Кома

 

 

 

Они не оставляют меня ни на минуту. Кажется, это длится уже вечность. Время дёргается, кружит, петляет и, в то же время, стоит на месте. Эти лица вокруг, плачущие, деловые или суровые, сменяют друг друга, как на карусели. Карусель мыслей похожа на шум моря, белый шум моря…

И сквозь мысленный шум яркими блёстками калейдоскопа беспорядочная череда картин иной жизни. Может, прошлой? Трудно сказать. А если прошлой, то моей ли? Не знаю…

 

Запах перемен. Ветер гонит волны по ковыльной степи. Волны доходят до меня, щекочут колени и убегают к горизонту. Солнечный шар в чистой бездонной синеве. Большой и добрый мир… Пронзительный свист, и осколки солнца падают в поднимающуюся темноту. Звёзды. Мириады звёзд и знакомые созвездия. Звёзды на погонах. Звезда в стакане. Колкая прохлада на губах. Кремлёвские звёзды и крики ворон, мечущихся над прожекторами. Свет. Яркий свет, в котором растворяется всё вокруг…

 

Дедушка держит меня за руку и сдерживает шаг, чтобы я не отставал. Я бегу по кромке песчаной косы, и брызги летят из-под ног. Впереди то и дело взлетают белые чайки. Они пролетают мимо меня и с криками носятся над Волгой. Воздух пахнет речной свежестью и цветущей травой. Я бегу всё быстрее и быстрее…

 

Я бегу изо всех сил, но шум моторов всё ближе. Мост через заросшую камышом речку, знакомый забор, калитка, испуганное лицо мамы, бросившейся навстречу. И вокруг – крики, выстрелы, чужие грубые голоса… Я смотрю в окно на проносящиеся по улице мотоциклы и вижу в оконном стекле своё отражение. Но это лицо дедушки.

Отражение дрожит и затягивается подступающим сумраком. Я проваливаюсь в него и лечу сквозь сгустки тьмы…

 

Последние куски облаков проносятся мимо иллюминаторов, самолёт резко снижается, и мы приземляемся на Ханкале. Аэродромная суета, краткие цу начштаба, глоток разведённого спирта, рёв моторов, отправление колонны…

Обезображенные деревья вдоль трассы, пустынные улицы встречных сёл, обгоревшие дома за массивными металлическими воротами. Поворот на Ачхой-Мартан. Остановка у блок-поста. Вслед за Брагиным выхожу размять затёкшие ноги.

Павел Брагин. В училище мы друг друга недолюбливали. А, встретившись здесь, обрадовались. Среди тревожащей неизвестности знакомое лицо…

 

Череда лиц, сменяющих друг друга, как колода карт. Каждое лицо – судьба. И все они связаны пульсирующими нитями, сплетающимися в вертикаль власти. Вертикаль шатается, и нити рвутся, разлетаются в разные стороны, но появляются новые, и эта карусель длится нескончаемо…

 

Я просыпаюсь от тихого стука в окно. Лежу в темноте с открытыми глазами и слышу, как мама открывает дверь, слышу её неразборчивый шёпот, шаги в прихожей. Звуки знакомого голоса. Я бросаюсь к отцу и прижимаюсь к его мокрой шинели. Мама суетится, собирая на стол. Отец не один. С ним ещё двое солдат. Пожилой, кавказского типа, с чёрными взъерошенными усами и совсем молодой, тонкий, как девчонка. Они жадно набрасываются на варёную картошку. В мерцающем свете керосиновой лампы я вижу добрую и счастливую улыбку отца…

Гулкие удары в дверь, и стук отлетевшего засова. Топот сапог и автоматная очередь. Залитое кровью лицо молодого солдата, выпавшая из его пальцев картошка в мундире. Застывший взгляд черноусого кавказца, уснувшего прямо за столом. Отец ранен и пытается подняться с пола. Мама бросается к нему, но падает в угол от удара прикладом. Мой крик оглушает меня самого и путает все мысли. Рука в чёрной блестящей перчатке хватает меня за волосы и рывком ставит на ноги.

