Потёмки

Я всегда хотела верить в Бога, но никогда не знала, где его искать. Его не было в моей душе, в моих мыслях и в моём сердце. Его не было ни на небе, ни на земле, во всяком случае, подняв голову, я не различала на небесном склепе ничего, кроме быстро летящих или еле ползущих, а то и вовсе стоящих облаков, луны, звёзд, солнца. Я не видела его и в душах других людей, и особенно – в их поступках.

Снова и снова совершала я отчаянные попытки сходить в церковь. Это случалось раз в несколько лет. Но каждый раз уходила со службы с каким-то туманным чувством вины, и мне даже казалось, что я не только не сделала шага вперед, а, напротив, отступила назад. Уже через полчаса после начала богослужения я принималась поглядывать на часы, высчитывая, «когда всё это, наконец, закончится». От этих мыслей мне тут же становилось дурно, но я ничего не могла поделать. Я осеняла себя крестом и опускалась на колени. Я напряжённо вглядывалась в строгое и печальное лицо Божьей Матери, в бессильно опавшую набок голову Христа в ранах от терновых шипов, и мне так хотелось, в самом деле хотелось, чтобы на меня обрушился летней грозой поток тёплых и хороших чувств, смыл всё скверное и ненужное, прилипшее к душе за тридцать лет запутанной, а зачастую довольно пустой и бессмысленной жизни. И во мне – очень редко – но всё же шевелилось в эти минуты что-то, отчего хотелось плакать и простить всех, кто причинил мне зло, и пожалеть о том зле, которое я сама другим причинила. Однако то были именно минуты, вслед за которыми снова приходили мелкие и смешные размышления о прочитанной накануне книге, о том, куда и кому нужно завтра позвонить и что, кажется, закончились сигареты. Хотя меня, признаться, всегда неподдельно интересовало, что думают во время службы другие прихожане, оглядываясь на которых, я обычно старалась уловить момент, когда нужно, склонившись, коснуться лбом холодных плит.

Раза два или три я была на исповеди. И раз десять, стоя в очереди к батюшке, теряла терпение и уходила. Ну, а в тех случаях, когда сила воли не изменяла мне, я бродила в трёх соснах и пугалась сказать о самом главном своём грехе, в котором виню себя и буду винить до последнего дня. Однажды мама уговорила покаяться «за всю жизнь» или как там это называется. Я не спала целую ночь, исписав десять листов мелким почерком и вяло изумляясь тому, сколько дел я понаделала, и ещё больше – тому, что многие отвратительные свои поступки я извлекала из памяти с превеликим трудом. Меня не покидало твёрдое ощущение, что я смогла припомнить в лучшем случае половину. С внутренней дрожью я подошла к священнику. «Что он-то на всё это скажет?» Святой отец свернул бумажку трубочкой и спрятал куда-то в складки своего одеяния. «Я потом прочту», – пообещал он и... даровал мне отпущение грехов. Я шла домой с облегчением и разочарованием. Меня простили, но это, видимо, произошло против моих ожиданий, настолько легко и быстро, что как раз лёгкость и быстрота мешали чувствовать себя действительно прощённой. Я не виню того батюшку, нет, нет и ещё раз нет. Мне давно приходило в голову подозрение, что выслушивать исповеди практически не под силу нормальному человеку.

В разговорах со своими знакомыми я, однако же, уверенно называла себя верующей и с самого своего крещения, с 14 лет, крестившись в Вологде вместе с 50-летними уже мамой и тётей, носила на шее цепочку с крестом. Мой двоюродный брат, напротив, так же открыто выражал свой атеизм. Креститься отказывался наотрез, тем не менее, после развода, надев на безымянный палец взамен обручального кольцо с надписью «Спаси и сохрани», задумчиво процитировал как-то раз Губермана: «А Бога, наверно, смешит, что можно не верить в него» и с увлечением вёл со мной богословские споры. Как и в жизни, наши роли в этих спорах были изначально распределены. Мне чудится, мой брат нуждался во Христе точно так же, как и я, и, нападая на него, искал его с не меньшим жаром, чем я – защищая.

