Женщина с холодными глазами

 

 

 

До чего же она была холодна! Резко, заставляя вздрагивать, стучали ее каблуки, таким шагом ходил по полуночному городу бронзовый король в сказке о приключениях Нильса с дикими гусями, так уходили на последнюю войну российской империи со смотра ее отборные полки… А глаза – дамасская сталь, лед, пополам с талой водой. Я ни разу не видела ее в платье, всегда только строгий костюм, темно-синий, или – под цвет глаз, оттенка все той же дамасской стали: плотное сукно, узкая юбка, пиджак, обручем стянувший ее идеальную талию. От нее едва ощутимо веяло духами с горьковатым, светлым запахом, но никогда – сладким, или цветочным. Колец, в том числе и обручального она не носила, лишь на запястье, если отдергивался случайно рукав ее пиджака, мог слабо прозвенеть тоненький браслетик-цепочка из почерневшего серебра.

Если бы она только захотела, то поверх пиджаков ее украшали и шубы из драгоценных мехов, и тяжелое золото с дорогими камнями – ее муж по советским меркам был негласно, хотя и вполне законно очень и очень богат. Нет, не хотела.

Можно было бы добавить – она еще и не смеялась, но это уже будет неправдой. Смеялась, но не отдавалась, или просто не могла отдаться во власть смеха полностью, она смеялась как-то очень осознанно, и прекращала смеяться в любой, ей самой определенный момент, по внутренней беспрекословной команде сложив губы и потушив вспыхнувшее было в серых глазах пламя, ее смех был весельем искрящихся на морозе саночных полозьев, лезвий коньков, случайно поймавших отсвет прожектора на вечернем катке, но не имел ничего общего с настоящим огнем.

Даже замужеством ей была уготована на редкость волевая и снова – ледяная, ледяная и безжизненная фамилия. Айзенберг.

Такие женщины рожают только сыновей, и у Евгении Айзенберг было два сына. Итак, в ее доме было трое мужчин, при которых она, такая чопорная и надменная, играла покорную роль домашней прислуги. Я с трудом могу вообразить, как ее пальцы без колец, пальцы монашки, с отсвечивавшими сдержанным бежевым лаком ногтями от века неспособные держать что-то, кроме ручки и карандаша, управлялись с чадящим утюгом, не хуже пальцев заправской прачки.

И еще в меньшей степени я готова представить, как эти же пальцы ложатся на детскую головку, гладя и перебирая ее пушок, как эти губы вообще кого-нибудь целуют, и в то же время со старшим сыном она была довольно любящей матерью, ему достались от нее и стихи при уютно тлеющем ночнике, и заботливо подоткнутое байковое одеяльце, и манная кашка с ложечки с малиновым вареньем, и сидение у его кроватки ночами напролет, когда он болел ветрянкой, или корью.

Но вот на младшего, Сережу, с которым мы очень дружили, ее уже не хватило. Едва глянув на него, только привезенного из роддома, она тут же сказала, то ли себе самой, то ли пустой, закачавшейся от его жалобного младенческого плача комнате: «До года на руки не возьму. Ни разу». И не взяла…

Она и в дальнейшем разговаривала с мальчиком лишь отрывистыми, полувоенными командами: «Стой! Не балуйся! Не вертись!». А много лет спустя, когда в армии Сережа страдал от дедовщины и попытался пожаловаться маме в письмах, он получал в ответ краткую и суровую отписку: «Терпи, через это все проходили!». Несколько раз он дезертировал из части и, естественно, прибегал домой. Куда же ему было деваться. Евгения собственноручно, на следующее же утро, отводила Сергея в военкомат.

Ее муж, дядя Гена, играл в ресторанном оркестре на трубе. Когда по ночам, ближе к трем, он возвращался домой, по-барски, полулежа, на специально дежурившим ради него у служебного выхода такси, то, не считая, вываливал из карманов на кухонный стол ворох смятых банкнот, – подношение благодарной публики, – предоставляя жене распорядиться ими по своему усмотрению, как бы для нее же, небрежно, бросал рядом с деньгами охапку цветов, после чего сдергивал себе под ноги рубашку, подразумевая, что к вечеру она должна быть выглажена и накрахмалена, брезгливо перешагивал через нее, и падал без сил на диван.

Сыновья, беря пример с отца, вели себя примерно так же.

