Глупая песня о первой любви

А может, мне и вправду следует это сделать: встать лицом на восток или на север, как сказала Марго: это без разницы – на восток или на север, главное: медленно и глубоко вдохнуть («В живот вдохнуть, – уточнила Марго. – Выдохнуть три раза», и я удивился: «Как это – в живот?», а Марго нахмурила брови и махнула рукой: «Не ёрничай! Ты прекрасно знаешь, что мужики дышат животом. Глубоко-преглубоко вдохни…»), потом – встряхнуть несколько раз руками, сбрасывая негативную энергию («А откуда я знаю, энергия – негативная или позитивная, потому что нередко получается: то, что считаем плохим, оказывается хорошим…», и Марго снова рассердилась: «Не философствуй! Отключи свою дурацкую «черепушку», ни о чём не думай – плохая энергия выльется из тебя сама», – и я бы в ответ на эту её ремарку расхохотался, если бы у меня не было так паршиво на душе, а Марго всё-таки искренне старалась мне помочь – и я больше не стал обижать её своими подковырками).

После всех этих манипуляций нужно мысленно произнести: "Высоко-высоко надо мною льется спиралью мягкий Cвет. Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги («Интересно, если он проникает в ягодицы, то, значит, и в прямую кишку тоже, и ещё кое-куда… светящаяся задница – это интересно, но ещё интереснее святящийся член… Ну, почему мне надо всё опошлить? Что за человек я такой!»). Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Oвалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом".

Хоть убейте меня, не могу вообразить этот Свет и спираль из него. У меня нет воображения. Вернее, оно есть, но такие глупости не могу представить. Мне становится смешно. «Отнесись к этому серьёзно, – советует Марго. – Тебе нужно расслабиться и впустить в себя Свет, много-много Света, и тогда он откроет тебе глаза. А пока ты – слепой…»

Марго увлеклась какими-то восточными эзотерическими учениями, и ходит на медитации в клуб «Лотос» – вместо того, чтобы прыгать на дискотеках, бегать по салонам красоты, строить глазки парням. Она утверждает, что её посещает просветление и открывается смысл жизни. Правда, в чём он заключается, Марго не сообщает. Эти медитации для неё – всё равно что наркотик. Но я об этом ей уже не говорю, потому что не хочу, чтобы она сострадательно смотрела на меня и вздыхала: «Ты ничего не понимаешь…»

Я в самом деле ничего не понимаю. Ну, зачем мне воображаемый Свет? И зачем во время этой медитации я должен произнести слово "Любовь" и мысленно написать его перед собой буква за буквой: «Л-Ю-Б-О-В-Ь»? А дальше – вообще какая-то мистика… Надо сказать: "Справа от меня Михаил, слева от меня – Гавриил, передо мной – Уриил, позади меня – Рафаил, а надо мной – Божественная Шхина". И тогда я пойму, что такое любовь. Так утверждает Марго. Ещё она говорит, что Шхина произносится с ударением на последнем слоге, и вообще – это женский аспект Бога, мало кто об этом знает, но именно Шхина открывает человеку смысл любви.

Шхина надо мной не витает. Она где-то очень-очень далеко от меня. Наверное, ещё и поэтому я не понимаю, что такое любовь. Произношу это слово – и ничего, пустая серая «картинка» или какие-нибудь глупости вроде двух целующихся голубков, ангелочек с луком в пухлых ручках, переплетённые тела в постели, парочка на берегу моря, но всё это – эскизом, штрихом, размытой акварелью, нечётко и невнятно, как лёгкий весенний дождик, внезапно сорвавшийся с безоблачных небес. Кстати, интересно: откуда он берётся, этот дождик? Чистый, ясный небосвод, ярко светит солнце, беззаботно чирикают воробьи, и вдруг откуда-то набегает одно-единственное облачко, совсем крохотное, и брызгает дождик – как лёгкий смех, как внезапная улыбка, как случайный взгляд. Может, это похоже на любовь?

Когда говорю «нож» или, допустим, «чашка» – представляю эти предметы, но когда говорю «любовь» – не знаю, что представить. А ещё совсем недавно знал. Или мне только казалось, что знал?

