Четыре кольца

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 10 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Человека дисциплинирует доверие.

Именно этот аргумент оказался решающим в споре о безвременном изгнании повара Евдокима с работы за кражу четырёх хозяйских золотых колец. Приведён он был женой помещика Андрея Васильевича Мигалова, которая едва не лишилась украшений; сам же Евдоким только судорожно прижимал шапку к груди, смотрел на лоб барина влажными глазами и пыхтел, что его «бес попутал» и что он «Христом богом просит не губить его, старого дурака». Повара несколько оправдывало то, что соблазн присвоить кольца был чрезвычайно велик: новоиспечённая хозяйка дома, Софья, талантливая пианистка, обучавшаяся некогда в столице, перед занятиями неосмотрительно бросила их на левый бакенклёц домашнего рояля, что Евдокимом было подмечено, а Софьей забыто. Доиграв, Софья убежала; повар же всё ходил мимо в состоянии сложнейшей внутренней борьбы. А когда вдруг обнаружилось, что Софья сама не помнит, где оставила кольца, корысть в душе Евдокима возобладала над порядочностью. Никогда ранее он кражами не промышлял или, вернее, не был в них уличён, поэтому Андрей Васильевич, будучи человеком добрым и снисходительным, быстро согласился с женой и великодушно отпустил повара, даже не пригрозив ему какой бы то ни было расправой в случае уличения.

Едва Евдоким, пятясь, скрылся из виду, Андрей Васильевич протянул жене четыре колечка, в беспорядке лежавшие на его широкой и жёсткой, будто мраморной, ладони. Софья отчего-то выжидающе взглянула на него и замешкалась, а затем несколькими царапающими движениями забрала кольца. Временами она казалась суровой, поскольку от рождения была нервозна.

Из-за внешней холодности, а также из-за того, что состояние мужа во много раз превышало состояние её отца, всезнающие соседки без тени сомнения приписывали Софье предосудительное корыстолюбие. Обстоятельства, сложившиеся в её родном доме накануне объявления о свадьбе с Мигаловым, и впрямь располагали к нелестным умозаключениям: сады распродавались, не обладающие достойным состоянием женихи безжалостно отвергались, а двадцать четвёртый год Софьи шёл. Андрей Васильевич, по мнению соседок, был готов исправить незавидное положение, если бы только Софья приняла его благосклонно, и они были правы во всём, кроме решающего основания для Софьиного согласия.

До замужества она жила в просторном флигеле старой усадьбы, светлом и холодном как зимой, так и летом. За время её детства флигель, как дерево трутовиками, оброс пристройками, террасками, сарайчиками; была и крошечная оранжерея, в солнечные дни издалека ослеплявшая приближающихся к дому посетителей. Одним из таковых долгие годы был Алексей Алексеевич Истомский, выросший среди множества братьев, точного числа которых никто во флигеле не знал. Он был с малолетства вхож в дом и становился свидетелем всех глупостей, позоров и наказаний, постигавших Софью, когда она была ребёнком. Участие в её играх его нисколько не прельщало, – он был на два года старше и, хотя одет был всегда беднее, держался в некоторой степени надменно. То было в детстве; спустя без малого двадцать лет родители Софьи искренно наслаждались его обществом, ведь человек он был умный и обходительный. Бывало даже, что обитатели флигеля неделями не виделись ни с кем, кроме Истомского, чьё присутствие постепенно перестало ими ощущаться: при нём говорили свободно, а могли и вовсе не говорить, не беспокоясь о развлечении гостя.