Но мы оба блуждали в потёмках. В отличие от Фомы Неверующего, Христос не протянул к нам рук с предложением вложить палец в его раны... В таких же потёмках блуждал мой муж, согласившийся покреститься из доброго чувства ко мне, но в ответ на вопрос о своей вере рассказывавший, однако же, историю о том, как Декарт пришёл к Наполеону и предложил ему свою модель Вселенной. «Любопытно, – изучив всё, произнёс Бонапарт. – Только позвольте, а где же тут Бог?» – «Я не нуждаюсь в этой гипотезе», – холодно отчеканил учёный.

Более того, я убеждена, что на ощупь двигалась и моя тётя, которая в пост, воткнув в переносицу очки, изучала состав каждого продукта, даже сухарей, на предмет содержания в них какого-нибудь богохульного яйца; и если яйцо находилось, тётя сухарей не ела. Каждый вечер она, закрывшись у себя в комнате, читала по нескольку часов псалмы, но однажды сказала, когда мы обсуждали некие мистические события, сопровождавшие крещение моей дочери: «А что, может, там и правда что-то такое есть?» При том её палец указывал на небо.

Мне давно хотелось поговорить со священником. О потёмках, выхода из которых я не вижу. О непонятных местах в Библии. О праведнике Иове, отчего-то брошенном Всевышним на растерзание сатане, и о загадочных «нищих духом» из Нагорной проповеди. О том, как следует понимать слова Христа, в одном месте утверждающего: «Кто не с нами, тот против нас», а в другом – «Кто не против нас, тот за нас»... О заповедях. Поговорить хотелось, но всё как-то не представлялся подходящий случай. И вдруг он представился. Абсолютно неожиданно. Очень далеко от России. На юге Франции. В маленьком портовом городке на берегу Средиземного моря.

Гуляя, я случайно подошла к православной церкви, прикорнувшей в одном из узеньких переулков. Вход я даже не сразу заметила. Никаких куполов и крестов. Небольшая голубенькая дверь, над ней прибита икона. Справа – крошечная кнопка звонка. Узкий стальной зев почтового ящика. «Есть в эмигрантских церквях что-то робкое, они словно стесняются самих себя», – пафосно подумала я, никогда до сих пор не бывавшая в эмигрантской церкви, и тут же, забыв об увиденном, направилась в ближайшее кафе напиться кофе со сливками. Но в ближайшую субботу, поддавшись очередному религиозному приступу, я отправилась-таки на службу. Только теперь я решила, что будет всё по-другому. «Просто пойду. Постою или даже посижу в темноте. Там тепло. Красиво поёт хор. И человеческих лиц гораздо больше, чем на улице. Обойдусь на этот раз без надрывных поисков Бога. Буду думать о себе, ну и что? Да, о пустяках. Но я же – творение Божье. А эти пустячные мысли – часть меня». И мне стало легче. Официально разрешённая себе самой свобода настолько окрылила меня, что я впервые в жизни дождалась окончания службы, не прикладывая к тому больших усилий. Захотелось даже остаться на исповедь, причаститься. Проще говоря, я в первый раз почувствовала себя в церкви естественно и уютно. Мне почудилось, что иконы смотрят почти по-домашнему, просто и без угрозы, с ними хотелось говорить как умеешь, без заученных молитв, которых, за исключением «Отче наш», половины «Верую» и «Богородице, дево, радуйся...» я, по правде говоря, всё равно не знала.