Отец встретил Сергея широкой улыбкой:

– Ты не представляешь, что я купил!

Он выглядел так, будто выиграл, по крайней мере, миллион.

– Ну, догадайся с трёх раз! – отец подмигнул. – Это то, чего мне, оказывается, всегда не хватало…

Сергей подумал, что мама непременно подколола бы своего мужа – сказала бы, чтобы он мозги наконец себе купил. Она почему-то считала, что ему иногда не хватает трезвой расчетливости и здравого смысла. Вроде как не дурак, битый жизнью, смекалистый, но нет-нет да и находит на него что-то такое, мальчишеское: то модель самолета купит, да ещё самую дорогую, то миниатюрный макет какого-то пиратского судна, явится с ним навеселе и с криком: «Йёхо-хо-хо, на сундук мертвеца и бутылку рома!» Мать начинает его урезонивать, а он в ответ: «Всю жизнь мечтал пиратов увидеть! Да знаешь ли ты, что я «Остров сокровищ» наизусть знаю? Не трожь, женщина, мечту своими руками – не бабское это дело пиратское судно лапать. А имею я право на мечту? Имею! Вот, пусть тут стоит, в серванте, а эти серебряные плошки – вон! Нашла что поставить для красоты! Ничего ты не понимаешь в моей мечте, дорогая…»

Потом, утром, он дольше обычного тщательно бреется в ванной, фыркает водой, чистит зубы – Сергей знает, что отец стесняется своего вчерашнего поведения и никак не решится выйти к общему завтраку. Но и мама это тоже знает. Она, легонько вздохнув, пожимает плечами и, глядя на Сергея весёлыми глазами, громко, как бы в пространство говорит: «Ох, снова опаздываю, ещё один глоточек кофе и я побежала, полетела, поскакала…Серёжа, не забудь сказать папе, чтобы он надел чистую сорочку. Она на плечиках в большой комнате висит». И она действительно убегала, на полчаса раньше обычного – и всё для того, чтобы отец, не конфузясь, мог спокойно, без спешки позавтракать. А то просидит в ванной дольше и обычного и уйдёт на работу голодным – считай, всё утро у него испорчено: когда он не сытый, то злой, ворчливый, капризный – ах, бедные, бедные его подчинённые, на которых отец наверняка срывается.

– Ладно, подскажу: это то, что тебе тоже очень понравится! – улыбается отец. – Ты это будешь эксплуатировать даже чаще, чем я. Ну? Догадался?

– Да мне много чего нравится, – растерялся Сергей. – А зачем ты меня в эксплуататоры записываешь?

Отец по своему обыкновению громко загоготал, простецки хлопнул Сергея по плечу – тот едва на ногах устоял:

– Я бы даже в олигархи тебя записал, но капиталов у меня не хватает, – он подмигнул. – А может, ты им сам станешь?

– Пап, ну что за шутки? – Сергей недовольно поморщился: он не выносил подобных шуток отца. – И в эту «угадайку» не хочу играть – настроения нет, скажи, пожалуйста, прямо, что купил…

– Вот! – отец распахнул дверь в большую комнату.

Сергей заглянул туда через плечо отца. Комната показалась ему светлее, чем обычно. В её углах стояли высокие серебристые колонки, рядом с одной из них – большой куб, светивший огромным зеркальным глазом. На нем плашмя лежал серебристый прямоугольник с мигающим табло, а сверху стояли ещё два прямоугольника.

– Что это?

– А ты даже и не догадываешься? – изумился отец. – Это «Хипстер»!

– Что-то я такое слышал…

– Ага! – отец снова радостно хохотнул. – Ещё бы не слышал! Знаменитая колоночная фирма «Джаз Хипстер»! Эта система всего-то около пятисот долларов стоит. Колюсь: я хотел новый «сотик» тебе купить – ну, со всеми этими прибамбасами, которые по телевидению рекламируют: цифровое фото, подключение к Интернету и прочее. Думаю: вот скоро пойдешь ты в институт, пусть у тебя новый телефон будет, который не стыдно перед девочками вытащить, они же падкие на все эти штучки, сразу: ля-ля, тополя…

– Пап, да им глубоко плевать, у кого какой телефон, – попробовал отмахнуться Сергей.

