Программа Высшего Разума (книга первая)

 

 

 

Подняв якоря, бирема отходила от высокого берега Иоппии. Это судно, с носовой частью в виде позолоченной и покрытой эмалью бараньей головы, с глубокими трюмами под нижней палубой и парусным оснащением, перевозило грузы вдоль всего восточного побережья Средиземного моря.

 

Когда берег стал отдаляться, Павел равнодушно кивнул Варнаве, который с дружеской улыбкой во весь рот, энергично махал ему рукой с причала. Тут же забыв о нём, Павел отвернулся от берега и присел на деревянный канатный ящик у противоположного борта.

 

После того как Еллинисты пытались убить Павла, и раввины иерусалимских синагог предали его Великому отлучению, апостольская братия решила отправить Павла в Тарс, на его родину, пока не утихнут страсти. Апостолы отрядили Варнаву проводить Павла через Кесарию до небольшого порта Иоппия, чтобы помочь ему найти судно, направлявшееся к побережью Малой Азии.

 

Выйдя в открытое море, бирема распустила квадратные красные паруса, и в кильватере шумно запенилась морская вода. Ветер был достаточно свеж; бьющиеся о борта волны освежали холодными брызгами разгоряченные полуденным зноем лица пассажиров, толпившихся на палубе.

 

Два чернобородых купца, направлявшихся с товаром в Тарс, расположились на палубе возле Павла и принялись за трапезу. Оживлённо переговариваясь, они макали просяные лепёшки в масло, разрывали руками приправленную чесноком жареную утку и с аппетитом вгрызались белыми зубами в сочное мясо.

 

Купцы раздражали Павла чавканьем и громким разговором. Отвернувшись от них, он устремил взгляд на линию горизонта. Где-то там был Тарс, его родной город. При мысли о встрече с родителями сердце его больно сжалось. Как объяснить им всё?.. Великое отлучение раввинов сделало его «неприкасаемым»: к отлучённому запрещалось приближаться даже родственникам, ему возбранялось с кем-либо есть и пить, и даже после смерти он оставался отверженным – на его могилу клали камень, как бы в знак побиения камнями.

 

Через две недели плавания, после захода в кипрские порты Паф и Саламин, вдали показался Тарс. Этот греко-римский портовый город имел немаловажное значение на побережье Малой Азии. Всей жизнью в Тарсе управляла местная иудейская община, активно способствовавшая процветанию и благополучию города. Хотя иудеи вели свой обособленный образ жизни, невозможно было противостоять влиянию чужой культуры. И некоторые иудеи Тарса, подобно своим александрийским собратьям, согласовали свою религию с мировоззрением греческого востока, найдя, что Священное Писание вполне может ужиться с идеями и философией эллинизма. Однако и эти иудеи свято соблюдали Моисеев Закон и все традиции своего племени.

 

Не спавший всю ночь Павел вышел на палубу. Стлавшийся над морем туман, подкрашенный разгоравшейся зарёй, поднимался к небу розовыми столбами. С волнением вглядывался Павел в приближающиеся береговые очертания родного города. Уже отчётливо различались пустынные песчаные пляжи, недвижные суда в бухте, длинные причалы и портовские строения. Каждый камень был знаком Павлу в районе порта, где прошло его босоногое детство. Вон там, позади последнего причала, до сих пор торчит над водой остов полузатонувшего в сильный шторм парусника, с которого он со своими сверстниками ныряли в детстве; а вон там, за портовыми строениями, у таверн и борделей, они любили дразнить подвыпивших моряков, убегая от них с визгом и хохотом…

 

Бирема вошла в акваторию порта. Убрав паруса и ощетинясь вёслами, судно медленно приближалось к причалам. Несмотря на ранний час, порт уже пробудился к трудовой жизни. На одном из причалов с большого критского парусника уже начали выгружать медь, ящики с содой, кули с пряностями. На соседних причалах готовились к выгрузке товара два судна с островов Эгейского моря, доставлявшие обычно в Тарс зерно, оливковое масло и вино.

 

На берег он сошёл с трапа последним. Миновав пристанские строения, склады и конторы, вышел на примыкавшую к порту площадь. Отыскав взглядом белоснежное здание синагоги, возвышавшейся над городскими домами, Павел некоторое время стоял в нерешительности, раздражённо отмахиваясь от назойливых возчиков экипажей. Чтобы хоть как-то отдалить встречу с родителями, он отправился пешком в сторону еврейского квартала.

