Cocotau

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за июнь 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 5 часов 40 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

С годами сестры: Надя и Люба – виделись все реже. Я вечерами то и дело торчал у Нади, и потому всё, что происходило между ними, наблюдал воочию.

Как-то раз Люба забежала к нам без всякого повода, просто чтобы себя показать. Она уже не служила и даже обзавелась домработницей, говорила обо всем со знанием дела и уверенностью, делавшей ей честь.

А Надя, Надя все в чем-то, если не во всем, сомневалась, все задавалась вопросами, от которых становилось неуютно и ей самой и окружающим.

– Мне все чаще кажется, что не мы проживаем эту жизнь, а кто-то проживает нас. У меня появилось что-то сродни перегородке между внешним и внутренним. Граница.

Да-да, меня проживают и не считают нужным уведомить меня об эксперименте.

Почему? Я не соответствую их замыслу? Тогда возьмите для опыта другую, другого. Ты понимаешь?

– И да, и нет. Я понимаю только, что тебе худо.

– И я стала слишком привередлива к словам. Думаю, это от молчания. Говорить стало опасно. Нас, бывших, способен выдать язык. Мало того, даже интонация.

Она встает и начинает ходить из угла в угол по комнате.

– И вот ты нащупываешь для самовыражения самое точное, тонкое, непременное слово. Ревностно укладываешь его в строку без пазов и зазоров, подобно лигатуре в русской вязи. А потом приходишь на службу, а там – докУменты (она так и сказала – докУменты) с бесконечной их аббревиатурой: ХРЯМ, ХЛАМ, ДРЯМ…

Что они делают со словом? Не умея приручить его, они его убивают. Переназывают предметы. Наливают в пустую бабку свинец. И все их ЯМы, МРЯМы – это бесчисленные налитки, убивающие язык и речь на лету. Ты понимаешь?

Люба пожимает плечами и мотает головой.

– Почему? Почему? Между нами только два года!

– Вера бы тебя поняла, – легко соглашается Люба.

– Ах, – Надя обхватывает лицо руками и с силой растирает его. – Наваждение какое-то…

Наконец она станавливается у окна.

– Что мне за дело до этой их заправской религии мира? Эти интернационалы. Всё у них происходит неосознанно, а всё надо обдумывать, со всех сторон, и только после этого всё может стать подлинным, настоящим, материальным. Ведь обдумать – это еще и снизить пафос, приземлить, прописать.

Люба зевнула.

Надя нахмурилась.

– Ты, сестра, всё еще небожитель, – сказала Люба каким-то новым менторским голосом. – Спустись. Мы же взрослые люди. Женщины. Хранительницы очага. В этом наш долг и наша сила. И наши мужчины многое нам простят за это и на многое решатся во имя домашнего очага. Ну, посмотри, как ты живешь! Как вы живете! Вы здесь, в коммуналке, уже десять лет. Ну, сколько можно?! Пора выбираться отсюда. Жизнь одна, другой у тебя не будет. Ты же была интересная женщина. С запросами. А сейчас? Когда в последний раз ты шила себе платье? А строила пальто? Оглянись, какая жизнь кипит вокруг тебя. Хватит держаться за прошлые идеалы. Всё, ушедшего не вернуть. Надо вписываться в новую действительность. Я вот дам тебе адресок одной портнихи. Берет недорого. Но и недешево. Но и то сказать – ты себя не узнаешь!

Надя какое-то время с изумлением смотрит на сестру и потом тянет:

– Лю-ю-ба! Ты что? О чем ты? Какая портниха?! Там люди в Крестах неделями стоят! Там, там…

Она хватается за горло.

– Как же я устала от этих сказок про белого бычка! – внезапно срывается Люба. – Поймите же вы наконец: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться!»

– Л-ю-ю-ю-ба! – опять тянет, но уже шепотом Надя. – Очнись…

Люба вскакивает с дивана, хватает лакированный ридикюль и, не забыв на ходу бросить подозрительный взгляд в зеркало, идет к двери.

– Прости, но это выше моих сил. Если надумаешь, звони. А мне пора.

И она исчезает.

Надя стоит как пораженная громом.

 

 

В какой-то момент я стал замечать, что и со стариком моим творится неладное. Раз взяв на себя обязательство по моему воспитанию и образованию, он каждый день годами уделял мне изрядное количество времени. Рассказывал о былом, напевал из «Хованщины» и «Жар-птицы» или занимался со мною развитием речи.