– Не свисти! – отец снова хлопнул его по плечу. – Да многим из них сейчас даже не важно, каков мужик в постели – они себе самотык или резинового негра в «Интиме» купят для этого дела, их волнует одно: лишь бы будущий супружник был богатым, а об этом судят по тому, как он одет, какая у него «мобила»…

– И откуда ты всё знаешь? – иронично усмехнулся Сергей. – Нормальные девушки, между прочим, ещё не перевелись…

– Да ладно тебе! – гоготнул отец. – Одна нормальная тебя чуть не раскрутила на кругленькую сумму, – но, видя, что глаза Сергея потемнели, он резко сменил тему. – Так вот, значит дело было так: какой-то чёрт понёс меня сначала в компьютерный салон. Захожу, а там это чудо стоит. Представляешь? В городе Ха «Джаз Хипстера» ещё ваще ни разу не было. Это первый образец, «Джаз 994OW» – так он называется…

– Ну и как звук?

– Во! – отец поднял большой палец. – Но я столько намучался с тыловыми колонками! Потому что никак не мог понять, как к ним подсоединить кабеля. Там были светодиоды и отверстия для блоков питания, больше ничего…

– И что ты сделал? – Сергей уже догадался, что отец даже инструкцию поленился прочитать. Наверняка там было написано, что никаких проводов и не нужно – скорее всего, тыловые колонки подключаются к блоку управления радиосигналом. Похожий музыкальный центр есть у Трамвайщика, и тот тоже ничего не мог понять, пока в руководство не глянул.

– А я, в конце концов, догадался взять инструкцию, но она была на английском, – гоготнул отец. – Плохо, что ни в школе, ни в институте, ни потом язык толком не изучал. Думал, что никогда он не пригодится. А тут, смотри, какая жизнь настала: за границу хоть каждый месяц мотайся, если деньги есть, компаньоны тоже могут быть оттуда – с ними как-то надо разговаривать, да и на товарах чаще всего английский используется…

– Русский сначала всё перепробует, прежде чем догадается руководство прочитать, – заметил Сергей. – Это уже аксиома!

Отец, посмеиваясь, взял в руки пульт и включил «Хипстер». Где-то далеко-далеко возник тонкий звук кларнета, его подхватил серебряный голос саксофона – бережно, мягко, но настойчиво он перехватил тему и, развивая её, звучал всё громче и громче. В стекла вдруг небрежно стукнулась одна дождинка, вторая – и вот уже по нему ползут дождевые светлые струйки, а дождинки отчётливо стучат по карнизу, и где-то там, внизу, по мокрому тротуару пробежала девушка: цок-цок-цок каблучками по асфальту, и лепесток розовой мальвы прилип к её смуглой руке.

На звук центр оказался настолько хорош, что Сергею не хотелось ничего говорить – только слушать музыку в полном молчании. Но отец, ещё не удовлетворивший свои амбиции и жаждавший похвал себе, не давал покоя:

– Ну, как? Правда, классно? Я как услышал это звучание, так сразу решил: покупаю! А «мобилу» я тебе потом прикуплю, не горюй…

Сергей вообще-то никогда не переживал из-за вещей. Из-за них почему-то больше расстраивался отец. Может быть, ему просто хотелось, чтобы у сына всё было самое лучшее. Сам-то он в юности намыкался и по общежитиям, и одежды путевой у него не было: родители могли купить ему костюм, который он должен быть носить года два, не меньше, одни брюки и ботинки – тоже одни: и на лето, и на зиму, – денег у них никогда не водилось, а если бы и были, то всё равно в магазинах шаром покати, всё приходилось добывать по блату, а дед, принципиальный коммунист, был против этого. «С голоду партия не даст помереть, – говорил он. – У нас всё для народа делается. Сегодня живём трудно – завтра станет лучше. А всяких проходимцев поважать нечего, им место в тюрьме, а не среди честных людей…»

Он и сейчас был столь же категоричен: России не нужен поворот к капитализму, всех олигархов, прихватизировавших народное имущество, надо в «Матросскую тишину» посадить, отменить итоги ваучеризации, вернуть людям деньги, сгоревшие при дефолте и снова начать строить общенародное государство, где все равны.