В день, когда Мигалов впервые однозначно указал Софье на своё расположение, – в день её возвращения из Петербурга, – Алексей также был поблизости. С первых же минут пребывания во флигеле гостей стала очевидной разница настроений, владевших ими. Похорошевший, но угрюмый Алексей заметно терялся на фоне подурневшего с годами, но оживлённого Андрея Васильевича, был бледен лицом из-за тёмно-зелёного сюртука, застёгнутого отчего-то на все пуговицы, и говорил мало, громко и нарочито развязно, с напряжением. Андрей Васильевич же всем видом выражал почтительную сдержанность, как в самом высоком обществе, а сидел при этом, вальяжно развалившись в мягком кресле, которое занимала обыкновенно хозяйка дома, и поза его не оставляла сомнений в том, что вся его почтительность – не что иное, как угодливое актёрство. Сначала Софья с усилием подавляла волнение и трепет, вызванные визитом, сама возможность которого ужасала её долгие недели, затем перестала лихорадочно выискивать поводы высказаться и расслабленно умолкла. Некоторое время посетители провели в гостиной, где Андрей Васильевич развлекал хозяев захватывающими рассказами о своих путешествиях. Алексеем были недовольны: вёл он себя нелюбезно, и его мыслями об уровне приёма никто не интересовался.

Второй гость, в противовес первому, обласканный, пришёл в конце к какому-то восторгу и почти потребовал, чтобы Софья поиграла для него на фортепиано. Софья чрезвычайно смутилась и оттого стала резка. Широкими шагами она проследовала в библиотеку, где стоял инструмент; за ней поспешили хозяева и гости.

Библиотека была по совместительству кабинетом отца семейства, в котором он беспрестанно прятался от домашних и хранил графин с коньяком и незапылённую рюмку за фарфоровым горным козлом, преподнесённым ему ещё во времена службы. Пианино было старым, легко расстраивающимся, с дребезжащими клавишами субконтроктавы и несколькими западающими; оно уже не подходило для Софьиных занятий. Места для слушателей было недостаточно, поэтому Андрею Васильевичу и Алексею пришлось стоять подле друг друга, что, казалось, давалось им непросто. Софья села за инструмент и начала. Пьесу она намеренно выбрала нетрудную, без замысловатых технических переборов, чтобы не подчеркнуть в процессе несовершенства клавиатуры, и играла долго и с упоением, нередко прикрывая глаза и запрокидывая голову, чем особенно восхищала расчувствовавшуюся мать и Андрея Васильевича, по легкомыслию принимавшего экспрессию и мастерство исполнения весело и недостаточно вдумчиво.

После чая завязалась отвлечённая беседа, в ходе которой от особенностей современного общества перешли к литературе, после чего Софья сказала, что не читает книг, авторы которых, по её мнению, осуждают собственных героев.

– Что вы, Софья Кирилловна, – вмешался тотчас Андрей Васильевич с любезной покровительственностью. – Литератор не может презреть своих героев именно потому, что он – их создатель. Литератор есть творец, подобный маленькому частному богу, а бог равнодушен к своим творениям.

– Заявление, что Господь не любит человечество, могло прозвучать только из уст безумного, – спокойно заметила Софья и приняла такой отрешённый вид, что продолжать тему за неё взялся Алексей.

– Отчего же творец не может любить дела своих рук? – поинтересовался тот.

Андрей Васильевич охотно продолжил размышления, повернувшись к нему:

– Проще объяснить на наглядном примере. Если допустить существование Бога, то нетрудно констатировать его очевидное к нам безразличие: слишком уж жестокие происшествия он допускает. Будь он любящим, был бы и заботливым и даже опекающим, что, несомненно, повредило бы нашему развитию. Бог же сотворил человека и, едва тот спустился на землю, подарил ему полную свободу действий, как мудрый родитель отпускает подросшее чадо в мир, не пытаясь уберечь его от ошибок и потрясений, необходимых росту и совершенствованию. Так и автор не испытывает к своим героям никаких чувств, чтобы они оживали на страницах его книг.

Алексей поджал уголок рта в видимой задумчивости.

– Удивительно слышать, что вы равняете героев романов, повестей и рассказов между собой, хотя им отводится разное время для оживания, – заключил он, помолчав. – У автора романа, к примеру, уж точно возникнет связь с каким-нибудь его героем, ведь они проводят вместе никак не меньше нескольких лет.