 

Мать он увидел издали. Словно встречая сына, она стояла у ворот дома, в тёмном одеянии и, близоруко щурясь, вглядывалась в прохожих.

 

– Праведный Авраам! – всплеснула она руками, узнавая подходившего Павла, и заторопилась навстречу. – Сынок! Сердце вещало мне, что ты приедешь, – восклицала она плача и покрывая его лицо поцелуями.

 

От родного запаха матери и беспредельной любви к ней, к горлу Павла подкатил тугой комок. Не в силах вымолвить слова, он обнял её за плечи и повёл в дом.

 

Ничего не изменилось в родительском доме, добротном и представительным, какой подобало иметь отцу Павла, владельцу большого ювелирного магазина в центре города. Отца не было дома, и Павел обрадовался возможности отдалить минуты объяснения с ним.

 

Умывшись, он целиком отдался заботам матери. Она кормила Павла его любимыми кушаньями и с безграничной любовью и нежностью не сводила с него глаз. Её материнское сердце простило бы сыну всё, не только отлучение иерусалимских раввинов, которые не замедлили оповестить об этом иудейскую общину в Тарсе. Ни о чём не расспрашивая сына, она вела себя с ним как-то заискивающе, с виноватым видом, будто не сына, а её подвергли отлучению, и сердце Павла сжималось от невыразимой жалости к матери, и он молил Бога дать силы вынести эту мучительную казнь.

 

Утомлённый дорогой, он прилёг на диван и уснул. Укрыв его, мать на цыпочках вышла из гостиной.

 

Под вечер Павел проснулся. За дверью гостиной слышался приглушенный говор: голос матери о чём-то горячо умолял, баритон отца её успокаивал. Потом голоса смолкли, и дверь гостиной тихонько открылась. На пороге стояли отец с матерью. Из-под ресниц Павел разглядывал отца: он сильно сдал, осунулся, высокий лоб избороздили морщины, глаза потухли – видимо, крепко подломило его отлучение сына.

 

Осторожно ступая, отец приблизился к Павлу. Наклонившись над ним, с любовью и состраданием он стал вглядываться в его лицо.

 

– Только не разбуди! Пусть мальчик поспит! – прошептала от порога мать.

 

– Я не сплю уже, мама, – сказал Павел, поднимаясь с дивана.

 

Отец резко выпрямился и нахмурился. Отступив на шаг, он демонстративно заложил руки за спину, и Павел не решился его обнять. Понимая неловкое положение сына, мать вымученно-весело воскликнула.

 

– Что ж мы стоим! Ведь давно пора обедать! – и подойдя к Павлу, повлекла его за руку в столовую.

 

За обедом Павел молчал. Отец, не поднимая глаз от тарелки, тоже не произносил ни слова. Все попытки матери разрядить гнетущую атмосферу не имели успеха. Неожиданно отец отложил ложку и устремил полный муки взгляд на Павла. Из груди его вырвался сдавленный стон.

 

– Зачем ты это сделал? – хрипло спросил он. – Ты хочешь меня и маму раньше времени загнать в могилу?

 

Напряжённо подавшись вперёд, мать тоже ждала ответа.

 

Павел потупился. Даже перед родителями он не имел права открыться.

 

– В твои годы, сынок, легко заблудиться, отойти от истины. Покайся! – горячо, с мольбой воскликнул отец. – Ради нас с матерью, умоляю тебя, покайся! Лучше претерпеть жестокое наказание и быть прощённым, чем быть навеки отверженным!

 

– Я не боюсь наказания, – тихо промолвил Павел. – Но я ничего не могу объяснить вам.

 

Губы отца мелко задрожали, он сильно побледнел и, встав из-за стола, заломил в отчаянье руки.

 

– Павел, пойми! Мы не смеем ослушаться раввинов, оставив тебя в нашем доме! Я готов отдать всё и остаться с твоей матерью нищими, но преступить Закон не посмею! Покайся, умоляю тебя! – отец рухнул на колени перед Павлом.

 

Мать громко зарыдала. Стиснув до боли зубы и едва сдерживая рвущиеся из груди рыданья, Павел мысленно скороговоркой стал произносить, как заклинание: «Господи, я выше человеческих слабостей! Я пожертвую всем для Тебя! Я претерплю всё!..». Это придало ему сил, и он твёрдо посмотрел на отца.