Сергею скучно было слушать эти дедовы рассуждения, но хотя бы раз в месяц он должен был ездить к нему, чтобы передать от родителей пятьсот рублей – столько они выделяли старику как добавку к пенсии, еще накладывали полную сумку каких-то консервов, пакетов с крупами, сахаром и мукой. Но чем старик всё-таки был хорош, так это тем, что порой понимал внука без всяких слов. Как бы ни скрывал Сергей своё плохое настроение, а дед всё равно это угадывал, и не лез с расспросами, советами или нравоучениями, а как-то по-особенному вздыхал – легко, с грустным сожалением, и невесомая усмешка, скользнув по его губам, затаивалась в серебристых усах:

– Всё проходит, – качал головой дед. – И это пройдёт. Правда, нам не всегда хочется, чтобы проходило. Но это от нас не зависит.

– Нет! – не верил Сергей. – От человека многое зависит.

– Не спорю, – соглашался дед. – Но думал ли ты когда-нибудь, что та девушка, из-за которой сейчас переживаешь, ничего, в общем-то, тебе не должна, у неё может быть своя жизнь, которая от тебя никак не зависит, и если вы встречаетесь, то это ещё ни о чём не говорит…

– Откуда ты знаешь?

– Чувствую, – дед отводил взгляд в сторону. – Иногда женщина стесняется сказать мужчине, что она хочет, чтобы он её не отпускал, держал возле себя, был бы настолько сильным, что она согласилась бы стать его рабыней…

– Ну, уж!

– Не кривись, – дед кашлянул. – Пусть не рабыней! Назови это по-другому. Иногда женщине нужен такой мужчина, который заставит её полюбить себя, и, признавая эту силу, она будет принадлежать только ему.

– Разве это хорошо?

– Не знаю, – дед пожал плечами. – Но женщине в мужчине нравится сила, и не только физическая или сексуальная. Это та сила, которая, как говаривал Данте, движет солнце и светила…

– Дед, ну ты и загнул! – смеялся Сергей. – Это устарело. Об этом сейчас никто и не думает.

– Да нет, – глаза деда освещались смущенной улыбкой. – Думают. Только стесняются вслух говорить. Люди всегда стесняются говорить о невозможной страсти, вдруг ставшей возможной. А ещё они боятся признаться себе, что любовь – это то, что трудно продлить по своему желанию. Она либо есть, либо её нет. Но, впрочем, давай лучше послушаем «Сонату для двух фортепиано»…

Дед любил эту сонату Бартока, и ещё – три последних бетховенских квартета, но, впрочем, им он иногда предпочитал хорошо темперированный клавир Баха. И всё, что сочинили «Биттлз», – тоже любил. Поэтому, поставив виниловый диск Бартока на свой старенький проигрыватель и послушав только начало, он вдруг вскакивал, хватал с полки потрёпанный черно-белый конверт, вытрясал из него диск-гигант и, дав отставку сонате, впускал в комнату четверку английских парней, которые пели о жизни, любви и невозможном счастье, которое всё-таки иногда возможно.

Отец, любовно оглаживая «Хипстер» взглядом, постукивал пальцами в ритм песенке «Горький мёд». Это был хит – то ли месяца, то ли сезона, Сергея это не интересовало. Такую музыку он не то чтобы не любил, просто относился к ней, как к некой неизбежности: кто-то же должен мурлыкать по радио, скакать на телевизионных экранах – это всего лишь фон, который так же привычен, как шум машин или тихое гудение компьютера. В этом случае Сергей предпочитал нежную, бездумную мелодию, которая даже не делала бы попытки проникнуть внутрь или вызвать в сознании какие-то картины прошлого, как бы заставив прожить их заново. Всё проще простого – ненавязчивый ритм, какие-то слова, которые можно не слушать, лишь бы они не мешали читать, писать или думать. Лишь бы музыка не превращалась в шум. Лишь бы сосед сверху не включал её всё громче и громче. Потому что в этом случае Сергею непременно хотелось перебить её своими записями, и он усиливал мощность колонок, чтобы не слышать завывания и вскрики какой-то полудебильной юной певички, от которой «тащились» наверху. Он понимал, что попадает в заколдованный круг: чем громче музыка, тем хуже её слышишь, и чем сквернее слышишь её, тем дурнее становится твой слух.