– Вы подловили меня на неточности терминологии, – шутливо сдался Андрей Васильевич.

– Да у вас что ни произведение – всё книга, – протянув слово «книга», заливисто засмеялась Софья, собравшись с духом. Андрей Васильевич, глядя на неё, улыбнулся и стал даже приятнее наружностью.

Что-то в её ответе будто подтолкнуло его к действию, и он, незаметно присвистнув, чтобы отогнать неуверенность, громогласно спросил:

– Не окажете ли мне честь побеседовать со мной наедине, Софья Кирилловна?

Софья совершенно опешила и произнесла единственное, что не покидало её мыслей:

– Ни в коем случае!..

Только вымолвив это, она чуть не ахнула от собственной жестокости. Отрезвил её ошеломлённый взор Алексея, на котором она остановилась, когда договорила. Повисло молчание. Мать и отец Софьи, беседовавшие за столом, в отдалении, тоже заметили перемену в атмосфере и прислушались.

Казалось, вечер был бесповоротно испорчен, и гостям невыносимо тяжело было бы находиться в доме, если бы не Андрей Васильевич, мастерски скрывший смущение и поднявший презабавную тему смешных фамилий, коих он повидал множество.

Софья не слышала, о чём её отец говорил с Андреем Васильевичем, когда они прощались, но вид у обоих был удовлетворённый, – это могло означать лишь то, что поклоннику, не имевшему возможности осуществить признание, пообещали её предоставить. Наконец в гостиной остались Алексей и отец Софьи, уговоривший того побыть подольше.

Мать, сильно разнервничавшаяся, вышла прогуляться, хотя уже смеркалось. Софья последовала за ней, накинув шаль и беспрестанно настаивая, чтобы мать поступила так же. Вокруг них вились мясистые пушистенькие комары. Трава под деревьями стрекотала тысячами сверчков и с каждой минутой становилась всё росистее. За лесом собирался туман; Софья тревожно сжимала руками шерстяную накидку, которую взяла для матери и которую та отказывалась надевать, и то и дело поглядывала на тянущуюся в город дорогу, по которой приезжал и уезжал Андрей Васильевич. Вскоре она озябла и начала злиться на себя за своё беспокойство, поэтому, не сказавшись дома, бросила накидку и быстро зашагала по дороге без объяснимой цели.

Так шла она довольно долго, погружённая в раздумья, всё больше неприятные, сильнее растравлявшие её душу.

– Софья Кирилловна! – окликнули её сзади мягко, но отчётливо, и она даже не испугалась неожиданности. Через мгновение она узнала голос Алексея и потому не обернулась, а лишь остановилась, чтобы подождать, когда он поравняется с ней. – Софья Кирилловна, вы оставили… украшения… на инструменте.

Взглянув на свои руки, Софья без удивления обнаружила, что в самом деле забыла свои колечки, все четыре, на пианино, когда снимала их перед исполнением. Она не к месту встревоженно вздохнула и, двинувшись навстречу Алексею, в ожидании протянула раскрытую ладонь. Вместо этого он, едва они встретились, замер, из-за чего Софья начала думать, что он вовсе не принёс колец, а только сообщил ей, что она их оставила. Однако после недолгого замешательства Алексей осторожно перевернул Софьину руку тыльной стороной вверх и одно за одним надел три кольца именно на те пальцы, на которых она обыкновенно их носила. Затем так же медленно и опасливо, не глядя Софье в глаза, он опустил её левую руку в складки юбки, поднял правую и надел бабушкин перстенёк на большой палец, где и было его место. Софья явственно чувствовала, как от её лица отливает кровь; нарочито решительно, выдавая свою растерянность, она пробормотала «благодарю вас» и бросилась прочь.

В вялой задумчивости она просидела, запершись в своей спальне, довольно долго – свеча догорела почти до основания. Становилось зябко.