– Экое ты утешное создание! – частенько восхищался он. – Не прост, не прост, востер и себе на уме. А все ж есть в тебе пока эдакое клювокрылое прямодушие. Нарцисс, эгоист, за тридцать конопляных зерен продашь. Продашь ведь? Продашь! А поди ж ты, казистый и привлекательный свыше всякой меры и возможности!

И он щекотал меня пониже подбородка.

Сейчас я поправил бы – харизматичный я.

-Да, – продолжал он, – есть в тебе какая-то особенная одаренность. Дай-ка загляну в глаза. Вот, и душу твою увидел. Действуешь ты на меня каким-то мистическим образом. И ведь понимаю, что ты играешь какую-то роль, являешь миру какой-то выдуманный образ, но это и завораживает, делает стиль твой фирменным, поддерживает душевный твой огонь, вынуждает считаться с тобой.

Что это? Не пойму. От высокой одаренности или от позерства демонстрация и выпячивание себя?

И он качал головой.

Не очень давно в одном из подкастов на радио я слышал, что быть харизматичным – означает быть увлеченным, захваченным каким-то делом. От тебя исходит особая, непохожая ни на что другое отличная энергетика. В потоке серых заурядностей только ты один плывешь с божьей искрой в глазах, и это впечатляет не шутя.

Чем я был занят в своей жизни? Не чем – кем. Непрестанной работой над самим собой. Целенаправленной, разноплановой.

С юности, оставшись дома один, я практиковался в публичных выступлениях. Воображая себя на броневике, я выбрасывал вперед и в сторону крыло и, отчаянно грассируя, орал:

– Товарищи! Октябрьская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась!

Мало этого, я постоянно создавал в голове самые разные социальные ситуации. За отсутствием клуба ораторского мастерства я сам себе был царь и верблюд. Фантазия подсовывала мне варианты публичных схваток, где ставки на кону были и без того запредельные, но я бесстрашно снова и снова шел на повышение и в конце концов одерживал очередную победу. Тренинг, твердил я себе, и еще раз тренинг, и тебя не испугает никакая реальность.

Минусом было отсутствие обратной связи. Смогу ли я в настоящем выступлении перед публикой преодолеть свое волнение?

Плюсом было то, что я уже тогда примерял на себя роль играющего тренера. Подвергая детальному разбору собственное речеговорение, я тренировал свои навыки.

Иногда я представлял перед глазами агрессивно настроенного противника, и сердце мое по законам жанра начинало биться сильнее. Я метался: как быть? Как реагировать? Я понимал, что словесные баталии сродни силовым схваткам, и для участия в них необходимо изучить боевые искусства. Опыт, полученный в спарринге, пригодится всегда.

Дыши ровно и хладнокровно, продумай план действий, приказывал я себе. Естественная реакция «бей или беги» не для тебя. Она вызывает учащенное сердцебиение, нарушает ритм дыхания. Покинув колею умеренности и спокойствия, ты становишься эмоционально уязвимым и нестабильным. Талант и заключается в том, чтобы выбрать для себя наиболее приемлемую линию поведения, это помогает наладить контакт с людьми.

Тогда я был слишком молод и еще не знал, что местоимение «я» – последнее, к чему нужно прибегать в своей речи. Не «я хочу рассказать», а «вы сможете услышать», «вам будет интересно узнать». Теперь-то я понимаю, что люди по природе своей мелки и тщеславны и каждый занят лишь тем, чтобы выпятить себя, хочет, чтобы именно его понимали, претендует на исключительный интерес и внимание.

Должен вам сказать, что я рано освоил мастерство открытых вопросов. Ответ на них не дает твоему собеседнику спрятаться за лаконичными «да» или «нет». Он вынужден развернуто поддерживать разговор, углублять его, тем самым проявляя себя с самых разных и не всегда благовидных сторон.

О, я умел сыграть искреннюю заинтересованность, демонстрируя живость и расположенность, узнать о собеседнике или аудитории как можно больше. Полученная информация позволила бы мне выстроить дальнейшую коммуникацию, в нужный момент подчеркнуть его, их, ха-ха, бесценность, обворожить, заворожить и в завершение подчинить своему влиянию.

Дав человеку почувствовать личную значимость, ты можешь лепить из него, что хочешь.