– Неплохо бы сейчас послушать Бартока, – сказал вдруг Сергей.

Отец, перестав отбивать пальцами ритм, недоумённо выпятил нижнюю губу и присвистнул:

– О! Чувствую, старикан провёл для тебя музыкальный ликбез! Он классикой меня мучил, теперь за тебя взялся. У меня от этих сонат голова раскалывалась...

Сергей ничего не сказал в ответ. Ему пришлось бы слишком долго объяснять отцу, что он затосковал по музыке, которая, невозможно прекрасная, сильная и в то время беззащитно нежная, залила бы всё вокруг, накрыла бы ярким мерцающим покрывалом серый пейзаж за окном, заглушила бы запах жареной рыбы, приготовленной матерью на ужин, и стали бы ненужными все слова, которые, как ни старайся наполнить их смыслом, остаются неточными, неполными, размытыми и неясными, как картины сюрреалистов.

– Завтра поедешь к деду и возьмёшь у него Бартока, – сказал отец. – Отвезёшь старикану денег – мало ли, лекарства ему, может, нужны, или давно не баловал себя сырокопченой колбаской: он ведь у нас гурман. Впрочем, возьмешь суджук из холодильника, и остатки сыра не забудь, с антресолей говяжью тушенку достань…

Отец ещё что-то перечислял, но Сергей его не слушал. Он и без него знал, что отвезти деду. Тот наверняка снова спросит, как, мол, дела у родителей, всё ли нормально, не болеют ли – и в этих вопросах будет чувствоваться обида: отец и мать давно не навещали его, ограничиваясь передачами да деньгами.

Их, наверное, очень бы удивило, что старикана больше интересует не сервелат или сливочное масло, а всякие странные и непонятные книги, авторы которых рассуждали о вечной жизни, душе, любви, страстях. Среди них был фолиант о катарах, которые считали себя "чистыми" – земля была для них чем-то вроде ада. Всевышний зачем-то посчитал нужным определить их на житьё-бытьё среди греха и лжи, и это казалось катарам более жестоким наказанием, чем если бы демоны преисподней терзали и мучили их в невыносимо горячем серном озере или в раскаленной печи. "Земля – преисподняя, – утверждали катары. – Только в преисподней любовь продаётся и покупается. Но Бог есть любовь. И не самый ли великий грех – её торжище?» Они принимали смерть как радостное освобождение: она позволяла душе сбросить грязную, надоевшую одежду – так бабочка избавляется от кокона, чтобы вылететь навстречу весне, солнцу и радости. Но души многих людей никуда не стремятся, им хорошо и уютно в телах, которые они натянули на себя. Всё привычно, всё обычно, всё идёт по замкнутому кругу.

Дед задумывался над вопросом: что же происходит с душами, которые никуда не стремятся, чувствуя себя в теле, как в родном дома? И на самом ли деле они переходят из одной оболочки в другую, пока, наконец, не ощутят тоски по высоким звездам, где их ждёт бесконечная любовь? А эту тоску, как считал дед, вызывает прекрасная музыка, и тогда душа начинает скорбеть по небесам…

Сергей считал эти дедовы мудрствования чем-то неизбежно возрастным: пожилые люди чаще, чем молодые, задумываются о том, что такое смерть. В утешение себе некоторые считают её началом истинной жизни, которая прекрасна тем, что освобождает человека от телесных страстей и пороков, болезней и страданий. Но, однако, старику именно это и не нравилось.