Впервые в жизни предметом её размышлений был Алексей. Она не представляла, что творилось в голове этого привычного человека долгие годы, и никак не могла свыкнуться с мыслью, что он способен думать не только то, что говорит.

Распрощаться с Алексеем ей было бы так же трудно, как распрощаться с домом, детством, семьёй, потому что она любила его, как любила мутные полы в гостиной, трескучие оконные рамы, бликующую на солнце оранжерею, – так же неощутим он был. Софьей владел непреодолимый страх перед новой жизнью – жизнью хозяйки богатого дома, а избавление, оказалось, всё время теплилось в глазах, неразличимых на фоне заляпанных створок книжного шкафа, но неизменно, преданно созерцающих происходящее в доме. Одно слово, и всё останется как прежде. Одно слово, и оба, она и Алексей, будут счастливы: она, спасённая от гнетущего общества, – навсегда, возможно, а он – пока не станет очевидным её безнадёжное к нему безразличие.

Едва эта мысль возникла в её голове, бесстрастное лицо Софьи изменилось – на мгновение мелькнуло страдальческой гримасой и сморщилось, после чего она осела на стул спиной к двери и страшно сгорбилась. Её словно обожгли изнутри благодарность к прошлому и мучительная несправедливость собственных намерений. В таком положении её застала мать.

– Что ты, неужто из-за Мигалова?.. – вспыхнула та и поспешно подошла к дочери, чтобы обхватить руками её плечи, стоя на холодном полу коленями. – Бог с ним, стерпится…

Софья просидела, сжавшись, ещё несколько минут и наконец оторвала от покрасневшего мокрого лица руки. Кожа вокруг её глаз была испещрена тоненькими багровыми ниточками, сходящимися, как морщины, кругом к глазам.

– Стерпится, бог с ним, – повторила Софья с совсем другим выражением, уверенно и сухо. Последняя крупная слеза тяжело упала ей на руку, и она тут же поднесла эту руку к глазам, будто пытаясь вернуть слезу туда, откуда она появилась.

Было не поздно, когда она ложилась спать, и совсем не поздно было изменить всё – объявить родителям, что за Мигалова она не пойдёт, выразить Алексею свою благосклонность. Однако на такую жестокость Софья была неспособна, хотя и не могла понять однозначно, Алексея она оберегает или себя.

Спустя год с новым домом Софья совершенно примирилась. Родители, облагодетельствованные преуспевающим зятем, временами заезжали, чтобы проведать её, но вскоре и в них она перестала нуждаться. Объяснить или описать чувство, которое возникало в её душе при воспоминании об Алексее, она не стремилась, и ей отрадно было, что оно давно перестало оставлять осадок.

Так, и на обед, приготовленный провинившимся поваром в день кражи и разоблачения, мать и отец Софьи приехали, не ожидая увидеть за столом доселе никому не знакомого приятеля Андрея Васильевича, тучного, с лицом лоснящимся, блестящим, как помасленный блин. Этот человек, разумеется, был представлен Софье тотчас же, как вошёл, но она была так погружена в свои размышления, что сразу забыла, как его зовут, и терпеливо ждала, чтобы кто-нибудь другой обратился к нему по имени. Андрей Васильевич назвал его имя раз, потом другой, но Софья всё равно забывала, потому что заговорили об Истомских.

Мать Софьи простодушно пожаловалась, что Алексей совсем не навещает их больше, из-за чего отец, чуть более осторожный, бегло взглянув на Андрея Васильевича, нервно сглотнул. Хорошо осведомлённый обо всех занимательных происшествиях в городе, господин с блестящим лицом в ответ на это рассказал, что старый Истомский, которому, по всеобщему убеждению, осталось недолго, завещал всё своё имущество, каким бы оно ни было, старшему сыну, а тот, так же согласно повсеместно распространившимся слухам, приобрёл к пятому десятку религиозное помешательство.