– У, партизанское отродье, – шипит офицер, дыша мне в лицо перегаром, – вырастешь, тоже бандитом будешь, как твой отец?

– Он не бандит! – кричу я, вырываясь.

Немец бьёт рукоятью пистолета по моей голове, и мир вокруг гаснет…

 

Это ощущение полёта в полной темноте сначала пугает, потом к нему привыкаешь и уже перестаёшь обращать внимание на то, что летишь в Никуда. Тем более что полная темнота незаметно перестаёт быть полной. Частицы тьмы оказываются лишь промежутками между кусками жизни. Или жизней? А может, это разные стороны чего-то одного, чему ещё нет названия? Я всегда испытывал склонность к философии. Но сделать это профессией даже в голову никогда не приходило. Это казалось таким же нелепым, как сделать профессией способность дышать. Выбор профессии у меня произошёл как-то сам собой. Любимый фильм детства, и эта чеканная фраза: «Есть такая профессия – Родину защищать». Родина… Что от неё осталось? Из темноты выплывает лицо майора-пограничника. Когда это было? Впрочем, неважно. Был поезд, был стук колёс, было полутёмное купе и звуки гитары. И вновь эти звуки возникают в полумраке, и я слышу хрипловатый голос:

 

…Дождь по палубе бьёт, с криком носятся птицы.
Волны лезут на борт и скользят по броне.
Разве думали мы, охраняя границу,
Что враги изнутри угрожают стране?
 
Может, проще зажить, всё в прошедшем ругая,
И проворно вложить веру новую в грудь?
Но один только раз в жизни мы присягаем,
И один только раз выбираем свой путь…

 

Зачистка. Это понятие пришло в Россию из американских боевиков. Когда стали учиться демократии у Соединенных Штатов, когда поливать себя грязью стало признаком хорошего тона, подражание Западу затопило всю страну. Выплыли немногие. А утонувшие продолжают жить. Или думать, что живут. Или думать, что думают. Государственная Дума. Красивая ложь может скрыть многое, но ненадолго. Красочная импортная упаковка вызывает восхищение только до тех пор, пока не вскроешь её и не обнаружишь внутри ничтожное содержимое. Форма и содержание. Старый философский вопрос. Философия. Это то, что хранит нас от ошибок, потому что, если заниматься ею, то на ошибки времени уже не останется. Когда-то я мечтал сесть в кресло, обложить всё вокруг липкой бумагой, чтобы никто не смог ко мне подобраться, и спокойно предаться размышлениям. Но покоя нет, покой нам только снится. Мы в постоянной суете откладываем жизнь на потом. «Потом» никогда не наступает. Суета нескончаема. Я лечу сквозь тёмный тоннель, но в прозрачные участки стен вижу себя, лежащего в белой комнате, и вереницу людей, сменяющих друг друга у моей постели…

 

– Откуда у тебя этот шрам? – спрашиваю я дедушку, показывая на рубец, пересекающий лоб.

– Это память о войне, – тихо говорит он.

– Расскажи, – прошу я.

– Как-нибудь потом, в другой раз.

Но другой раз так и не наступил.

 

Я плыву по течению невидимой чёрной реки. Так тихо и спокойно на душе. Я плыву по течению, только тишина теперь наполнена ожиданием чего-то ужасного. Что-то назревает вокруг. И вот уже вместо чёрной реки – голубое небо. И я уже не плыву, а трясусь на уазике вслед за пылящим БТР. И безмятежные облака всё продолжают своё вечное странствие.

Но ощущение тревоги разлито в воздухе. И я физически чувствую, как время отсчитывает последние секунды. Пять… Четыре… Три… Два… Один… Ноль… Сердце сжимается в комок. Но ничего не происходит. И сразу тревога исчезает, растворяется в красоте окружающей природы. А в голубом небе всё те же белоснежные облака на фоне чернеющих гор.

Чёрный столб, взметнувшийся в небо, словно падение в грязь лицом. Горящий бронетранспортёр, сбившаяся в кучу колонна. Ураганный огонь по «зелёнке», где, скорее всего, уже никого нет. Искалеченные тела убитых и раненых и ощущение беспомощной злости. Злости на невидимого противника, на бездарных политиков, втянувших нас в эту мясорубку, на самих себя, вынужденных играть по навязанным сверху правилам…

 

Сверху видно всё. Я вижу блеск медицинских аппаратов у своей постели; я чувствую, о чём думает медсестра, дежурящая в палате; я читаю мысли врачей, каждое утро заходящих в ожидании хоть каких-нибудь изменений. Всё это проходит мимо сознания, как голос диктора, когда ты сидишь у работающего телевизора, но занят каким-то своим делом. А я сейчас занят. Я в автономном плавании. Я плыву, но курс постоянно меняется.

Иногда я пытаюсь понять, почему. Иногда мне становится всё безразлично…

 

Мы блокировали село со всех сторон. Наша группа подходит к дому, где, по агентурным данным, в эту ночь будет связник Басаева. Вообще-то, мы должны были взять с собой представителя местной власти. Но не хотим рисковать. Местные доверия не вызывают. Ждём. В доме тихо. Мы осторожно просачиваемся во двор. Окружаем добротный кирпичный дом. Хорошо, что нет собаки. Я подаю знак, и двое солдат стучат в дверь. В доме вспыхивает свет, слышится шум, детский плач. Наконец, дверь приоткрывается и, уложив на землю показавшегося мужчину, солдаты заученным до автоматизма прыжком врываются в дом. Нервы на пределе, окна под прицелом. Через некоторое время мы слышим:

– Чисто!

Поднимаем хозяина, заводим внутрь дома и входим сами. В комнатах ничего подозрительного, на первый взгляд, нет. Молодая чеченка прижимает к себе двух маленьких детей. Мальчик постарше, стоя у стены, исподлобья сверкает чёрными глазами.

Проверяем документы у хозяина. Всё в порядке. Для проформы спрашиваю, не было ли в доме кого-нибудь из посторонних, и получаю отрицательный ответ. Впрочем, на иной ответ я не рассчитываю. Извиняюсь, коротко объясняю ситуацию и направляюсь к дверям. Хозяин облегчённо переводит дыхание и выходит проводить. В это время на улице слышатся выстрелы. Ночная тишина взрывается криками, разрывами гранат, шумом моторов. Мы бросаемся к воротам. Во двор вбегает Брагин с тремя бойцами.

– Ушёл, гад! – сообщает он, – двоих парней у меня положил.

Брагин подбегает к чеченцу, с размаху бьет его по лицу.

– Кто у тебя был? – кричит Павел. – Отвечай! Пристрелю как собаку!

– Хлебом клянусь, никого у нас не было, – шепчет хозяин.

– Врёшь. Все вы заодно. Ну, ничего, не таких раскалывали.

– Тащи его в дом, – приказывает Брагин сержанту, – и обыскать всё вокруг.

– Постой, Павел, – вмешиваюсь я, – мы уже проверяли. Здесь чисто.

– Ты не врубаешься, – отмахивается он, – мы упустили связника, потеряли двоих бойцов. Как думаешь докладывать? Нет, нужно что-то найти, и я найду.

Я снова захожу в дом. Там уже всё перевернуто. В поисках тайников солдаты сдвигают мебель. В соседней комнате с грохотом падает шкаф. К Брагину подбегает один из его солдат, с победным видом показывая автоматный патрон.

– Ну вот, – произносит Павел довольно. – Что, бандитская морда, не успел все концы спрятать? В машину его!

Хозяина выводят на улицу. Женщина бросается за ним, но Брагин хватает её за волосы и бросает на стул.

– Сейчас напишешь о том, кого вы прятали, или твой муж попытается бежать...

Плачущая хозяйка порывается встать, однако рука Брагина пригибает её к столу.

Старший мальчик бросается на Павла, и тот вскрикивает, отдергивая укушенную руку. Отбросив мальчишку к окну, Брагин наводит на него пистолет и шепчет:

– Ах ты, змеёныш… Всех вас под корень…

Я выхватываю у Павла пистолет и, сжав его плечо, кричу:

– Отставить, майор! Уходим!

Несколько секунд Брагин сжигает меня яростным взглядом, затем вырывается и выбегает из комнаты, бросив на прощанье:

– Чистоплюй!..

 

Я не помню, когда появилась эта музыка. Знаю только, что раньше её не было. А сейчас она заполняет собой весь мир. Она пронизывает меня, она бросает меня с ноты на ноту, и я сам являюсь её частью. Музыка Мишеля Леграна. Её пульсирующий ритм словно управляет чёрным вихрем, захватившим меня. И вдруг – тишина. А впереди, там, куда медленно и торжественно влечёт меня упругая трепещущая чернота – переливающийся всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками, искрящийся сноп излучающего безграничную любовь света. И пока я тщетно пытаюсь собраться с мыслями, меня, словно пушинку в водовороте, разворачивает и несёт обратно. Но хочу ли я возвращаться?..

 

Возвращение домой. Последние часы в Грозном. Я бывал здесь до войны и потому, хотя и с большим трудом, способен ориентироваться в усеянном руинами городе. Но я не смотрю по сторонам. Я полностью полагаюсь на водителя и погружаюсь в мысли о доме. За пару кварталов до Минутки мы попадаем в пробку. Я выхожу из машины. Впереди догорает перевёрнутый «Мерседес». Рядом танк и кучка распалённых солдат, что-то доказывающих патрульным. Очередное ЧП. Как мне всё это надоело! Ну, ничего. Скоро буду дома и постараюсь все забыть. Я повторяю это снова и снова, хотя прекрасно понимаю, что забыть не удастся. Ничего не удастся забыть.

Свежий весенний ветер. Ветер странствий, ветер перемен. Он всегда волновал сердце.

И сейчас он мягко толкает меня в лицо, зарождая надежду на лучшее. Я полной грудью вдыхаю воздух и щурюсь от яркого солнца. И не замечаю мимолетный солнечный блеск на крыше полуразрушенного здания в стороне от дороги. Я не слышу выстрела, не слышу испуганного крика водителя. Я успеваю заметить только его искажённое лицо, и небо обрушивается на меня всей своей синевой. И начинается бесконечная карусель из чудовищной мешанины фантастических и реальных видений. И черноглазый мальчик на крыше, сжимающий в руке снайперскую винтовку, – это лишь одна из бесчисленных картинок калейдоскопа…

 

Свет в конце чёрного тоннеля – словно приглашение домой. Как лампа на окне в тёмную беззвёздную ночь. Этот свет притягивает всё сильнее. И хотя тёмное облако, захватившее меня, по-прежнему, мечется по тоннелю, словно маятник, я ощущаю, как одна за другой рвутся невидимые нити, связывающие меня со мной, лежащим в белой палате. Я равнодушно слежу за суетой врачей, уже потерявших всякую надежду. Я бесконечно устал в этом бесконечном круговороте. Раз за разом меня подносит всё ближе и ближе к белому манящему свету. Порой мне кажется, что я вижу за сияющим входом мелькающие лица родных. И тогда необъяснимое чувство возвращения домой возрастает многократно…

Новые врачи. Новые методы. В палату поставили телевизор. Мне ежедневно включают новости. И это окончательно обрывает последние тонкие связи с прежней жизнью. Я, наконец, свободен. Я свободен и лечу домой. Ласковый пульсирующий свет всё ярче. И вот, когда я уже готов погрузиться в тёплое притягивающее сияние, там, в густой темноте, из которой я только что вырвался, вспыхивает белое облако. И сквозь отступившую тьму вдали проступают бесконечно дорогие лица. Лица жены и дочери. И время взрывается. В одно мгновение всё становится на свои места. Я разворачиваюсь и, собрав остатки своей воли, устремляюсь назад. К тем, кого я не могу бросить в этом жестоком мире.

 

 

 

Январь 2005 г.