглядом монаха, пока он не смешался с другими людьми. Потом пошёл на автобусную остановку мимо бабушек, продающих мёд, вяленую рыбу и овощи. Пока я ехал в электричке, откусывал по чуть-чуть от буханки, так что не заметил, как съел больше половины. Я думал про всё произошедшее. Если бы я кому-нибудь смог рассказать эту историю, то всё назвали бы случайностью и отнесли к моей странности или депрессии. И, конечно, вызвано это было моим одиночеством, временным, но регулярно повторяющимся. Хотя какое же это одиночество?! Я еду в электричке среди людей – вот это одиночество! Но то, что у меня в руках есть бесценный подарок, означает, что я не один. Часто ли мне (или уж тем более я сам) дарили подобные подарки? Любой хлеб можно купить в магазине. Но этот можно только заслужить.

Я вспомнил, как он ко мне подошёл тогда в багетной и спросил: «Вкусно?» И действительно, хлеб, испечённый Прокопием, был очень вкусный. Я представил, будто у меня тоже рыжая борода, и я машинально смахиваю крошки, оставшиеся в усах. Такой хлеб достаётся только раз в жизни, и я понял, что мне очень повезло. Большая удача повстречать такого человека и, увидев его всего два раза, получить такой подарок. Я не могу быть одинок, зная, что где-то живёт очень родной мне человек. Может быть, если посмотреть со стороны, мы почти и не знакомы, но то, что, находясь в далёком монастыре, он хотя бы иногда вспоминает обо мне, о его случайном знакомом, – ощущение его присутствия где-то рядом, внутри, успокаивает меня. Как же я могу быть одинок после всего этого?

Мне, наконец, вспомнился вопрос, который я всё хотел задать Прокопию, да так и забыл: «Есть ли свободные места в пекарне?» Ведь я мог стать трудником и работать в монастыре, печь хлеб, или класть кирпич, или подметать двор. Но, возвратившись в Москву, я понял, что не смог бы вернуться в этот монастырь. Чтобы попасть туда, нужно было проделать длинный путь. Такой путь прошёл Николай. Нужно подняться и упасть, стать дворником, уменьшиться, стать почти ничем и вот тогда только можно прийти к воротам этого храма. И только тогда на стук могут отворить и впустить. А пока я должен был остаться простым «землемером» с бессмысленными поступками и желаниями.

 

Я приехал домой поздно вечером. Уже стемнело. Люди спешили домой. Кто-то пил прямо на улице, кто-то стоял или сидел у подъезда без дела. Автомобили гудели и завывали, разгоняясь. Фонари освещали всем им путь.

Войдя в квартиру, я сразу же пошёл к столу. Взял бумагу, ручку и подробно, насколько смог вспомнить, записал эту историю.

Сейчас уже пять часов утра. За окном кто-то шумно скребёт метлой по асфальту. Я ловлю себя на желании выглянуть из окна, чтобы проверить, кто же этот дворник. Нет, Прокопия здесь нет! Он далеко отсюда. Давно уже проснулся и стоит на заутреней.

Я сижу за столом. Передо мной исписанные листки бумаги и буханка чёрного хлеба, больше чем на половину съеденная. Спать совсем не хочется. Мысли путаются с воспоминаниями и становятся правдоподобными, а события из прошлого, наоборот, превращаются в какие-то небылицы.

Что же всё-таки произошло? Я должен понять смысл моего поступка! Можно ли как-то объяснить поведение моего собеседника? Как же всё это постичь? Теперь ведь уже нет никаких доказательств, что я вообще кого-то когда-то встретил и что я вчера куда-то ездил. Впрочем, одно доказательство есть – хлеб лежит справа от меня. Я чувствую его запах, ржаной, чуть кислый. Дар его…

А ведь Прокопий даже не удивился моему приезду. Эта мысль только сейчас пришла мне в голову. Я думал о странностях и совпадениях, а он даже не удивился… Он знал, что я приеду! Знал! Может быть, заранее знал всё, ещё в багетной. Он только подсел ко мне тогда, а уже как будто видел, что произойдёт. И об этих исписанных листах он тоже, наверное, знает.

 

Мне больше нечего добавить. Здесь есть почти всё. И лишь последнее, чего я стыжусь, просится наружу. Тогда, в электричке, я заплакал. Многие годы я не позволял себе даже пустить слезу и забыл, что это такое. Но, взглянув на хлеб, я не удержался. На меня косились люди, но я не мог остановиться.

Сейчас я снова не сдерживаюсь и подхожу к окну. Дворник с длинной рыжей бородой метёт тротуар. Слышно только шарканье метлы.