– Скажешь тоже, – пренебрежительно осадил приятеля Андрей Васильевич из уважения к остальным гостям, – никакое это не помешательство. Хотя, признаться, не удивлюсь, если на все их семейные деньги будет отстроен монастырь, или храм, или ещё что-нибудь.

Тема оказалась исполненной острых углов, задевающих то одного из присутствующих, то другого, поэтому её благоразумно сменили. После обеда господин с блестящим лицом пожелал ехать на прогулку и с заразительным смехом призвал всех составить ему компанию, чему, конечно, невежливо было противиться.

В коляску Андрея Васильевича, весьма невзрачную, но крепкую и надёжную, были впряжены две тоненькие гнедые лошадки, вокруг которых суетился Евдоким. Никогда не имевший дела с животными повар неуклюже тыкал одну из лошадок мордой в ведро с водой. Та, напоенная внимательным кучером незадолго до поездки, противилась и фыркала, поднимая фонтаны брызг. Как только гости приблизились к коляске, Евдоким бросил ведро.

– Андрей Васильич! – заискивающе вглядываясь в лицо барина, прокряхтел он и похлопал лошадь по шее. – Нынче утром господин Истомский изволили заходить. – Он торжествующе помолчал, ожидая вопросов; продолжил и без поощрения: – Велели передать…

– После, – Андрей Васильевич махнул рукой на повара и приказал трогать.

Софья притворилась, что пропустила слова повара мимо ушей, чтобы произвести впечатление. Сидение справа от неё пустовало, потому что все неосознанно поддавались влиянию Андрея Васильевича, словно грозящего каждому, кто занял бы место рядом с его женой. Она запоздало отстранилась, чтобы скрыть от мужа пробежавшую по ней дрожь, уже, без сомнения, им замеченную.

– Денег просит? – ухмыльнулся приятель Андрея Васильевича. Тот взглянул на него с упрёком, и он осёкся. – Какое необычное дело с этим Истомским, не правда ли? Не верится, что папаша умудрился так опростоволоситься, – ни тысчонки ему не отписал!..

Андрей Васильевич ответил ему что-то, а Софья задумалась о своём отце и о том, что, как бы ни хотел тот описать ей тысчонку, неумение обращаться с деньгами лишило его такой возможности.

Тем временем коляска выехала из леса на свет. Слева от насыпной дороги, по которой глухо топотали гнедые, рыжел крутой спуск к поляне с пёстрым ковром цветущей сурепки и журчал ручей с чёрной водой, до засухи имевший вид узенькой переполненной лягушками речки. Перебраться через ручей можно было по мосту, но Андрей Васильевич приказал кучеру срезать, чтобы поменьше находиться под солнцем, и пройти по наваленным пастухами валежнику и камням. В те несколько секунд, когда коляска переправлялась по колдобинам, Софья неосторожно раскрыла зонтик, задев нависавшего над ней мужа кружевной оторочкой по носу, сама того испугалась и извинилась громко и яростно.

Вскоре коляска вышла на плохую просёлочную дорогу.

– Интересно, скоро ли Алексей уезжает, – отец Софьи незаметно скользнул взглядом на её отрешённое лицо, потому что спрашивал это для неё. Она не знала об отъезде.

Андрей Васильевич нервно повёл плечом и зашипел, ударившись им о подлокотник, когда коляска в очередной раз запрыгала на кочках.

– Подозреваю, это он и просил передать сегодня утром, – уверенно заявил он.

Фраза царапнула Софью: она могла бы узнать, будь её муж чуть терпеливее.

– Скоро ли, разве не всё равно?.. – протянул господин с блестящим лицом. – Имеет значение лишь то, вступит ли он в борьбу с братьями за наследство.

– Что вы говорите!.. – воскликнул отец Софьи. – Уверен, он не станет пренебрегать волей покойного.

– Он выше этого, – поддакнула Софья холодно.