Манипуляция?! Но не за тем ли и он пришел сюда, и разве моя вина в том, что я неизменно оказываюсь на голову выше всех?

Да, у меня хрипловатый голос и бедная мимика. Значит, сказал я себе, для харизмы нужно сначала убедить себя, а потом внушить другим, что, несмотря ни на что, это сильная моя сторона. Что вместе с безупречной осанкой и эмоциональной сдержанностью это сильные стороны моего имиджа.

Лишенный ласкающего слух приятного грудного голоса, я должен выжать максимум из горлового звучания моего voice. Нужно создать образ аскетичного, экономного в словах, но острого, как бритва, оппонента, перед которым побаивались бы поднимать забрало даже самые завзятые говоруны.

Я решил сделать упор на невербальные составляющие харизмы еще и потому, что первое впечатление о тебе как о противнике складывается еще до разговора, в течение нескольких секунд, и опознание в тебе активного сильного лидера происходит бессознательно.

Я взял за правило упражняться в умении делать и отпускать комплименты. Согласитесь, это не одно и то же. Искренний комплимент может расположить к вам, а нарочитый – обескуражить вашего визави.

Так или иначе искусство комплимента я сделал своей ежедневной практикой, я в совершенстве изучил магическую их силу.

Но уже тогда я всерьез задумывался над тем, как бы напротив, действуя на опережение, лишить собеседника иллюзий и сразу дать понять, с кем он имеет дело.

Тогда-то и зародилась во мне мысль о помощнике-осведомителе, говоря нынешним языком, пресс-секретаре, который, проделав огромную черновую работу, вмещал бы необходимую мне информацию в скупые строки докладной записки.

Пускай это будет папочка, воображал я, просто папочка, без золотых обрезов и прочих вычурностей. Но это будет и бомба. Два-три слова, промолвленных вполголоса до начала дискуссии, способны опрокинуть навзничь и выбить из седла любого грозного соперника. Ох уж эти ваши скелеты в шкафу! Иногда они возвращаются.

И уже тогда я решил приблизить к себе, взяв в секретари, неясыть. Мне нужны ее глаза. Не зрение, нет, именно глаза. На несоизмеримо большой голове. Эффектный, очерченный четкими контурами лицевой диск. Круглые очи, придающие внушительность всему ее облику.

Глаза ее, с темной радужкой, завораживают своей таинственностью, а мне только того и надо – всевидящее око божье, а видит она лучи естественного спектра или нет, мне всё равно, без разницы. Да это и лишнее – жизнь в наших дремучих лесах располагает к ночной активности.

Так вот, о ночной активности. Но сперва вернусь к тому, с чего начал. С некоторых пор стал я замечать, что с моим стариком Петропавлычем творится неладное. Казалось бы, начало тридцатых. Страна, как Феникс, возродилась из пепла. Работа, жилье, хлеб, зрелища – всё есть. Ан нет, вижу, что-то его гложет.

Вот и ремонтик в комнате на зависть Семирамиде сделал. И всего-то дешевенькие веселые обои поклеил, абажур, нечаянно мною разбитый, заменил, занавески на окне ситцевые завелись, такие милые (Надя ему свои старые отдала) – букетики полевые скромные, а комната так и заиграла.

Только вижу – нет, не живется человеку счастливо. Принялся со службы опаздывать. Несколько раз вообще ночевать не пришел. Хорошо, дверь у нас никогда не запиралась, так Надя проведать меня придет, накормит, напоит, а потом в поседки, погостить до вечера к себе заберет.

А однажды и вовсе произошло необъяснимое. Стал я свидетелем странного разговора между моим Петропавлычем и Яковом, мужем моей Nadin.

Вошел он бесшумно, быстро и, главное, без стука. Уселся за стол напротив Хранителя и так же тихо и быстро заговорил.

– С огнем играете, Петр Павлович. Уж я сразу по делу и без предисловий.

Старик положил перо, отодвинул бумаги и уставился на него.

– Письмо в Кремль подписали. О чем?

Хранитель, как нашкольничавший ученик, выложил руки на край стола ладонями вниз и, и не мигая, смотрел на внезапного своего гостя.

– Так – о чем? – повторил вопрос Яков.

– О беспределе чиновников Внешторга, – в тон ему прошептал Петропавлыч.

Яков замычал, как от зубной боли.