 

– Прости, отец, я не могу это сделать. Пожалуйста, не проси меня.

 

Отец медленно поднялся с колен, жалкий, раздавленный, и вышел из столовой. Павел подошёл к матери, обнял и поцеловал её залитое слезами мокрое лицо.

 

– Прости и ты меня, мама. Я очень люблю вас с отцом, но поступить иначе не могу.

 

 

 

Он поселился в заброшенной рыбачьей хижине на пустынном берегу моря. Здесь, вдали от еврейского квартала, Павел намеревался дождаться Варнавы, который обещал придти за ним в Тарс.

 

Рыбачья хижина стояла почти у кромки моря, и во время приливов морская вода часто достигала её порога. Первозданная тишина и равномерное дыхание моря располагали к покою и размышлениям. Дни напролёт Павел проводил на плоской крыше своего жилища, бездумно блуждая взглядом по необъятной безбрежности моря. Иногда в синей дали угадывались силуэты судов, направлявшихся с грузами в Тарс; навстречу им из акватории порта выходили суда с опустевшими трюмами, они распускали паруса и постепенно истаивали за линией горизонта.

 

Одиночество вполне устраивало его. Снабдив Павла достаточной суммой денег, отец строго-настрого запретил матери навещать сына, и Павел был рад этому, ибо видеть материнские слёзы было выше его сил.

 

Живя отшельником, лишь изредка закупая продукты в порту, он часто размышлял о своей миссии, об апостольской братии. Старый мудрец оказался прав, когда, посвящая в свой план, говорил, что апостолы не двинутся дальше синагог израильских. И Павел убедился в этом, когда первое время после Дамаска жил в доме апостольской братии. Апостолы жили на подаяниях припеваючи и даже в мыслях не помышляли нести учение Иисуса в чужие народы.

 

Проповедуя воскресение Иисуса, апостолы сами сомневались в этом. Однажды Павел невольно подслушал их разговор. Они вернулись с какой-то трапезы и их голоса отчётливо доносились до Павла из соседнего помещения. Апостолы о чём-то заспорили, и бас Варфоломия, самого совестливого из них, произнёс с укоризной.

 

– Воистину, нехорошо как-то. Благовествуем о Его воскресении, а сами пребываем в сомнении. Неужто никто доподлинно не признал Его? Вот ты, Симон, видел Его днём, при солнце. Расскажи нам ещё раз.

 

Послышался мягкий говорок Симона.

 

– Мне не в тягость, чего ж не рассказать. Шли мы тогда с Клеопой в селение Еммаус. Вдруг некто догнал нас и пошёл с нами. Мы с ним разговаривали. Когда он остался с нами в селении, и мы сели за трапезу, он назвался Иисусом, взял хлеб, благословил и подал нам.

 

– Так вы разглядели Его толком? – спросил кто-то из апостолов.

 

– Вроде похож был обличьем, – замялся Симон, и вдруг обиделся – Чего меня пытаете? Сами видели в Галилее, когда Он явился нам.

 

Голос Иоанна сокрушённо сказал.

 

– В том-то и дело, что и мы поначалу впали в сомнение, а потом словно глаза застило…

 

Лёжа на крыше хижины и вспоминая тот спор апостольской братии, Павел злорадно усмехнулся. Но тут его внимание привлёк трёхмачтовый парусник, направлявшийся к порту. Парусник шёл вблизи береговой линии мимо хижины Павла. Под ударами волн судно валилось с боку на бок, открывая обросшее зелёными водорослями чёрное днище, и было видно, как заливавшая палубу вода, пенисто бурля в шпигатах, выливалась обратно в море.

 

Один из пассажиров парусника, держась за поручни, с любопытством разглядывал открывающуюся впереди панораму города. Это был дородный, величавый человек, в белом шёлковом тюрбане с алмазными сверкающими нитями, его малиновый парчовый халат, пояс и сабля на боку, усыпанные драгоценными камнями, ослепительно сверкали в лучах закатного солнца. Судя по толпившейся возле него многочисленной свите, этот человек был важным лицом, обладавшим богатством и неограниченной властью над своим племенем. Павел с любопытством разглядывал его, пока парусник проходил мимо.