– Любовь – это всегда немножко больно, – говорил он. – Любовь – это когда не хочешь видеть грехов другого человека. Странно, но это ещё и страх: боишься, что с тем, кого любишь, может произойти что-то непоправимое: все кирпичи, какие есть на крышах этого города, упадут ему на голову, и он попадёт во все дорожные аварии, и ураган уронит на его пути старые деревья. Ты не боишься, что этот человек разлюбит тебя – это, в конце концов, неважно, лишь бы он жил и был счастлив, пусть не с тобой, но обязательно счастлив, тогда и ты будешь счастлив. Боишься при этом одного: этот человек может исчезнуть, испариться, умереть – вот что по-настоящему страшно. Сердце устаёт от потерь, а земная любовь редко обходится без боли и страха. Если же всё прекрасно, никаких проблем нет, и душа не болит за другого человека – как это называется? Счастье? Не уверен. Не знаю …

Сергей не совсем понимал, что дед имеет в виду. Может быть, он пытался рассказать внуку о том, что пережил в жизни, но стеснялся сделать это конкретно – с именами любимых женщин, датами обретений и потерь. И потому говорил туманно, как бы философствуя или, хуже того, резонёрствуя – как это порой любят делать некоторые пожилые люди, считая, что уже сам их возраст даёт исключительное право заявлять: «То, что ты знаешь, я давно забыл! А потому послушай-ка меня…»

Дед ничего не забыл. И, наверное, именно поэтому он понял причину косматости настроения Сергея, когда вышла эта странная история с Катей. И про радость встреч с Алиной дед тоже откуда-то знал, хотя внук ни словом не обмолвился о своём новом увлечении. А ещё он догадывался о тех мимолётных, ни к чему не обязывающих интрижках, что время от времени возникали в холостой жизни внука. Как это ему удавалось – загадка. Может быть, он просто умел чувствовать душу другого человека?

– В саду камней вновь распускаются розы,

Ветер любви пахнет, как горький миндаль.

При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы,

Я никак не пойму, как мне развязать твоё кимоно, а жаль…

Отец поставил диск Бориса Гребенщикова, и, умиляясь его песне, написанной чуть ли не в японских пивных, открыл мини-бар и достал глиняную бутылочку саке:

– Хочешь помедитировать? – подмигнул он Сергею. – Никаких роз в саду камней не увидишь, пока не накатишь этого зелья из риса.

А Гребенщиков, закрыв глаза и наверняка покачиваясь в трансе, продолжал:

– Пока несут саке,

Пока несут саке,

Мы будем пить то, что есть –

«Ползи, улитка, по склону Фудзи

вверх, до самых высот»…

– Нет, что-то не хочется, – покачал головой Сергей. – Хочу просто музыку послушать…

– Правильно! – одобрил отец. – Пить – здоровью вредить! Моё-то уже бесповоротно ухайдакано – хуже не станет, а твоё беречь надо. Ну, за улитку, ползущую на Фудзияму!

Он с серьёзным видом приподнял бутылочку саке, кивнул сыну и, глотнув рисового вина, блаженно сморщился:

– Оооо! Ну, почему же, почему всё, что вредно, так вкусно? И когда я снова окажусь в Японии, где производят это чудо? У нас даже в самом крутом супермаркете рискуешь купить его подделку. Ещё каких-то лет пять назад «паленкой» только водка была, а теперь всё: и виски, и текила, и вино, – он восхищённо поцокал языком. – Во ребята дают!

– Но как только я засыпаю в восточных покоях,

Мне снится Басё с плакатом «Хочу быть, как Цой», – напевал БГ.

И музыка его была похожа на медитативную гагаку, разве что не хватало японского кларнета «сякухати», да и «кото» – толстое бревно со струнами – не помешало бы, наверное.