Приход вообще-то был своеобразным. Сюда захаживали лоснящиеся эфиопки, закутанные с головы до пят в белые марлевые одеяния так, что походили на шахматных ферзей. Они носили батюшке крестить своих чёрных младенцев, а другие их дети, постарше, с успехом играли в церковных спектаклях, впечатляя публику своими подлинными древнеиудейскими лицами. Однажды мне повстречались там две румынки. С любопытством озираясь по сторонам, будто в музее, они прислонились к стене кожаными куртками, по-панковски бряцающими большим количеством металлических украшений. Время от времени у них громко пиликали мобильные телефоны, и девушки выходили на улицу, объясняя кому-то, что дождутся исповеди и будут поздно. По-моему, они так ни разу и не перекрестились. Французы, напротив, едва войдя в храм, падали на колени, роняя длинноволосые головы так низко, что их кудри расползались по полу, как плющ по стенам готических замков. Говорят, вся эта публика хлынула в русскую православную церковь ещё при прежнем её отце-настоятеле. Приход умирал, и группа старых эмигрантов приняла героическое решение: допустить в русские богослужения французский язык, сделать возможным исповедоваться по-французски, а при желании – и по-английски.

...Да, я решила там покаяться. Священник был немолод, но красив, как древнерусский князь. Его мощные плечи, проступающие даже под золотым каркасом фелони, режущий взгляд гордых голубых глаз, подвижные брови, тёмно-русая борода с седоватыми вплетениями хорошо выглядели бы на пирах у Всеволода Большое Гнездо. Он мог быть боярином при дворе Василия Тёмного. Хотя не думаю, что на меня подействовал его такой... породистый... да нет... классический... опять не то слово... истинно церковный... уже ближе, пусть будет так... облик. Или то, что мы остались совершенно одни в пустом и тёмном храме при одной единственной свечке, метавшейся у наших лиц, рисуя на них диковинные тени. Словом, не зная, как и прежде, что говорить, и для себя заранее не решив этого, я вдруг сказала те слова, которые всегда боялась произносить вслух:

«Вы знаете, я верю в Бога как-то неполноценно... По-язычески, что ли. Я совсем его не чувствую».

Я не смотрела в эту минуту на отца Андрея. Я вообще, кажется, ничего не видела, пытаясь заглянуть куда-то вглубь себя.

Но я припоминаю, что отец Андрей как будто очень по-дружески мне улыбнулся:

– Ну, что ж... По крайней мере, честно.

И тут произошло нечто совсем уж для меня невероятное. Помявшись, я, наконец, назвала тот свой поступок, который считаю самым тяжёлым своим преступлением, и о котором всегда боялась говорить. Я сказала, и у меня на глазах выступили слёзы...

После, вспоминая эту необычную, вполголоса, исповедь в пустынном храме при одной горящей свече, я знала, что хочу поговорить и обо всём остальном. Именно с этим человеком. Который нравился мне хотя бы тем, что мне с ним было легко...

Отец Андрей согласился, он записал в мой блокнот свой электронный адрес, сказав, что к телефону вообще-то не подходит, а на письма отвечает сразу. Он и в самом деле довольно быстро ответил. Я перечитала его коротенькое сообщение несколько раз. В нём он предлагал перенести нашу встречу с десяти утра на половину одиннадцатого, потому что, если его маленькая дочка выздоровеет, он поведёт её в детский сад и может не успеть к десяти. Мне был приятен свободный и непринуждённый тон этой записки, то, что он называл меня «дорогой Инной» и подписался – «Ваш, с любовью во Христе». «А ведь это то, чего мне так часто не хватает – задумчиво сказала себе я. – Мы порой стесняемся даже близких людей лишний раз назвать дорогими. И поставить в подписи – «ваш», «с любовью». «С любовью во Христе», – я повторила несколько раз мысленно и один – даже вслух, чтобы проверить звучание фразы. Я не находила в ней фальшивых нот. И это тоже было важно...