 

Богатство и власть… Всё это никогда не прельщало Павла. Когда-то он мечтал о славе, о том, чтобы у всех на устах звучало его имя и вслед ему смотрели с восхищением и завистью, а женщины, провожая его восторженными глазами, мечтали о том, чтобы он снизошёл до них…

 

Павел усмехнулся давним мечтам, с которыми он давно распрощался. Но женщины остались его самым уязвимым местом, ибо плоть неуёмно требовала своё. И даже сейчас, при одной только мысли о женщинах, кровь ударила ему в голову и томление охватило всё его тело. Чтобы отвлечься от греховных мыслей, он спустился в хижину и накрыл к обеду стол. Но кусок не полез в горло, и, оставив всё на столе, он снова поднялся на опостылевшую уже крышу.

 

– Скорей бы уж Варнава пришёл! – в сердцах воскликнул Павел, тоскливо уставясь на мрачнеющее небо.

 

Ему вдруг пришло в голову, что Иегова разгневается за его бездействие, и это сильно встревожило его. Но он не мог покинуть Тарс, пока апостолы не пришлют за ним Варнаву…

 

Объятый всё нарастающей тревогой, он хмуро смотрел на быстро собирающиеся над морем клубящиеся грозовые облака. Болезненное состояние овладело его душой, нервы напряглись до предела. Он подумал, что необходимо спуститься в хижину и лечь в постель на случай приступа падучей. Но не сдвинулся с места.

 

Между тем, облака загромоздили всё небо. Подгоняемые усилившимся ветром они принимали то форму огромных гор с острыми пиками и глубокими ущельями, то вдруг обретали вид величественного храма, который тут же на глазах дробился и, разрушаясь, принимал другие, не менее причудливые, фантастические формы.

 

Стало быстро темнеть. С южной стороны приближались глухие громовые раскаты и небо в той стороне то и дело подсвечивалось голубыми высверками молний.

 

Павел совсем расклеился. Мысли бессвязно путались в тяжёлой голове, от навалившейся слабости к горлу подступила тошнота. Он попытался встать и спуститься в хижину. Но трубный глас с неба приковал его к крыше, и чей-то громовый голос приказал ему: «Смотри». И тотчас из облаков над морем появился чудовищный красный дракон с семью головами и десятью рогами, на головах его сверкали семь диадем. Вылезая из моря на берег, дракон бил по воде исполинским хвостом, вздымая огромные волны. Навстречу чудовищу скакали грозные всадники в огненных бронях, со сверкающими мечами в руках; головы их коней были подобны львиным, изо рта валил огонь и дым; хвосты у коней были подобны змеям и имели головы… Видение вдруг исчезло, и Павел увидел сходящего с неба Ангела; над головой его сияла радуга, лицо его было – как солнце, ноги – столпы огненные. Ангел поставил одну ногу на море, другую на землю. В одной руке он держал раскрытую книгу, перстом же другой руки указывал на небо. «Смотри», – снова услышал Павел громовый голос, и видение Ангела исчезло. Павел посмотрел в ту сторону, куда указывал перст Ангела. Там, среди клубящихся облаков была отверстая дверь. За ней был виден престол, от которого исходили молнии, громы и гласы, и семь светильников горели перед престолом. На престоле восседал Сидящий, и был Он, как бы огненное подобие мужа, и от чресел Его и ниже – огонь; и от чресел его и выше – сияние, как бы свет пламени, и в деснице своей держал Он семь звёзд, и радуга была вокруг престола, подобно смарагду. А вокруг Сидящего было ещё двадцать четыре престола и на них – двадцать четыре старца, облачённых в белые одежды, с золотыми венцами на головах.

 

Изумлённый Павел со страхом и трепетом пожирал глазами Сидящего.

 

– Так вот Ты какой, Иегова…, – благоговейно прошептал он. И, не сдержав рвущегося из груди ликующего восторга, громко воскликнул, – Господи! Слава Тебе, Творцу всего сущего! Сподобился я лицезреть Тебя!

 

Сидящий на престоле склонил голову и огненным взглядом ожёг Павла. И показалось Павлу, что взгляд Его гневен. Затрепетав, как былинка на ветру, он воздел руки к небу и умоляюще воскликнул.

 

– Господи! Не гневайся, помню я завет мой! Не своей волей бездействую. Вот придёт Варнава – и не промедлю никак!...

 

Сжавшись в комок и закрыв голову обеими руками, Павел оцепенел в ужасе, ожидая карающей десницы. Небо над ним с треском вспороли зловещие синие зигзаги, страшный громовой раскат расколол небо над его головой – и Павел лишился чувств…

 

К полуночи, пролившись ливнем над Тарсом, гроза ушла на запад.