– Вот самурай, а вот гейша! – дурным голосом взревел отец. – Пока несут саке! – и гоготнул:

– Ничто, сынок, за века не изменилось: мужик, хоть в Японии, хоть у нас, хочет женщину и водки. И то, и другое – типа: уколоться и забыться. Но это уже ни Басё, ни БГ, а Высоцкий…

Сергей подумал о том, что мимолётные, лёгкие, как туман образы песенки БГ каким-то чудом всё равно состоят из горячей плоти и горьких мыслей, из слёз радости и мрачных проклятий, из воспоминаний и чувств – «При взгляде на нас у древних богов выступают слёзы», ах ты, боже мой, как всё ясно и просто! А порывистый ветер любви срывает с хижин соломенные крыши, и гнёт высокие сосны, и гонит похотливую тяжёлую тучу, наполненную спорами цветущих деревьев – мужская и женская сила перемешивается, закручивается в яростную спираль, и взрывается огненными вспышками – молнии бьют в землю и валят исполинские кедры. Деревья – те же мужчины и женщины, они так же, как люди, изнемогают от желания любви, и с восторгом встречают южный ветер – её гонца и наперсника.

– О чём задумался, детина? – спросил отец. – Не иначе, новую свою пассию вспомнил?

Отец не только знал о существовании Алины, она ему даже была представлена. Это получилось, можно сказать, нечаянно: Сергей пригласил её домой, будучи уверенным в том, что родители их свиданию не помешают – мама на целый день ушла на какой-то научный семинар, а отец уехал в аэропорт: у него была служебная командировка во Владивосток. Хорошо, что они не сразу в кровать бухнулись – Алина захотела попить чаю, за которым их и застал отец. Сергею пришлось представить девушку, и это вышло у него как-то неуклюже: «Алина мимо проходила… то есть она пить захотела… ну, в общем, она Мураками у нас решила взять… почитать, всё такое… Ты почему вернулся? А вот Алина без ума от Мураками… Надо же, во Владивостоке опять тайфун… А ты, Алина, тоже, кажется, собиралась туда ехать отдыхать… Сезон тайфунов… А мы тут чай пьём, папа…Будешь с нами?»

Он выпил с ними чаю, побалагурил и, узнав, что Алине ещё нужно попасть в одну фирму на окраине города, любезно предложил подвезти её – всё равно, мол, по пути. Сергей надеялся, что девушка останется, хоть на полчасика, он бы потом сам её отвёз в эту долбанную контору, для которой она составляла какие-то документы (кстати, Алина так и не признавалась, чем она конкретно занимается и что у неё за работа такая). Но Алина никак не понимала его намёков, а отец так решительно велел ей собираться, что Сергею ничего не оставалось, как вздохнуть и остаться на кухне в одиночестве допивать холодный зеленый чай. Он приторно пах жасмином и напоминал аромат дешевого польского одеколона.

– Алина хорошая девушка, – продолжал отец. – Она мне с первого взгляда понравилась. Не то, что эта проходимка Катя. Ты Алину, смотри, не обижай.

– С чего ты взял, что я собираюсь её обидеть?

– Да ладно тебе! – отец неприятно осклабился и облизал верхнюю губу. – Я ведь тоже молодым был, и знаю, что девки порой нужны, прости, для удовлетворения чисто мужских желаний. Когда сперма уже из ушей капает, готов наплести девахе любую чушь про любовь – лишь бы дала, а потом: «Прости – прощай!» Ну, разве не так?

– Не так, – усмехнулся Сергей. – Алина – не девка, она кое-что значит для меня. С ней интересно. Она – человек.

– Отлично! – отец похлопал его по плечу. – Верю, что она тебе нравится. Эта девушка не похожа на хищницу…

– Что? – не понял Сергей.

– Она не похожа на тех охотниц, которые добывают себе молодых людей из приличных семей, – уточнил отец и хмыкнул: Сколько тебе объяснять, что нынешние девки помешаны на деньгах, богатых женихах и беззаботной жизни? Они расставляют силки на таких недотёп, как ты, внушают: «Ах, любовь, ах-ах, страсть, ах, я тебя всю жизнь ждала, ах-ах!» А чего ж ты, милашка, вся истраханная-то, пробы негде ставить – всех принцев на белых конях, пардон, «мерсах», через себя пропускала? И всё ошибалась? Ах-ах, бедная несчастная девочка!

– Отец, почему ты считаешь, что все девчонки испорченные и меркантильные? Тебя неприятно слушать…

– Правда, она всегда неприятная, – отец поставил пустой кувшинчик из-под саке на столик. – Поверь, я знаю, что говорю.

