Жаба

 

Быль-жуть

 

 

 

 

Жили теперь они, как и планировали в махонькой двухкомнатной квартирке «чешке» с родителями, на седьмом этаже.

Учились оба упорно, но денег было не просто мало, их не было, снять квартиру было не на что, чтобы жить отдельно, хотя Мальчик и пытался подработать, где только мог.

Разгружал по ночам горячий хлеб, встречал «мандариновые» ночные поезда с юга и, отбиваясь от официальных носильщиков, перехватывал тёмных кавказцев с кучей пахучих ящиков или просто грузил и разгружал вагоны на железнодорожных складах, отрабатывал в третью смену в кузнечном цеху, опять же по ночам.

А днём в институт.

На лекции.

Тут уж не поразгильдяйничаешь – стипендия нужна!

А вечером на тренировку – альпинизм, горы, да ещё и на репетицию, в хоре пел институтском.

Он ещё и поёт!

Сил хватало.

 

Мальчик был здоровый, плечистый, умел многое и не боялся никакой работы. Стройотряды, подработки, «шабашки» начинались ранней весной и заканчивались с первыми белыми мухами.

Грузил, носил, клал кирпич, был сварщиком, плотником, кровельщиком, штукатуром...

Хватался за всё.

Пахал, короче.

Работал даже в отделении судебно-медицинской экспертизы, попроще – в морге, уборщицей (кстати, с огромным трудом туда устроился) и хотя платили там просто по-царски, продержался только два месяца.

Уж очень специфической была работа.

Убирать это всё.

 

Он готов был делать всё что угодно, работать сутками, лишь бы дома был порядок и мир.

Мир и порядок!

 

Только вот этого как раз и не было.

Попёрла, полезла уже совсем распоясавшаяся серость из всех Девочкиных щелей!

Всё молчком, угрюмым презрительным молчком при предках, обиженно ковыряясь в носу где-нибудь в углу и открывая полностью рот только, когда их не было дома.

Но тогда уже полностью!

Тогда она «оттягивалась по полной», сверкая золотыми фиксами, вспоминая все обиды и «унижения» за неделю или даже за месяц, все грехи, ошибки и «притеснения» со стороны Мальчика и его «оборзевших» родителей.

Всё это, особо не стесняясь в выражениях и тщательно вспоминая все мелочи, выливалось на голову молодому мужу.

Ни один промах не был упущен.

Вся красота куда-то пропадала, и Мальчик в очередной раз с тоской видел перед собой брызжущую слюнями и шипящую матюки базарную бабу.

Всё это повторялось чаще и чаще, по нарастающей.

«Гуляй Вася, наша власть!»

 

Говорить тут что-либо или оправдываться было бессмысленно и нелепо, как какать вверх или писать против ветра.

Но Мальчик пытался, пытался многократно убедить, уговорить, объяснить.

Просто пропустить это из уха в ухо не получалось – они всё время были вместе, и деться им было некуда!

Институт – дом. Институт – дом.

Все эти уговоры, объяснения плавно переходили в банальные, пошлые скандалы!

 

Позже эта плавность постепенно исчезла, остатки культурного слоя у Девочки исчезли окончательно, и почти каждый разговор Девочка начинала с очередной крикливой претензии.

Или просто молчала, обиженно поджав губки.

Могла неделю промолчать!

Мальчик с ума сходил!

«Я тебя чем-то обидел? Ну, скажи, что же ты молчишь!» Ой, лучше бы молчала…

«Милые бранятся – только тешатся!»

Девочка «тешилась» вовсю!

 

Шли недели, месяцы, годы, а ничего не менялось.

Кроме цвета.

Краски блекли, выцветали, застирывались, выгорали и отнюдь не из-за солнечного света, постепенно превращаясь в одну.

Мальчик всё слабее и слабее трепыхался, стучался и царапался в тот серый бетонный дот, в котором пребывал злобный, такой же серый мозг Девочки, с тоской уже понимая, что тут редкий клинический случай и что он опоздал сюда лет на двадцать!

Но он всё ещё считал себя в ответе за тех, кого приручил, и пытался, пытался.

И ещё он с ужасом осознавал, что тоже меняется, неумолимо меняется после каждого скандала, и отнюдь не в лучшую сторону.

Засасывает, когда стоишь во всём этом.

Рядом с грязью трудно не запачкаться.

Втягиваешься.

 

Шли уже не годы – годищи, серые годищи и серость, как зараза, как плесень затопляла всё вокруг Девочки, в общем-то, уже давно не девочки, а здоровенной толстой тётки, родившей всем (вот всем вам!) уже второго ребёнка – («мне насрать, что ты там себе хочешь, пошел на х…, а я рожать буду!») и от своего внезапного и «самовольного» материнства ещё больше закостеневшей в своей ханжеской спеси и курином всезнайстве.

Мальчик, когда-то неистово влюблённый в свою выдумку и любивший за двоих, ничего не мог поделать и постепенно махнул рукой.

Серость – вот «безразличия портрет».

Тут можно было только отойти в сторону и жить вместе, как говорят, «ради детей». Подводная лодка легла на дно.

Тут были мертвые якоря.

Мертвейшие.

 

Материнство ещё только всё усугубило и обострило.

Всё, что раньше хоть как-то скрашивалось, зашпаклёвывалось надеждою, сглаживалось молодостью, гибкостью, красотой, сейчас каменело и костенело в неумении находить компромиссы, в неумении мириться, принимать чужую точку зрения, в невероятном крикливом невежестве и дремучести в Великой Серости, отравляющей всё вокруг, изменяющей сам воздух, смысл, саму жизнь!

И самым главным была великая Жадность и великое Жлобство!

И странно, неуловимо, капля за каплей менялся сам облик Девочки, незаметно, медленно и постепенно, но неотвратимо...

Да и не в родах тут было дело!