 

Очнувшись, Павел лихорадочно ощупал себя: он был цел и невредим. И странно, от недомогания не осталось и следа, во всём теле ощущалась необыкновенная живительная сила и энергия. И Павел возликовал: Иегова благоволит к нему и даже простёр над ним Свою целительную десницу!

 

Безмерно счастливый, в промокшей до нитки одежде, он стал возбуждённо ходить по плоской крыше. Лицо его то озарялось восторгом, то принимало самодовольное, тщеславное выражение. В голове никак не укладывалось, что он уподобился Моисею лицезреть Господа, и что он действительно избран для исполнения замысла Господня. Ощутив неодолимый голод, Павел спустился в хижину и, быстро покончив с остывшим на столе обедом, снова поспешил на крышу.

 

Ночной ветерок доносил из города обрывки весёлой музыки: сегодня в Тарсе, как и во всех городах римских провинций, широко праздновали очередную победу Рима – двойной триумф над народами хеттов и дакийцев. С утра в городском амфитеатре и цирке были устроены великолепные, грандиозные зрелища. Помимо обычных состязаний колесниц парой и четвёркой, были представлены пешее и конное сражения. Гладиаторские бои и травлю дикими зверями показывали ночью при свете факелов, и в боях участвовали не только мужчины, но и женщины. К вечеру городская власть Тарса выставила для горожан на улицах вино и щедрые закуски. Толпы простолюдинов заполнили освещённые кострами городские улицы и площади. Огромные бочки с вином, жареные туши быков и баранов были выставлены повсюду в изобилии. К ночи праздник превратился в безумную вакханалию с дикими, пьяными оргиями и мертвецки пьяными горожанами, валявшимися повсюду на улицах.

 

Павла вдруг охватило неуёмное желание пойти к веселящимся людям, чтобы острей почувствовать своё превосходство над ними, над их ничтожеством и единственным желанием набить до отвала желудок и упиться дармовым вином. Спустившись в хижину, он быстро переоделся и скорым шагом отправился вдоль берега к порту…

 

Утром его разбудили лучи солнца, пробившиеся через мутное оконце в хижину. Открыв глаза, он увидел подле себя молодую женщину. Она лежала на спине и крепко спала, смертельно усталая и до крайности опустошённая неистовой мужской силой Павла. Её лицо ещё хранило следы ночного сумасшествия. Увидев её вчера на городской площади – красивую, пьяную, распутную, Павел потерял голову. Сколько раз бессонными ночами, измученный томлением плоти, он представлял всегда себе в вожделенных, греховных грёзах именно такую женщину. И вот он встретил её среди буйства ночной оргии винопития, чревоугодия и распутства. Позабыв обо всём, Павел жадно пожирал её глазами. За ночь любви он предложил ей туго набитый мешочек с золотом, который мать тайком от отца сунула ему в карман. Ослеплённая таким богатством, женщина согласилась.

 

И вот она, вожделенная мечта стольких бессонных ночей, лежит рядом – обнажённая и доступная; её руки, унизанные дешёвыми браслетами на тонких запястьях, закинуты наверх; розовые соски на полной груди всё ещё возбуждены; чёрные волосы подмышкой и на лобке чётко выделяются на стройном, белокожем теле. Павел вновь ощутил страстное желание. Но, нахмурясь, заставил себя отвести от женщины взгляд и резко встал с постели. В своей гордыне, пожелав вчера возвыситься над ничтожеством других людей, он снизошёл до греха с блудницей! Он пренебрёг любовью к Господу, ибо сказано в Писании: «И горче смерти – женщина, ибо она – сеть, и сердце её – силки, руки её – оковы; любящий Бога спасётся от неё, а грешник ею уловлен будет».

 

Женщина глубоко вздохнула во сне, пробормотала какие-то ласковые слова и широко раскинула ноги. Не в силах отвести от неё глаз, Павел опрометью бросился вон из хижины. Добежав до кромки моря, бросился в воду.

 

Он плыл всё дальше и дальше, отдаляясь от берега. Достигнув фарватера, где проходят корабли, лёг на спину. Ледяная вода быстро остудила разгоряченное тело и усмирила буйство плоти.

 

Плывя назад, он дал себе зарок: никогда больше не помышлять о женщинах.