Приятель Андрей Васильевича взглянул на неё, прищурившись:

– Выше братьев или выше денег? – ему, видимо, хотелось, чтобы Софья изменилась в лице, поэтому он добавил: – Мне, к примеру, кажется, что при распределении имущества не обошлось без манипуляции. Родной отец ни за что не оставит своих отпрысков без гроша.

– Чтобы наделить всех бесчисленных отпрысков старика Истомского толикой его денег, пришлось бы раздать столько грошей, что и от состояния бы ничего не осталось, – отрезал Андрей Васильевич. – Вполне вероятно, он решил передать имущество в руки человека, который стал бы мудро вести дела. В Алексее для этого чего-то не хватает… темперамента, силы, страстности, что ли…

Внезапно и незаметно, как нередко бывает после продолжительной засухи, зашумел ветер, поднялась пыль, небо посерело и покрылось налитыми дымчато-синими тучами. Андрей Васильевич взволнованно торопил кучера всю обратную дорогу, но всё же начинающийся дождь застал компанию ещё на подъезде к дому.

Наутро Софья проснулась в слезах. Было очень рано – уже светло, но ещё серо, с теплящейся на горизонте тонкой полоской рассветного солнца. Когда она узнала о привязанности к ней Алексея, необъяснимая грусть, ею же самой подгоняемая, завладела ею на вечер. И Софья плакала, не зная почему, а наутро проснулась как ни в чём не бывало, почти беззаботная, утвердившаяся в решении выйти за Мигалова, и о вчерашних слезах ей напоминали только слегка распухший нос и налившиеся мешки под глазами. После обеда с родителями и приятелем Андрея Васильевича она чувствовала себя точно так же и, кроме того, глупой, глупой и гадкой. Будто наказывая себя, она надела самое старое из платьев, дожидавшихся перешивания, заплела косу, никогда её не красившую, и отправилась воплощать придуманный ночью план.

Бедных в городе и его окрестностях было предостаточно, но особенный Софьин интерес вызывала одинокая деревенская бабка Аксинья, жившая на околице чуть ли не в руинах и страдавшая какой-то старческой болезнью, от которой у неё руки и ноги были скрючены и будто превратились в камни. Софья любила её в некотором роде и потому, что Андрей Васильевич, не брезговавший благотворительностью, всегда отчего-то обделял эту сварливую старуху вниманием, и та страдала не столько от голода, холода и болезни, сколько от всеобщего равнодушия. По хозяйству Аксинье помогали женщины-соседки, и всех их она, несмотря на то, при малейшей возможности грубо бранила как умалишённая, оттого с ней старались не разговаривать. Куда исчезли её родные, Софья не знала, но сердцем чувствовала, что жизни их унесла страшная трагедия, а к старухе стремилась, чтобы сделать добро и не получить благодарности.

Некогда богатая и высокая изба Аксиньи торчала закопчённой печной трубой, видно её было издалека. Давным-давно изба сгорела, хоть и не целиком; крыша сохранилась лишь над сенями, где и ютилась старуха обыкновенно. На подходе к косому плетню Софья встретила диковатую тощую чёрную кошку с белой грудкой и седыми волосками в пушистом, нисколько не свалявшемся хвосте; было похоже, что кошка чёрная оттого, что вылезла из чёрной печной трубы. Софья отворила калитку и пригласила кошку во двор, но та смерила посетительницу презрительными жёлтыми глазами и осталась сидеть в прежней позе. Дверь избы была подперта замшелым булыжником, из чего Софья сделала вывод, что Аксинья уже не спит, или, во всяком случае, к ней уже заходили. Робко постучав, она вошла внутрь.

– Чего надобно? – недовольно выкрикнули с печи дребезжащим голосом.