Сергей не стал с ним спорить. Он понимал, что отец в очередной раз пытался поговорить по душам, стать ближе, но это у него снова не получилось. Не получилось, даже не смотря на то, что он купил этот дорогой музыкальный центр. Ясно, что не для себя старался. Сергей давно намекал, что во всех приличных домах музыку слушают не на магнитофонах и компьютерном проигрывателе, а на хороших акустических системах.

– У тебя плохое настроение, что ли? – спросил отец.

– Да нет, всё нормально, па, – ответил Сергей.

– Тебя как будто не радует наша обновка, – отец кивнул на «Хипстер». – Наверно, у Мишки такого нет.

– Нет.

– Не пойму я тебя, – отец исподлобья посмотрел на него. – Стараешься-стараешься, хочешь приятное сыну сделать, но, кажется, это у меня не получается. Не пойму, чего тебе хочется…

Не надо специально стараться. Это иногда выглядит смешно. А хочется мне того, о чём никому не скажу. Потому что все решат, что у меня не всё в порядке с головой.

Я хочу стать невидимкой. Чтобы Алина не знала, что я рядом. И тогда бы я точно увидел, что она делает, с кем говорит, куда и к кому ходит. Никак не могу поверить, что у такой красивой девушки совсем не было интимных историй, и что она на самом деле встречается только со мной.

Странно. Когда я был с Катей, мысль сделаться невидимкой меня не посещала. А я ведь ревнивый…

С Алиной я понял: радуюсь, что я мужчина. Я не живу, как женщина, обезжиренным кефиром, йогуртами, постным творогом и прочей диетической дрянью.  И не теряю уйму времени в поисках что бы такое надеть сегодня, чтобы поразит ьокружающих. Мне вполне хватает обычных джинсов и майки, а тот стиль мачо, который Алина придумала для меня, – это, конечно, неплохо, но я не буду особенно убиваться, если не стану ему соответствовать. И, к тому же, мне достаточно одной минуты, чтобы привести волосы в порядок. Мачо – не мачо, не знаю, но я не стою часами у своего отражения в зеркале, рассматривая каждый прыщик или морщинку. Во-первых, прыщиков у меня давно нет, а, во-вторых, на морщины – плевать.

А ещё я рад, что я мужчина, потому что:

1. Не промаюсь весь день, как дурак, в ожидании телефонного звонка – просто позвоню сам.

2. Не томлюсь с видом великомученицы на вечеринке и не превращаю в трагедию свой ранний уход с неё домой только потому, что у меня критический день. Месячных у меня, слава богу, не бывает.

3. Никогда не буду подозревать мужчин в том, что все они поголовно хотят соблазнить, изнасиловать и убить.

4. Может, это и плохо, что я рациональный, но зато я всегда знаю, что буду делать сегодня. И если даже у меня нет на руке часов, я всё равно чувствую, который теперь примерно час.

 5. Не стану делать трагедии из того, что женщина может использовать меня для того, чтобы получить удовольствие. Я постараюсь получить его сам!

6. Да, я не люблю разговаривать после секса, но если надо – поговорю, и не буду дуться, когда женщина не захочет сказать мне какую-нибудь милую глупость.

7. Не расстроюсь, если кто-то забудет поднять крышку унитаза. Я просто подниму её сам.

8. Я свободен и могу делать всё, что хочу, никого о том не спрашивая. А если кто-то или что-то будет мне мешать, я просто уйду или постараюсь изменить это «что-то».

9. Я рад, что всегда готов к сексу и не говорю эту дурацкую фразу «Нет, только не сегодня».

10. Каждое утро мой «маленький дружок» будит меня, и я рад, что он встаёт раньше меня и напоминает о моей силе.

11. Это так замечательно, что я мужчина, а не женщина.  

И всё же мне хочется стать невидимкой, чтобы узнать, что делает без меня Алина. Может быть, я ей не доверяю? Но отчего? Мне с ней хорошо, она старается быть искренней и открытой. Вот именно: старается! Наверное, это мне и не нравится. Почему? Не знаю. Но что-то тут не так.