– Змей Горыныч вы? А? Петр Павлович? – ни к селу ни к городу спросил он и отодвинул подальше от себя стеклянную чернильницу.

– Как, простите?! – переспросил растерявшийся Хранитель.

– О шести головах вы, я спрашиваю? – наклонившись над столом и вытянув шею, прошипел Яков.

Петропавлыч отпрянул.

– Вы-то откуда знаете, Яков Борисович?

– Мейер знает, – коротко ответил тот.

Потом, помолчав, прибавил:

– А от Любы Надя узнала.

Теперь он сначала выпрямился, а потом откинулся на спинку стула.

– И про передачу картин на хранение в другие отделы.

Хранитель снял руки со стола и опустил их на колени.

– И про внезапные реставрации.

Глаза Петропавлыча округлились.

– И про то, как вы сели на ящик с раритетами и сутки не вставали.

Хранитель зажмурился.

И только тут я заметил, как за последний год оплешивела его голова.

Прежде остатки редких его, отливающих красной медью волос горели вокруг головы тонким серпяным нимбом, и вот – их нет как нет, всё погасло.

Я невольно поежился и поморщился. Утраты эстетических категорий прекрасного неизменно вызывали у меня меланхолию.

– Так они же первые начали, – совершенно, как ребенок, жалко и беспомощно произнес Хранитель. – Они же как оккупанты! Всё распродают на корню!

– Они..! – вскрикнул он.

Но Яков не дал ему закончить

– Цыц! – шепотом проговорил он и показал сначала себе на ухо, а потом на дверь.– Я всё знаю. Про средневековые гобелены, наборы старинной мебели, юсуповский, севрский, копенгагенский фарфор…

– А рака Александра Невского?! – Хранитель сжал крошечные свои кулачки и смешно потряс ими в воздухе перед собой.

– Девяносто пудов серебра высочайшей пробы, – поддакнул ему Яков.

– С эпитафией Ломоносова!

Яков кивнул.

– «Мадонна Альба» Рафаэля, «Поклонение волхвов» Боттичелли, – шепотом кричал Хранитель и бил кулачками себя в грудь, – восемнадцать картин Рембрандта! И даже единственный его пейзаж! «Карточный домик» Шардена, «Триптих» Перуджино…

– И тициановская «Венера перед зеркалом», – закончил за него Яков.

Плечи Хранителя опустились. Он обмяк, как тростевая кукла, приготовленная к укладке в чемодан.

– Под побасенки о вкладах в индустриализацию и про помощь голодающим они обворовывают наше будущее, – с бессильным детским упрямством сказал старик. – Мы уже никогда не вернем их. Понимаете? Никогда.

И он вдруг заплакал.

Я оторопел. А Яков при виде мокрых дорожек, тускло блеснувших при свете слабоватой, в одну красную ниточку лампы, снова замычал, как от боли.

– Ну, ну, – растерянно промямлил он. – Будет вам. Утешать я не мастер. Да слезами тут и не поможешь.

Он встал и по всегдашней своей привычке хотел пройтись из угла в угол, но наткнулся взглядом на плотно прикрытую, в чешуе старой масляной краски дверь и снова сел.

– Давайте ближе к делу, – сказал он и с силой потер себя за запястья рук. – Завтра у вас в Эрмитаже начнутся заседания комиссии по очистке кадров. Обещайте мне, что больше никуда не ввяжетесь.

Хранитель уставился на него, хлопая мокрыми, блеклыми от старости глазами.

– Не будете больше ничего подписывать. Раз. Не будете ни с кем разговаривать. Два. Ни во что не вмешиваться. Не встревать. Чай ни с кем не пить. Вот так, как здесь, сидите и пишите, не поднимая головы. Не разгибая спины. Я доходчиво объяснил, черт нас всех возьми?!

– Прошу вас, прошу вас! – всплеснул руками Петропавлыч.

– Нет, это я вас очень прошу! – с нажимом сказал Яков и посмотрел ему прямо в глаза.

А Хранитель свои, как провинившийся школяр, снова опустил.

Яков встал. Качнулся разок на ботинках – от носка к каблуку – и бесшумно направился к двери.

– Да, чуть не забыл, – сказал, обернувшись, он. – От Нади.

Он протянул Хранителю горсть конфет, выуженных из левого кармана форменных брюк.

– А это вашему засранцу.

И он достал из правого кармана какой-то газетный кулек.