Во вторник, в оговорённое время, он принял меня в церковной библиотеке. Какая-то женщина в платке, быстро сойдя по ступенькам, позвала меня сверху: «Вы к отцу Андрею? Пойдёмте». Мы шли долго, несколько раз поднимаясь по каким-то лестницам и спускаясь вниз, и, наконец, попали в небольшую комнату, уставленную стеллажами с книгами на разных языках. Книги стояли вразнобой, и рядом с собранием сочинений Достоевского на русском клонились набок, бессильно опираясь друг на друга, ветхие тома с греческими буквами на корешках. У окна, выходившего на крыши домов, среди которых невнятным серым пятном висел лоскуток унылого грязноватого неба, располагался круглый стол с сахарницей и чайником. Отец Андрей, заслышав наши шаги, вышел навстречу. Сейчас, при дневном свете, он выглядел старше. На его лице было очень много морщин, а в глазах застыло некое печальное выражение, которое мне было трудно определить. Весь он казался каким-то уставшим. Я вспомнила, как во время исповеди он попросился сесть и тяжело опустился, положив свою небольшую изящную бородку на руки, покрытые вздувшимися венами. В их церковном вестнике, несколько номеров которого я купила как-то без особой цели, была названа, как мне представляется, причина этой усталости. Приход взял крупный кредит в банке, чтобы купить здание этой церкви; священники выплачивали его из своего кармана. Всю неделю они работали, как обыкновенные люди, а по субботам и воскресеньям служили службы, крестили, венчали и отпевали. Но какое-то время назад отец Андрей потерял работу...

– Проходите, – произнёс он вежливо, шевельнул крыльями своего породистого носа и слегка улыбнулся. – Очень рад вас видеть. Вам какого чаю, покрепче или послабее?

– Всё равно.

– Тогда наливайте сами.

Я взялась за ручку чайника. Он был простым, жестяным, чуть обгорелым по дну. В последний раз я держала такой в глубоком детстве. И, поймав на боку чайника отражение отца Андрея, сидевшего на своём стуле прямо, со сложенными на коленях руками, в который раз уже я произнесла здесь, именно в этом храме, то, что ни в каком другом, скорее всего, не решилась бы произнести.

– Скажите, а у самих священников бывают сомнения?

– Сомнения?

– Да, сомнения в существовании Бога.

Отец Андрей переспросил меня без удивления. Я гадала по дороге в церковь, во что он будет одет. На нём была чёрная ряса без излишеств и тяжёлый железный крест. Налив себе чаю, настоятель храма не притронулся к нему. Молчал он недолго.

– Конечно, – хрипловато начал протоиерей и прокашлялся, чтобы убрать хрипотцу. – Ещё какие. Вот владыка Антоний, мой учитель, мне лично рассказывал, как четырнадцатилетним мальчиком пришёл в отчаянье от своего неверия. В такое отчаянье, что даже раздобыл где-то револьвер. Вернулся после уроков из гимназии домой, сказался больным, заперся в своей комнате, вытащил из тайника револьвер, встал у окна, снял фуражку и... И в последнюю минуту, уже с взведённым курком, он решил напоследок открыть Евангелие. Открыл и сказал: «Бог, если ты есть, я хочу это почувствовать. А если нет... То и жить не стоит». Он не захотел объяснять, как именно, в каком образе он увидел или просто почувствовал Бога, но почувствовал настолько ясно, что остался жить.

– Но он же верил! – я, кажется, перебила его. – До такой степени верил, что для него вопрос веры стал вопросом жизни и смерти!

Отец Андрей приподнял и опустил на стол тяжёлую ладонь:

– Глубины веры – это такие бездны, в которые, я думаю, даже Достоевский не заглядывал.

– А вы всегда верили?

– Нет. Я пришёл к Христу в тюрьме, – звякнув крышкой сахарницы, ответил поп. И рассмеялся. До этого мгновения он держался не то чтобы напряжённо, а, скорее, несколько насторожённо. А тут расслабился; я заметила, как он вытянул под столом ноги.

Я изумилась. Для тюрьмы он выглядел всё же слишком благообразно. Но уже через мгновение была настолько захвачена его рассказом, что едва успевала вставлять реплики в целый сгусток историй, одна из которых перетекала в другую, и не было видно конца...