И вот, каждую субботу Евгения засучивала рукава. В ванной шипели в мыльном растворе горы одежды, полотенец и постельного белья, на плите клокотала гигантская кастрюля с супом. Тетя Женя металась между ванной и кухней, успевая еще гудеть в коридоре и комнатах пылесосом, бегать туда с половой тряпкой, шваброй, а также протирать пыль. Мальчиков она выгоняла во двор, чтобы не мешали. Геннадий уходил играть в шахматы к соседу по лестничной клетке. Телефон выдергивался из розетки.

Однажды, в самый разгар этих напряженных действий тетя Женя заметила через окно пару родственников, идущих по направлению к их подъезду. Без лишних раздумий она высунулась в форточку и ласково, но настойчиво окликнула их по имени. Те подняли головы и рассыпались в радостных приветствиях. Они прокричали: "случайно оказались в вашем районе, решили навестить", или что-то в этом духе. Евгения, все так же дружелюбно улыбаясь, нарисовала в воздухе петлю, обозначающую разворот на 180 градусов и помахала рукой. В знак прощания... Родственники больше никогда не приходили.

По духу она, конечно, не была курицей-наседкой и к кулинарно-постирочным подвигам относилась скорее не с вдохновением, а со спортивной злостью. Они были для нее чем-то вроде вершины, еженедельно взбираться на которую требовала честь альпиниста. И ни разу на честь не капнуло пятно позора. С таким же альпинистским рвением Евгения отдавалась и своим увлечениям. Она штудировала серьезных философов, делая многочисленные выписки, и не откладывала очередной увесистый том, пока не добиралась до заранее намеченной страницы, даже если ее безудержно клонило в сон. Изнуряла себя многочасовыми зарядками и даже предавалась одно время уринотерапии. Последнее тоже кажется мне доступным лишь людям с исключительным складом характера: я, скажем, не решусь поднести к губам стакан с только что исторгнутой моим организмом желтой жидкостью даже под пистолетным дулом.

Я часто бывала у них дома, забегая к Сереже. Мы учились в школе в параллельных классах. Когда тетя Женя отпирала мне дверь, и я невольно вынуждена была остановиться взглядом на ее скандинавском, вытянутом лице, с изящным узором полных и чувственных губ, правильным носиком, худощавом, приятном во всех отношениях, гладком, белокожем, ухоженном лице, чистоту и благородство линий которого так удачно подчеркивала строгая, идеальная прическа классной дамы из смольного института… я с трудом удерживалась от того, чтобы не спросить. Слышит ли она… слышала ли по крайней мере раньше, пусть даже очень давно хоть что-нибудь кроме набора звуков в таких строчках, которые сама я в ту пору часто повторяла, как заклинание:

 

«Писала я на аспидной доске,
И на листочках вееров поблеклых,
И на речном, и на морском песке,
Коньками по льду, и кольцом на стеклах, –

И на стволах, которым сотни зим,
И, наконец, – чтоб всем было известно! –
Что ты любим! любим! любим! любим! –
Расписывалась – радугой небесной.

Как я хотела, чтобы каждый цвел
В веках со мной! под пальцами моими!
И как потом, склонивши лоб на стол,
Крест-накрест перечеркивала – имя..».

 

Разумеется, ни о чем таком я ее не спрашивала. Не решалась. Но каждый раз, когда мы так, молчаливым кивком-поклоном, поприветствовав друг друга и тут же разойдясь, потому что я проходила в комнату к Сергею, а она – на кухню (разговаривать со мной, как и с большинством людей она не считала нужным; только моя мама почему-то попала в число избранных) сталкивались в дверях, мне становилось на минуту… мне вдруг становилось до такой степени ее жаль… Потому что, как мне казалось, я знала ответ... Потом, я конечно, забывала и об этой жалости, и о ней самой, отдавшись дурашливой болтовне с Сергеем.

Безусловно, все это было смешно и наивно. Но в чем-то я не обманывалась: из маминых разговоров, а она рано перестала что-либо скрывать, я почерпнула – паруса тети Жени никогда не трещали от любовных бурь. И не ломал мачты ветер, что хоть однажды для каждого из нас поднимается на всей земле, и неизвестно, что останется стоять, что вообще уцелеет, когда этот ветер, наконец, стихает. Ее первым мужчиной был однокурсник, фактически изнасиловавший ее в ее собственной комнате, где они вместе готовились к сессии. Родители были дома, но Евгения постеснялась позвать их на помощь. Все произошло быстро и молча.

Геннадий был вторым. Он ухаживал деликатно и даже когда узнал, что тетя Женя не девушка, не сделал ей на эту тему ни единого упрека, хотя в те времена женщин за такое принято было упрекать. Уважение к нему тетя Женя здраво сочла нормальным поводом для заключения брака...