Софья всмотрелась в сумрачную глубину сеней. На белой печке с чёрными разводами сажи сидела скрюченная Аксинья и угрожающе хмурилась. Лицо её всё было сморщено и черно, расплывшийся нос покрывали крупные поры. Волосы, если таковые остались, были скрыты засаленной цветастой косынкой. Софья поздоровалась, потупившись, и поняла, что не представляет, как объяснить своё появление. Рассеянный взгляд её блуждал по дощатому полу, видимо, недавно выметенному сердобольными соседками, пока не напоролся на стыдливо прибранные в угол ношеные дурные мужские сапоги. Быть может, сапоги эти обувала сама Аксинья, когда ей хватало сил спуститься с печи и выйти из дому, или кто-то из соседок принёс их ей, потому что носить самим было стыдно и не хотелось выбросить, но Софье вдруг стало так жаль, что кто-то дорожит ими, и так жаль, что Аксинья больна, и жаль, что сама она глупа и неблагодарна и мало любит своих родителей, что она заплакала в голос как ребёнок, не закрывая руками лица и не сдерживаясь.

Чуть успокоившись, она взглянула на Аксинью, ожидая ругани, и с изумлением обнаружила, что старухины брови разъехались с переносицы, над которой всё время нависали, а мутные глаза блестели и приняли выражение нежное, какое, бывало, видела Софья в глазах матери. Немного выждав, чтобы Софья перестала задыхаться, шумно проглатывая воздух, Аксинья твёрдо сказала:

– Полно, полно. Ну-ка, помоги старой, постирай мне вот.

Окаменевшими в полусогнутом состоянии пальцами Аксинья стала развязывать косынку. Софья метнулась к печке и, встав на цыпочки, развязала узелок на старухином затылке. Воодушевлённая, она походя собрала ещё вещей, чистых и грязных, и побежала во двор. Ведро у Аксиньи было только одно, да и то протекало, корыта не было вовсе, зато воды в бочке хватало. Подумав, Софья без спроса вытащила из избы кадку, в каких обычно солят капусту, и принялась стирать, поначалу осторожно с непривычки, потом решительно и размашисто. Рукава платья мешали ей, и она их подкатала; коса растрепалась, не закреплённая шпильками, и волосы липли к взмокшему раскрасневшемуся лбу.

Как легко и радостно стало ей, когда она почувствовала, что на пальцах зреют мозоли! От восторга она даже подпрыгнула и взялась за дело усиленно. Оторвалась она от стирки только из-за того, что волосы стали мешать совсем уж невыносимо; с благостным вдохом она распрямилась, откидывая пряди тыльной стороной красной закоченевшей ладони, и вскрикнула: у плетня стоял Алексей.

Всё ещё, даже спустя столько времени, он был лишь незаметным наблюдателем, и изменить это ничто не могло. Не сразу опомнившись, Софья заметила, что в руках он держит новый блестящий медный таз, и что вид у него страшно удивлённый, точно он остолбенел, увидев Софью здесь, и так и простоял с неизменным выражением на лице, пока она на него не посмотрела.

– Здравствуйте, – Софья машинально присела.

– Доброе утро, – Алексей поклонился и перекинул зачем-то таз через плетень.

Спохватившись нелепости своего поступка, он поспешно вошёл во двор, поднял таз и поклонился ещё раз. Софья снова присела.

– В добром ли расположении Аксинья Степановна?.. – спросил Алексей, понизив голос.

– Разве она бывает в добром расположении? – засмеялась Софья. Алексей улыбнулся напряжёнными губами, сдерживая смех. Софья заглянула в сени и, убедившись, что старуха не спит, сказала: ­– К вам Алексей Алексеевич Истомский, с подарком.

– Подарок мой, похоже, не для Аксиньи Степановны, а для вас, – он кивком указал на кадку с бельём.

– Пожалуй, он придётся как нельзя кстати.

По обращению к Алексею Аксиньи невозможно было заключить, давно ли он ей помогает или явился впервые, потому что к и Софье, никогда ранее у неё не бывавшей, она отнеслась так, будто та ежедневно к ней заходит. Когда стирка была закончена, Софья и Алексей молча вышли со двора, забыв попрощаться и не заметив, что Аксинья из руин мелко крестит их скрюченными пальцами.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: