Объятие

Я нехотя взрослел. Отец заходил редко, но меня это и не больно волновало. Меня беспокоило другое. Мама, такая внимательная ко мне и заботливая прежде, стала холодна и неразговорчива. А главное – она совершенно перестала меня жалеть. Я по-прежнему регулярно посещал всевозможных бездушных докторов, да ещё к этим страданиям прибавились новые, доставляемые мне злобными неугомонными одноклассниками. Мои коленки не заживали, к зубной боли прибавилась доселе незнакомая головная, особенно во время бессонных ночей после унижений сверстниками. Впрочем, учителя были ненамного лучше; от прививок я сбегал и прятался на весь день в школьном подвале, заваленном противогазами и смешными плакатами. Тогда я ещё не знал, что с каждым годом будет всё хуже. Школьные учителя часто вызывали маму к себе и долго отчитывали, как когда-то раньше распекал её похожий на слоника дантист, которому бы, кстати, очень подошёл противогаз. Маме и самой, как было видно, всё это не нравилось, но в школу, в это место моих новых бесконечных мытарств, она отправляла меня снова и снова. И при этом она почти перестала меня жалеть. Хочется ставить восклицательные знаки, но на опыте убедился, что ставлю их после каждого предложения. Так что обойдёмся без них. Негоже восклицать взрослым мужчинам. Мама давала мне те же таблетки, а иногда просто говорила, чтобы я взял сам, но я уже не чувствовал понимания и ласки в её словах. А её сочувствия мне так не хватало. Она этого упорно не замечала, и я стал понимать, что с её стороны мне уже никогда не ждать помощи. Вместо того она вдруг вообще перестала мне верить. И в очередной раз, когда я пожаловался ей срывающимся голосом на невыносимую боль в животе, она запрокинула голову и с необычной хрипотцой сказала: «Ах, одна сплошная ложь. Вся эта проклятая жизнь… Все обманывают меня, – вновь и вновь повторяла она. – А теперь ещё и ты. Я окружена обманом».

Однажды летом, когда я наконец-то окончил школу, вновь нарисовался отец. Он вёл себя не вполне обычно, говорил очень громко, возбуждённо жестикулировал, жал мне руку. В общем, вёл он себя, можно прямо сказать, очень странно. Он подарил маме большой букет и даже приобнял, отчего она тут же расплакалась. Его глаза тоже очень подозрительно слезились.

Я быстро утомился и ушёл в свою комнату, чтобы вдоволь насладиться осознанием конца моих школьных мучений, в который я никак не мог поверить. Я понимал, что теперь уже маму никто не заставит отправить меня обратно, и я наконец-то смогу жить спокойно, не покидая дома, как и она.

Из-под тяжёлого ватного одеяла, под которое я незамедлительно забрался, я слышал, как отец, ходя по кухне, продолжает разглагольствовать и бравурно шутить. Мама поначалу не издавала ни звука, и мне даже чудилось, будто он находится там один и, как шут, репетирует глупую речь. Но потом мама вдруг заговорила. Всё громче и громче, и скоро отца уже не было слышно совсем, и не потому что она силилась его перекричать – его голос от её напора просто сник и пропал. Она говорила про какие-то не совсем понятные мне вещи. Мама явно обвиняла его в чём-то, и я решил, что она вспомнила тот самый случай. Не тот, конечно, когда он привел к нам в гости незнакомую девочку и не дождался мамы, – о том казусе с прятками и догонялками я так ничего и не рассказал ей, – я думаю, речь шла о том, как он однажды обидел меня своим непониманием. Да и вообще, она могла смело ругать его за все те годы, когда он не заботился обо мне. Но про меня она не сказала в тот вечер ни слова. Вместо моего имени звучали чьи-то чужие, и я растерянно слушал и недоумевал, о ком это она. В какой-то момент мне даже стало жалко отца, который всё время только еле слышно повторял, что всё кончено. Что кончено, так и осталось мне неизвестным. А вот мама, судя по всему, понимала его, но отказывалась ему верить, взрываясь очередным фонтаном злобных неразборчивых слов, а потом снова стала повторять, что окружена лжецами. Я вспомнил, как незаслуженно она так же обругала меня когда-то, и обиделся на неё, проникнувшись ещё большим сочувствием к отцу.

Через некоторое время мама наконец успокоилась. Затем они о чём-то пошептались и стали одеваться. Я внимательно слушал шорохи, доносившиеся из прихожей, там их было точно двое. Они уезжали куда-то оба. Я в ужасе осознал, что они собираются оставить меня одного. А ведь уже была почти ночь. Я лежал неподвижно и беззвучно плакал. Чья-то рука просунулась под одеяло и потрепала меня по голове. По голосу я узнал отца: «И не жарко тебе там? Это же ватное?» – спросил он, но я ещё крепче прижал к себе одеяло и не думал покидать марева, стоящего под ним. Что может быть уютней своего собственного скопленного под одеялом тепла? «Он никогда не расстаётся с ним, даже летом», – проговорил голос мамы где-то совсем рядом с полным безразличием. Было слышно, что она недавно плакала, но такой её голос уже стал мне привычным. И они ушли. Я слышал, как ключ несколько раз провернулся в замке, но всё ещё не верил. Страх охватил меня, оставшегося в одиночестве в этой огромной квартире. Я вскочил с кровати и глянул в окно. Я успел увидеть только тусклый блик, отброшенный отцовской машиной, когда она сама уже покинула двор. Я снова пришёл в ужас и ринулся включать свет во всех комнатах. Нащупывая на стене каждый из множества выключателей, я весь напрягался, темнота перед глазами извивалась и превращалась в ужасных монстров, которые мгновенно растворялись в прыскающем с потолка свете. Я ещё раз проверил туалет и под ванной, закрутил зловещий кран, подёргал входную дверь и, тяжело дыша, вернулся в волглую постель. Только там я вдруг подумал, что мама даже не поцеловала меня на прощанье, чего никогда не бывало прежде, в каком настроении она бы ни находилась. Жалость к себе, оставленному и забытому, сгустилась над бровями и хлынула из глаз. Но эхо моего подвывания разнеслось по квартире и, вернувшись из бесконечных закоулков обратно, испугало меня, и я предусмотрительно замолчал. Я так и не узнал, чем были заняты тогда мамины мысли.