И вот... Кто бы мог подумать. В проектном институте, где тетя Женя работала инженером, ей, уже в возрасте хорошо за сорок, понравился один мужчина. Его имя было Валентин, он был женат, прилично старше ее и, главное, некрасив до такой степени, что это граничило с безобразием. Но видимо, что-то в нем было, раз тетя Женя выделила его из толпы (они работали в разных концах огромного здания и по работе практически не пересекались) и, не сказав с ним и трех слов, обнаружила в себе явные признаки серьезной влюбленности. Притяжение оказалось взаимным. Валентин начал оказывать ей знаки внимания, почти незаметные, но понятные им обоим. И как-то пригласил посидеть после работы в кафе.

"А я не пошла", – сказала тетя Женя моей маме.

Мама догадалась:

– Не хочешь изменять Гене?

Евгения оборвала ее нетерпеливым жестом:

– При чем здесь Гена? Не в этом дело.

– А в чем же?

– В том, что я люблю Валентина.

Мама уже ничего не понимала:

– Раз любишь, и совесть по поводу Гены не мучает, почему ты не пошла?

– Я люблю его так, как не любила никого и никогда в своей жизни. Если он скажет – брось все, иди со мной, я пойду. Я действительно брошу. И мужа и детей. Да не смотри ты на меня так! Для меня самой очень страшно все это звучит.

Мама позволила себе ироничное замечание:

– Любишь так, что готова идти за ним куда угодно. Куда угодно, но только не в кафе. Или он тебя на подпольный стриптиз пригласил?

Тетя Женя даже не улыбнулась:

– Я не хочу, чтобы наши отношения начинались банально и пошло. Кафе, многозначительные пожатия рук, намеки, поцелуйчики украдкой...

Ее лицо сморщилось, как от запаха горелых блинов.

– Все будет, но – иначе. А как – я решу сама.

И она действительно решила. Это случилось тусклым зимним утром. Евгения знала, что Валентин приезжает в институт задолго до начала рабочего дня и сидит там в одиночестве над бумагами. Она вошла в его кабинет и, даже не дав обернуться, крепко обняла сзади. Валентин застыл… задохнулся… и с кружащейся головой подхватил, усадил к себе на колени, потянулся к пуговицам ее пиджака. В распахнутом пиджаке, со сброшенными с ног туфлями и уже полурасстегнутой блузке, со смазанной с губ помадой, она еле успела вскочить и спрятаться за шкаф, когда коридор огласил топот ног идущих на работу сотрудников института. Валентин, поспешно затягивая на себе галстук, едва успел бросить ей, приводившей себя за шкафом в порядок, ее туфли-«лодочки», как дверь распахнулась, и комната стала заполняться людьми.

Валентин взял ее под руку, и прикрывая собой, насколько мог вывел в коридор. Они сбежали по черной лестнице, которой мало кто пользовался вниз, сбежали, чтобы попрощаться, а на самом деле и там опять был расстегнут ее пиджак, и вновь его руки жаркие, ищущие на шелке ее безупречной блузки, и губы в ранах от пульсирующих, то рваных, то затягивающих до точек перед глазами поцелуев.

Наконец, она нашла силы снять с себя его руки. Он отступил на шаг и, плохо понимая, что происходит, пошатнувшись, привалился к шершавой стене. «Вечером, – хрипло проговорил он. – Сегодня вечером. В садах, за институтом. До завтра я не дотерплю».

– Куда мы пойдем?

– В лес, в заброшенный дом, в мою машину…

– Приду. Не знаю, как. Но я приду.

"Мы сделали это в его машине, в лесу. Несколько часов кряду хлестал дождь. О том, что был дождь, мы узнали лишь по мокрой траве и листве. Уже потом… Когда поняли, что если не выйдем на свежий воздух, не встряхнемся и не отрезвеем, то домой не попадем до утра. Сейчас мы встречаемся на съемных квартирах, где-то у его друзей. Почти каждый день… И ты не представляешь, что происходит между нами в постели, – интимным, срывающимся шепотом делилась с моей мамой тетя Женя. – Я даже не думала, будто такое возможно. Во всяком случае, со мной... Иногда я теряю сознание. А у тебя что-нибудь похожее было?

Мама покачала головой.

Евгения словно о чем-то задумалась. И, навестив маму в ближайшие выходные, запершись, как у них это водилось, с ней на кухне, выпалила:

– А хочешь, я дам тебе его попробовать? Ты моя самая близкая подруга, мне для тебя не жаль. Наоборот! Я переживаю такое сумасшествие, и я могу этим с тобой поделиться. Так почему бы и нет?

Мама чуть не подавилась чаем с малиной, который она во время разговора коротко прихлебывала из чашки:

– Да ты что? Ты в своем уме?

"А что? – с нотками недоумения отвечала тетя Женя. – Я поговорю с Валентином. Он знает, что такое настоящая дружба. Он вообще очень тонкий, необыкновенно щедрый во всех смыслах человек. А как мужчина он... Ну да ладно. Ты сама оценишь. Я просто уверена, он нам не откажет. Только учти – одна ночь, две... Не больше.

Мама порой проявляла себя никудышным дипломатом. И ее язык разразился непростительно искренней фразой, за которую она была лишена тети жениного общества на долгие месяцы:

– Ты извини, но твой Валентин такой несимпатичный. Я допускаю, что он потрясающий любовник и все такое прочее. Только я бы с ним и при других обстоятельствах не смогла.

Тетя Женя выскочила из нашей квартиры, как ошпаренная. Это было осенью. И лишь 8 марта они с мамой помирились на почве взаимных поздравлений.

"Гена все знает. Я сама ему рассказала, – сообщила в телефонную трубку тетя Женя. – Он был в ярости, замахнулся на меня утюгом, потребовал встать на колени, просить прощения у него и у детей. Обозвал "шлюхой", остальные эпитеты приводить не буду, они звучали еще менее пристойно.

– А ты?

– На колени я встала. Я ведь действительно виновата. И перед Геной, и перед мальчиками. Затем он потребовал поклясться жизнью детей, что я немедленно порву с Валентином. Я поклялась.

– Правда?

– Я поклялась в том, что никогда этого не будет.

Позднее Геннадий успокоился и предложил развод. Мама сочла необходимым уточнить:

– А замуж за Валентина ты выйдешь?

"Нет, – без малейших признаков огорчения в голосе сказала Евгения. – Его жена нездорова, он не может оставить ее в таком состоянии. Но мне этого и не нужно. Мы любим друг друга. Все остальное – пустое. Ты понимаешь... Даже если нам удается один раз в день встретиться где-нибудь в институтском коридоре взглядом, становится так хорошо, и до следующего утра хочется петь и смеяться без причины. Мне достаточно одного взгляда. И это на пятом-то десятке! По-моему, жизнь дала мне так много, что просить большего просто некрасиво».

Порой вместо съемных квартир, осмелев, они как подростки, взявшись за руки, бегали к Валентину домой, он жил совсем близко от института. Жена Валентина в это время обычно была в поликлинике на процедурах, но как-то раз она вернулась с процедур раньше обычного. Валентина это не смутило, он, как оказалось, все продумал заранее. Вставив в дверь ключ с внутренней стороны, он принялся ворочать им, что было сил, дергать дверь и изрыгать проклятия. «Не открывается, – обессилев, пожаловался он. – С замком что-то случилось. Давай я брошу тебе ключ в окно, ты попробуешь открыть снаружи». Законная супруга отправилась на улицу ловить ключ, а любовница тем временем, наспех одевшись, шмыгнула на лестничную клетку, чтобы, вызвав лифт с другого этажа, без осложнений вернуться в институт. Она шла на работу в превосходном настроении, что-то напевая и явно не ощущая себя униженной классической водевильной сценой. Напротив, Евгения Айзенберг даже где-то гордилась находчивостью своего друга.

...Прошли годы. Союз развалился. Геннадий с сыновьями эмигрировал в Израиль. Тетя Женя вернула себе девичью фамилию – Гончарова. Жена Валентина умерла. Мы переехали в Москву. Позапрошлой осенью, когда я лежала в больнице, мама, чтобы развлечь меня, принесла письмо от своей старой подруги. Из конверта выпало несколько любительских карточек. Я долго перебирала их пальцами. Тетя Женя почти не изменилась. Только вокруг глаз разбежались трещинки глубоких морщинок. Светлые вьющиеся волосы покрыла седина. Она не стала ее закрашивать...

 На одном из снимков два пожилых человека, мужчина и женщина в скромных подвенечных нарядах стояли перед священником с горящими свечами в руках. Они же – в полотняных белых брючных костюмах – на садовой скамье у куста хризантем. Письмо, написанное четким аккуратным почерком, заканчивалось словами: "Подумать только, мне исполнилось 60, Валентину вообще – 70. Возраста-то какие, ужас. А мы так счастливы...".