– Да что вы?

– Ага, – задорно подтвердил батюшка. – Мне тогда было чуть больше двадцати лет. Я служил в армии и обхамил замполита. Ну, я перед строем, при всех, залепил ему что-то в том духе, что наша армия никуда не годится, она должна быть профессиональной, как в США. Устроить надо мной показательный процесс они не решились – на дворе стояли семидесятые годы – но в тюрьму упекли. А мне там понравилось... Старинная такая была тюрьма, военная, с коваными дверями, метровыми стенами. В ней, по зековским преданиям, сидела то ли Клара Цеткин, то ли Роза Люксембург... Причём, я бы не удивился, узнав, что в реальности – ни та, ни другая...

Компания в камере подобралась разномастная: уголовники, политические, несколько дезертиров и даже один милиционер. Днём нас водили на работу в детский сад пилить брёвна и колоть дрова. А в садике – сердобольные нянечки. Навалят тебе целую тарелку дымящейся манной каши с кружочком масла посередине, солнце светит, весна, разденешься до пояса и машешь топором. Вечером бредёшь обратно. За спиной – автоматчик. Ну и что? На воле тогда за всеми нами тоже автоматчики ходили. А здесь он, по крайней мере, реальный. С ним и парой слов перекинуться было можно. Иной раз до того увлекались, встав посреди дороги и отчаянно размахивая руками, всё что-то там доказывая друг другу... Опаздывали на вечернее построение. А за это до конца поверки надо было отстоять на одной ноге. В тяжеленных-то сапожищах, да отмахав целый день топором. Ногу опустил – получаешь «ДП». Дополнительный паёк. На тюремном жаргоне – десять суток ареста.

А потом я попал в «одиночку».

– За что же такое «повышение»?

– Да, опять же, за разговоры, – всё так же жизнерадостно отозвался отец Андрей. Мне показалось, от этих шальных воспоминаний растрепалась даже его борода. – Сказал в общей камере, что мне в тюрьме хорошо...

– Ну, и кто-то донёс?

– Это уж как водится.

Отец Андрей посерьёзнел. Даже помрачнел.

– Сколько вы там просидели?

– В одиночке-то?

– Ну, да...

Священник задумался, вероятно, что-то подсчитывая в уме:

– Чуть больше двух месяцев. С апреля по июнь...

– И как там?

– Непросто, конечно.

Мне почудилось, он немного сомневался, стоит ли так уж передо мной раскрываться.

– Одиночная камера. Полчаса прогулки во внутреннем дворе под конвоем. И полное, абсолютное одиночество. Холодный бетонный пол, стены, высоко под потолком – узкое маленькое окошко. На ночь давали доску и шинель, чтобы спать, около шести утра импровизированное ложе забирали обратно. И что делать? Только шагать из угла в угол до глубокой ночи, да ждать, когда опять принесут доску...

Вы не представляете, как в такой ситуации, а главное – с какой скоростью разлагается интеллект. Я боролся, как мог. Декламировал вслух стихи. Пытался вспомнить всё, что когда-то проходил по физике, математике. Формулы на стене чертил кусочком грифеля, он у меня в сапоге был спрятан. Но через месяц понял, что начинаю сходить с ума. Физически я выйти на свободу не мог, значит, сказал я себе, надо выйти на свободу духовно. А Христос ведь звал за собой тех, кто хочет быть свободным... И я пошёл за ним.

– А до этого в церковь ходили когда-нибудь?

– Какое там! – отмахнулся отец Андрей. – Был обычным парнем. Бабушка, как и всех, в детстве тайком крестила. А я даже креста никогда не носил.

– Откуда же про Христа всё это знали? Что он звал за собой тех, кто хочет быть...

– Да ничего я не знал, – воскликнул священник, – ни вот столечки! Я просто пришёл к мысли: единственное, что мне остаётся в моём положении – поиски духовной свободы. И только много позже, уже взяв в руки Библию, догадался, что пришёл тогда на самом деле вместе с этой мыслью к Христу.

Я нашла глазами крест, шатающийся над чёрной рясой.

– То есть сан вы решились принять не в тюрьме?

– Какой ещё сан? – встрепенулся батюшка. – Это называется, если уж на то пошло, посвящением в священнослужители, или, по-гречески, хитассией. Можно сказать – рукоположение... Вы, кстати, знаете, что рукоположение ни разу не прервалось с христовых времён?

– Откуда же?

– Когда я впервые услышал об этом, меня это потрясло... – отец Андрей с усилием поднялся поправить штору, вылетевшую наружу с сильным порывом ветра.

– Итак, через два месяца вас из «одиночки» выпустили. А потом – что? Трибунал?

– Нет, – отец Андрей едва повернул голову в мою сторону, продолжая что-то разглядывать за окном. – Курсы по подготовке офицеров запаса.

– Что-что?

– Да, – засмеялся, возвращаясь за стол, священник. – Трибунал – это ж какое пятно на весь полк! Зачем нужно... Попугали меня, строптивого, слегка, и будет... Курсы я окончил с отличием и, больше того, получил предложение продолжить службу. Так что мог после всех своих художеств ещё и дослужиться до большого чина. Если бы захотел...

– Не захотели...

– Как видите.

– И куда после армии подались?

– В Ленинградский институт физики. Сначала устроился простым лаборантом, параллельно учился... Со временем дослужился до старшего, вёл у студентов лабораторию. Но поиски свободы, а вместе с ними и поиски Бога, продолжались. Собственно, они идут и по сей день...

– Однажды они и привели вас в семинарию?

– Я поступил в семинарию даже не для того, чтобы изучать богословие. К тому времени я жил рутинной традиционной церковной жизнью. Хотел понять, прочувствовать православие не только как веру, а как жизненную практику, действо. Кстати, в кабинете ректора перед поступлением я как раз и задавал те же вопросы, которые задаёте сейчас вы. О сомнениях, в частности. Но мне думалось, что только меня это мучает. Я говорил ему: «Вот у вас всё просто. Вы из семьи священнослужителя. То есть попович...» – «Нет, дружок, – оборвал меня он. – Не так всё просто и у поповичей. Бога находит только тот, кто ищет. Я кровавыми слезами плакал...»

А священником я стал лишь много лет спустя, в Лондоне... Благодаря Владыке Антонию, легендарному митрополиту Сурожскому.

– Постойте, – меня поразила догадка. – Так это о нём вы рассказывали в самом начале? Как он мальчиком раскрыл Библию, держа в другой руке револьвер?

– Ну, конечно, – отец Андрей бросил на меня недоумевающий взгляд. – О Владыке Антонии вообще можно рассказывать бесконечно. О том, например, как он работал в собственном соборе сторожем. Он считал, что должен отрабатывать зарплату, которую получает от Епархии (если бы вы знали, какой мизерной та зарплата была!). Вообще, в его соборе было немало чудесного. Там же продавала свечки и русская графиня с во-от такой родословной. Я поначалу опешил: графиня, и вдруг... свечки. А потом подумалось: а, может быть, ей здесь и самое место?

Я бы сравнил Владыку Антония с Сократом. Даже по внешним приметам. Сократ был неприхотлив в одежде, и вы бы видели, как выглядел подрясник митрополита! Но главное – это, конечно, сходство внутреннее. «Я знаю, что ничего не знаю», – говорил Сократ. И этим он научил мыслить целые поколения философов. «Я не умею молиться», – говорил Владыка Антоний. И научил таким образом молиться множество людей. В том числе – и меня... От вопросов, которые он задавал, перехватывало дух. «Неужели вы не понимаете, как велик человек, – спрашивал митрополит, служивший, к слову, во время Второй мировой войны хирургом во французской армии Сопротивления. – Он так велик, что Бог может стать человеком, и при этом человек остаётся собой...» После этих вопросов уже невозможно было жить так, как прежде...