Ну, знаете ли! – чуть не задохнулся я от неожиданности и обиды. Дорого ведь не только внимание, но и форма, в которой его проявляют. Я был потрясен не меньше Хранителя, который весь вечер после этого внеурочного визита то вставал, то садился, то принимался бегать из угла в угол по диагонали и периметру комнаты, так что я устал вертеть головой, наблюдая за этим броуновским движением, и в конце концов, как шторки, опустил веки и притворился спящим.

А дальше все произошло, как, по словам Якова, и должно было произойти. Еще несколько месяцев Хранитель ходил на службу, тянул свою лямку дома, а потом, потом его тихо уволили по состоянию здоровья.

Через неделю после этого у нас в комнате появилась Надя. В руках у нее были узелок и сверток.

– Я провожу вас на вокзал. Вы немедленно уедете, – сразу после приветствия, как о чем-то давно решенном сказала она. – Здесь костюм Якова, старый, но крепкий, – показала она на сверток. – А свою одежду положите туда, я выкину сама, подальше от дома.

Она подвинула к нему и узелок.

– А здесь вся ваша недвижимость: гребень, носовые платки, немного денег, ведь своих у вас нет. Ведь нет? Нет? – она вопросительно посмотрела на него.

– Нет, – тихо подтвердил Петропавлыч.

– И еда в дорогу. Билет я вам возьму. Поторопитесь.

И она вышла.

Хранитель переоделся. Положил в карман документы.

Перед самым уходом он схватился было за мою клетку, но Надя с силой вырвала ее у него: «Не делайте глупостей!»

Они погасили свет, вышли из квартиры, и больше я его никогда не видел.

А ночью за ним пришли. Вся процедура заняла буквально несколько минут, обыскивать было нечего: келья, она келья и есть. Иконки ненаглядных своих Спасителя и Божьей Матери старик забрал с собой.

Когда снова выключили свет и стали опечатывать дверь, в коридоре раздался голос Нади. Потом – Якова.

Делать нечего – пришлось снова отпереть дверь и вынести мою клетку.

Замечу к слову, что Люба с Мейером к тому времени давно переехали на Мойку в отдельную квартиру. Так за неимением лучшего я обосновался у Нади и Якова.

Да, он не был от меня в восторге, но за последние годы в нем появилось какое-то безразличие, граничащее со смирением. В поведении его появилось много странностей, он приобрел несвойственные ему прежде привычки. Так, спал он теперь или урывками днем, если не было дежурства и вызовов, или ложился уже под утро, когда ночь переламывалась, и чернильная густота за окном начинала лиловеть, точно разбавленная молоком предрассветных сумерек.

Удивительней всего было то, что и Надя составляла ему компанию. Они оба неслышно слонялись из угла в угол, каждый в своем конце комнаты, или, не раздеваясь, лежали на диване и молчали, держась за руки и уставившись в потолок.

Не знаю, почему я это помню, но, видимо, нелепое, необъяснимое их беспокойство каким-то образом передавалось и мне, к тому же Надя, забывшись или обманутая моим молчанием, стягивала с клетки английский долгий свой платок, зябко куталась в него и продолжала бесшумно мерить комнату шагами из угла в угол.

Что было поразительнее всего, по каким-то едва заметным приметам внезапно обнаруживалось, что такой загадочный, экзотический образ жизни ведут не они одни.

Когда во дворе в самый неурочный час хлопала дверца весь день припаркованного там чьего-то чужого черного автомобиля и на лестнице раздавались по-дневному уверенные шаги, жизнь, кроткая и смирная, полусонная жизнь не замирала, она просто переставала быть. Наступала не просто тишина, а невыносимая, сгущенная, нет, сжатая до плотности осмия, хассио, до, прибавлю теперь, щеголяя эрудицией книгочея двадцать первого века, плотности плазмы кварков, плотности преонной звезды, кварковая плазма которой не имеет аналогов во вселенной, до густоты планковой частицы и плотности черной дыры.

Казалось, я физически ощущал, как свертывались в пространстве нити фибрина разума и исчезал мыслительный кровоток, или мыслеток утрачивал свою текучесть и, минуя стадию творожистой консистенции, обращался в пробку, в тромб.

Время за ненадобностью тоже исчезало.

Ловко я, однако, выразился. А тогда вслед за Надей и Яковом от беспричинного страха я просто каменел и терял себя, как под взглядом василиска.