– Скажите мне, святой отец...

– Что-что? Какой отец?

– Святой... – обескуражено пробормотала я. – А разве нельзя так?

Протоиерей недовольно поморщился:

– Опять вы за своё... То «сан», то – «святой отец»... Святые отцы, если уж на то пошло – в католической церкви. А в России это обращение прижилось благодаря «Двенадцати стульям» и прочим недоразумениям.

– Ну, извините, батюшка...

– Так лучше.

– Давно хотелось спросить – а что чувствует сам священник во время исповеди? Особенно, исповедуя впервые в жизни. Почему-то кажется – это очень страшно.

– Именно так, – подтвердил отец Андрей. – Очень страшно. Хорошо ещё, что владыка Антоний готовил меня. Он говорил, что мне предстоит спуститься вместе с пришедшим на исповедь человеком в такие глубинные подземелья человеческой души, о которых я и понятия не имею. А потом, вместе с этим человеком, надо совершить путь наверх – восхождение.

– Вам удалось?

– Как вам сказать... В подземелье я действительно спустился. Меня с силой туда швырнули – головой об камни. От того, что я услышал на своей первой исповеди, у меня в буквальном смысле встали дыбом волосы. Несколько недель потом было до того плохо, до того тошно... Я почти не спал ночами... Я не мог поверить, что человек – Человек! – способен на такое...

Но потом я нашёл способ побороть эти чувства. Я просто попросил Бога о немудрёном даре – забывать всё, что говорится на исповеди. И Он дал мне его. Если бы нет – я не смог бы любить людей. А я – люблю... Я, в самом деле, ничего не помню.

...Наверное, мне давно пора было перейти к тому, ради чего я, собственно, сюда пришла. Женщина, проводившая меня к отцу Андрею, предупредила, что из-за большого количества желающих побеседовать с настоятелем храма не стоит отнимать у него больше часа, вынуждая остальных томиться в очереди. «Конечно, отец Андрей ни в коем случае не станет намекать вам, что пора уходить, но вы уж сами следите, пожалуйста, за временем. Для прихожан, особенно для русских эмигрантов, возможность пообщаться с батюшкой... Вы не представляете, сколько возможных самоубийств он предотвратил... Эмигрантская тоска в действительности – страшная вещь... И неправда, что от тоски не умирают».

Потянувшись за чайником так, чтобы отдёрнулся рукав платья, и можно было украдкой бросить взгляд на часы, я поняла, что у меня, собственно, остаётся всего четверть часа. И бесполезно даже начинать... И нет сил остановить его рассказы, нет сил отказать себе в удовольствии провоцировать его на новые. Несколько раз священник пытался, обрубив себя на полуслове, возмущённо спрашивать: «Что мы всё обо мне, да обо мне...», но я не поддавалась, предчувствуя очередной вираж в его необычной судьбе... Только одну вещь он отказался рассказать о себе наотрез. В храме, выходя после службы в толпе верующих, я случайно подслушала обрывок разговора. О том, как однажды отец Андрей провисел всю ночь на скале, держа за руки над пропастью другого человека... «Это не только моя история, – упрямо сдвинул свои древнерусские брови протоиерей. – А тот человек ещё жив...»

– Отец Андрей, а как вы за границу попали?

– Я на Анне женился. Она была наполовину француженкой. Приехала в Питер изучать православные церковные песнопения. Мне этого брака не простили. Выгнали из Духовной Академии, и я поехал дьяконом в глухую деревню. Собственно там, в Вырицах, и совершилось руковозложение, но, повторюсь, до осознанного и окончательного решения посвятить себя церкви оставались ещё годы.

– Анна ваша, как жена декабриста, что же, за вами – в Вырицы?

– Она в соседней деревушке поселилась. По вечерам я закрывал храм и либо она ко мне на попутке приезжала, либо я к ней ехал. Ночи стояли морозные, звёздные. Встанешь в кузове в полный рост, а над тобой – это небо бездонное. Вокруг – заснеженные поля... Тихо. В одну из таких звёздных, снежных ночей я вышел, наскоро набросив на плечи тулуп, и, не разбирая дороги, побрёл куда-то в непролазную чащу, через буреломы и волчьи ямы, дважды чудом не угодив в охотничий капкан – там, в полнейшей темноте и безмолвии лёг в снег и долго лежал без движения. Потому что в это самое время Анна рожала во Франции нашу девочку – мы решили, будет надёжнее, если она родит в нормальной клинике, и с ней будут её родители, чем у деревенской повитухи... Она рожала где-то далеко, по ту сторону мироздания... Под гром рождественских фейерверков... И мне, утонувшему в русских снегах, чудилось, будто я в самом деле слышу этот грохот и вижу отсветы вспышек, озаряющих небо... Моё сердце рвали на части бесконечное счастье оттого, что, возможно, именно в эту минуту я впервые стал отцом, и страшная тоска... Оттого, что неизвестно, когда мне, наконец, удастся на руки её взять, свою малышку, обнять, прижать к себе их обеих... Когда моей жене в следующий раз дадут визу в СССР, и дадут ли вообще...

Отец Андрей прикрыл веки.

– Визы Анне так и не дали.

– Почему?

– Официально мы с ней расписаны не были...

– Как? Вы же только сейчас сказали, будто из Академии вас за женитьбу на иностранке...

– Мы вместе жили, мы обвенчались. Но со штампом в паспорте было сложно. Восемь месяцев тянулась бумажная волокита, ЗАГС требовал от нас то один документ, то другой, а Анна уже была в положении, ей вот-вот рожать... Уехала. Только вот вернуться не сумела. И мне оставалось только одно – прорываться к ней... К Аглаюшке, которую в первые годы её жизни видел только на фотографиях. Я до сих пор не могу смириться с мыслью, что она заговорила и пошла не на моих глазах... Иногда накатывало настолько дикое, медвежье отчаянье, что я был готов уж купить лыжи и – через границу, глухими тропами.

– Как пастор Шлаг...

Отец Андрей механически кивнул:

– Но мне удалось почти невозможное. Я выехал на Запад легально. Друзья сделали приглашение в Лондон. Письмо в соответствующих инстанциях просто проигнорировали. Как бы его и не было вовсе... Но друзья у меня были активными. И следующей бумагой, которая пришла из Лондона на моё имя, было уже персональное приглашение... от Архиепископа Кентерберийского. Где говорилось, что если меня и теперь не выпустят, то третий вызов напишет уже сама Маргарет Тэтчер.

– Маргарет Тэтчер?!

– А она избиралась по округу, в котором жили мои друзья, и они вполне на этом основании могли к ней обратиться. Думаю, «Железная леди» не отказала бы. Угроза подействовала. И вот я в Лондоне. Нет сил ждать, пока остановится поезд. Спрыгиваю с подножки, проводники матерят меня, на чём свет стоит. По перрону бежит Анна, на руках – белокурая девчушка с тугими косичками. Смеётся, плачет, на меня показывает: «Смотри, это же папка твой, папка!». А Аглая – личико в ладошки: что за мужик с бородой?..

Мы оба надолго умолкли. В воцарившейся в библиотеке тишине особенно пронзительно прозвучал скрип двери: заглянула женщина в платке и, встретившись со мной взглядом, красноречиво округлила глаза. Поднявшись, я твёрдо пообещала отцу Андрею, что мы поговорим обо мне в другой раз. Пообещала, точно зная, что на следующий день поезд увезёт меня в Амстердам...

Но это не было сознательным обманом. По вечерам, сидя в кресле у окна и вслушиваясь в унылый шум вечных амстердамских дождей, я часто думаю о маленьком пыльном портовом городке, где живёт человек, к которому я, в самом деле, когда-нибудь...

                                                                                                                                                   Амстердам, 2005 год