Когда же шаги полуночных гостей замирали и обрывались сверху или снизу от нас, когда вся компания наконец заходила в чью-то квартиру, оцепенение спадало, эфир вновь наполнялся волнами и сигналами позывных, и утомленные бдением жильцы как по команде укладывались, чтобы забыться нездоровым, уворованным, как мне казалось, у смерти сном.

В квартирах сверху или снизу внезапно что-то падало, или сыпалось, или лилось, неосторожно скрипело и бумкало, как задетое старое кресло-качалка, всплескивался обрывок истерического смеха или даже сдавленного рыдания.

По правде говоря, тогда я мало что понимал. Я только нанизывал бисер ежебудничных этих фактов на нить эйдетического ожерелья. Уразумение и прозрение наступило потом, много позже, но об этом в свое время. Сейчас же я только повторю услышанное однажды от Любы: «Всякая революция только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться».

Так мы и жили.

Я редко покидал комнату. Разве только тогда, когда заставал Надю врасплох. Зато у себя дома резвился напропалую, на всем просторе, если, конечно, мы с ней были одни.

Не знаю почему, но очень полюбился мне фанерный чемоданчик, недавно заведенный Надей для Якова. Ничего особо примечательного в нем, как выяснилось, не было. Так, кое-что из носильного, белья, мыльно-рыльное, сухпай. И стоял-то он всегда в самом дальнем углу. Но вот, поди ж ты!

Заметив, что я облюбовал его под свой укромный наблюдательный пункт, во избежание продиктованных моей физиологией эксцессов Надя стала покрывать его старыми газетами, которые само собой время от времени приходилось менять.

Однажды, улучив момент, когда Надя вышла из комнаты и неплотно прикрыла дверь, я пешком проник в щель, потом вспорхнул и уселся ей на плечо, не забыв по традиции слегка прикусить ей ушко. Так я проверял цепкость своего клюва.

Надя ойкнула, но не прогнала меня.

Так мы добрались до кухни, где она бросила плотно свернутый газетный ком в помойное ведро, после чего отправилась обратно.

Я повернул голову.

Перестав помешивать вонючие свои щи, Семирамида сняла с них зеленую пену и плеснула в …наше ведро. Она наклонилась пониже, чтобы что-то разглядеть, потом выпрямилась и задумчиво сказала нам в спину:

– На правду срете?!

Я отвернулся. Что с нее, убогой, возьмешь?!

А три дня спустя случилось то, что рано или поздно должно было произойти. Иначе и быть не могло. Полуночные шаги остановились у двери в нашу квартиру. И всё произошло так быстро, что особо и рассказывать нечего.

Обыск занял считанные минуты – вещей, книг или бумаг в доме почти не было (мне опять достались бессребреники). Всё лучшее из обстановки проев в двадцатые, они так ничем и не разжились, если не считать трех платьев Нади, двух пар ее же теплых, с кнопкой на боку, ботиков и зимнего пальто строгого покроя. Яков же всегда ходил в мильтонской своей форме, он и сейчас был в ней.

Уходя, он подхватил чемодан, кивнул Наде: «Разберутся! Там разберутся!», подмигнул мне и вышел за дверь. Как оказалось, тоже навсегда.

А еще через неделю Надя не вернулась с работы. По слухам, за ней пришли прямо туда. Ну, так мне сказал сосед Леонтий.

Семирамида сначала открыла дверь своим ключом и хотела «выкинуть меня вон», но все-таки побоялась, дождалась, когда пришли опечатывать.

Тут Леонтий и опередил ее.

– Я отдам его в цирк! – сказал он и, схватив клетку, утащил к себе.

И вправду, ночь я провел в его нищебродской комнате. А на следующий день, точно извиняясь, он объяснил мне, что вот-вот уедет на гору Магнитную, там идет грандиозная стройка, и без него ну никак не могут обойтись, а меня он отнесет на Фонтанку, в самый настоящий цирк, где, разумеется, по достоинству оценят мои выдающиеся способности и где я, без сомнения, в самом скором времени стану гвоздем программы.

Ну, в цирк, так в цирк. В цирке я еще не был. Может быть, там под обилием новых впечатлений я наконец забуду о безответственности окружавших меня до сих пор людей, не думающих о последствиях своих поступков и обрекающих на одиночество такую нежную и ранимую юную мою душу.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в июне 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: