Ускользающая мы...

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за сентябрь 2024:

 

На чтение потребуется 12 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Глядя на свои морщинистые руки, он думал о матери, и даже голос, озвучивающий его мысли, казался ему дряхлеющим.

«Мама говорила, что руки и шея всегда выдают возраст женщины. За тем, как на них смотрят, нужно особенно следить. Отдельный шкаф для перчаток, шарфики в ряд на крючках. Она очень боялась постареть. Смерть её пугала меньше, чем острый запах старческой спальни и это унизительное «давайте я вам помогу» от молоденькой вертихвостки. Я никогда не знал её возраста. На торте всегда по её просьбе была одна свечка, розовая и маленькая, как на детском празднике. Ну вот и я постарел, и тоже не помню, сколько мне лет. Нужно ли? Ни перчаток, ни шарфиков мне не надо. Мысль – вот что молодит или старит человека, мама этого не хотела признавать. А что это за шум?»

– Таким образом, Фон Вригг, сформировав последовательный корпус текстов Людвига Витгенштейна, обозначил и пути их интерпретации, что, во-первых, противоречит замыслу автора, а во-вторых, не приводит нас ближе к разрешению поставленной им языковой проблеме.

– Очень интересно, молодой человек. А что вы думаете о философии в целом, помог ли Витгенштейн вам понять науку… умирать?

– Простите, я не понимаю, профессор, – недоуменно как бы возразил (хотя на что?) студент и взглянул в зал, где сидели остальные. Некоторые крутили у виска и строили гримасы, показывая пальцем на старика за кафедрой, кто-то сдерживал смешок, несколько студенток с первых парт усердно смотрели на доску, как бы не замечая происходящего. – Это комментарий к моему докладу?

– Хм… – начал думать старик-профессор. – Какому докладу? А! Прошу прощения, молодой... Доклад годится, можете занять своё место вон на тех стульях, – морщинистая рука, чуть трясясь, указала куда-то в угол зала. – Простите меня. Наверно… Вы же не станете возражать, если это будет последний доклад, и мы закончим раньше?

– То есть первым и закончим? – голос, чуть трясущийся от сдерживаемого смеха, с последних рядов.

– М-м-м... Да, как же. Мне не очень хорошо сегодня. Простите, я, наверное, пошёл. Вы тоже можете быть свободны, до свидания.

Он взял папку, сгрёб туда листы со стола, не разбираясь, зачем-то прихватил казённый степлер и, испачкавшись о доску с мелом, поспешными мелкими шажками вышел из зала. За его спиной нарастал смех, гомон и быстрый топот молодых людей.

«Искусство умирать. Ведь не жить, а именно умирать. Почему философия получила такой странный титул? Она движет мыслью, как математика движет природой. Движение мыслей человека. Не это ли и есть история жизни? Где тут смерть? Историю же можно рассказать интересно, а можно громоздко. Философы – это второе. Как если бы ихтиологи были, а рыб не существовало. Тогда, может, это отказ от жизни в пользу мысли? Кант жил один, к Лейбницу никто не пришёл на похороны, этот Виттгенштейн тоже какую-то аскезу принял. Философ уходит от настоящей жизни».

Он остановился на лестнице, нетвёрдо держась за поручень. Полусогнутые ноги стояли на разных ступеньках, не успев завершить шаг. Мысли мешали ему идти. Нижняя губа чуть вытянулась, будто увеличивая объём головы для новых мыслей. Он скользнул взглядом по поднимающимся навстречу студенткам. Они поздоровались весёлым хором кузнечиков.

– Здравствуйте, профессор!

Одна из них, правда, резко переменилась в лице и бросилась к нему. Он насторожился. «Не разговаривать же с ней придётся?»

– Давайте я вам помогу, – и её руки с колечками обвили его твидовый рукав. Оба почувствовали запах друг друга.

– Не стоит… Молодой чел... Хех, спасибо. Ненавижу четверги! – выплюнул он из себя и показал замшелую улыбку. – В столовой гуляш, а меня от него пучит.

Девушка немного смутилась и отпустила руку профессора, он снова поблагодарил и заметно ускорился вниз. Затем – налево и, чуть не перепутав дверь, вошёл в кабинет с табличкой «Заведующий кафедрой философии». Это был его кабинет уже двадцать лет.

Он положил все вещи на стол, очень удивившись оказавшемуся в руках степлеру, снял пиджак и, чертыхнувшись, принялся вяло отряхивать его перед зеркалом. Оттуда на него глянуло знакомое лицо. Роговые очки со следами от пальцев на стёклах, чуть сдутый седой одуванчик повыше лба и это выражение лица, как у спящего. Свитер, как велела жена, он не снимал, чтобы не иметь проблем с рубашкой под ним.

– Постарел… Так, а что теперь? – сказал он, закончив отряхивать пиджак.

Он долго смотрел на угол стола с причудливо отколовшимся кусочком лака, переместился, шаркая, и стал смотреть в окно, заложив руки за спину. Там хором весёлых кузнечиков болтали студентки, гудели по-пионерски машины, шумели разные люди. Он, выпятив губу, несколько задержался взглядом на тенях от студенток, потом проводил до угла дома справившую нужду собаку и упёрся в продуктовый.

– Хм... – в чём-то засомневался он и зачем-то взглянул на часы.

Затем сел в кресло и стал рассматривать ручки, бумажки, разбросанные по столу листы и тетради, заглянул в пару ящиков, снова посмотрел на часы и немного откинулся на спинке.

«Значит, уход. Как же дальше? Превращать жизнь в рассказ. Допустим. Отпустить, отказаться от рассказа. Ведь самые интересные истории рассказываются сами собой. Это, вроде, и есть жизнь. А философ уходит от этого, отстраняется и как бы видит этот закон, видит этого рассказчика всех-всех историй со стороны. Так я представляю мудреца. Мнения мешают мышлению, вот в чём проблема. Убрать мнения и оставить мышление. Но о чём тогда мыслить? Хмм… Сократ. Он что-то знал об этом. Неизвестно, жил ли он вообще. А в чём его величие? Он только задавал вопросы. И… Не идёт дальше! Эх, профессор, ты и впрямь постарел».

Его мысль, как муха, билась о зажжённую лампу, издавала один и тот же звук и никак не могла преодолеть прозрачный колпак.

Чуть поскрипывая, сидя за столом, он смотрел в одну точку. Губа его постоянно была выпячена. Он любил сидеть в кабинете. Здесь тихо и уединённо. Он редко принимал в нём кого-либо, робко храня свою приватность, но в этот раз даже не заметил, что дверь осталась приоткрыта. И если бы он мог услышать разговор в коридоре, он услышал бы такое.

 

 

*   *   *

 

– …этому вопросу. Я не знаю, как подобраться.

– Это ведь уже давно? На кафедре все обеспокоены, даже некоторые студенты спрашивали.

– Около полугода совсем плох. Не разобрать, что говорит, странно посмеивается. Порой говорит внятно, он всегда отличался поставленной речью, но о чём… Я связывался с женой, она делает всё, что в таких случаях положено. Таблетки, беседы, какие-то игры.

– Какие, интересно, игры могут быть с профессором философии?

– Хех, да! Всё бы ничего, можно было бы, не сочтите за грубость, оставить как белого генерала, но посмотрите, что я получил от него вчера по внутренней почте:

 

Автор скромно раскланивается в извинениях в своей узенькой осведомлённости о знан (зачёркнуто) в вопросе нашей мыслительной деятельности, а последующие крохи и обрванки информаций создают впечатление одного длинного междометия на полторы страницы. Хер (зачёркнуто) Это плохо, потому что непонятно, зачем написано… Так-так-так… В силу порожности… Заменить философию на «баклажан»… Что?.. А, вот!.. «Уходы» означают отказ от жизни. И… концов оказывается также далеко от интересующего его вопроса «уходов», как и от предмета его профессионального изучения – искусства умирать.

 

– Это он о моей статье «Наука умирать» аж от восемьдесят седьмого года. Вчера! Да ещё как. Говорят, при деменции речь и письмо могут страдать в разной степени. Хоть в медицинский студентам неси. «Уходы»? Я такого никогда не писал.

– Согласен. Думаю, стоит плотнее связаться с женой и посоветоваться, как правильно подготовить его к этому. Хватит со старика философии. Дадим покой.

 

 

*   *   *

 

Разговор стал громче, и это отвлекло профессора от снова занявшей его тайны появления степлера. Он подскочил и пошёл на голоса. Открыв дверь кабинета, он высунул голову и посмотрел на собеседников, опустив низко сидящие брови и почти уничтожающе навострив греческий нос. Они же увидели близорукие ищущие глаза старика-профессора, с приоткрытым ртом, теряющимся в морщинах. Глаза его действительно отображали какой-то внутренний поиск. Вероятно, поиск мысли. Это продолжалось не более полутора секунд.

– Доброго вам… – неопределённо начал он, фыркнул и закрыл дверь.

Слегка шевеля губами, считая, сколько прошла минутная стрелка, он смотрел на часы. Насчитав непонятно сколько, он решил, что в это время можно и уходить, и принялся собираться. Вещи в кабинете вдруг показались ему какой-то размешанной последовательностью цифр, которую необходимо собрать в стройный ряд. Сначала это немного встревожило профессора, но он обрадовался, когда увидел пиджак на спинке – первый знак в этом ряду. Прошерстя глазами разбросанные на столе предметы, он передумал с ними связываться и, даже немного торопясь, вышел из кабинета. На ходу думалось, как всегда, лучше.

«Тогда получается примерно так: жизнь состоит из множества ответов на поставленные вопросы. Вопросы задаём мы – мыслители, философы, старые чудаки. А в правильном вопросе уже таится ответ. Жизнь состоит из ответов, удачных или нет. Правильных и просто кажущихся таковыми. Тогда так: смерть – это отказ от ответов, как у Сократа. А вопросы постоянно меняются, и моя задача не признавать ответы, якобы помогающие что-то преодолеть, а избегать их, все время задавая новые вопросы. Человек старается всё объяснить. Вопросами или ответами. Но вопросы бесплодны, а значит, и жизни там нет. И нам всегда нужен кто-то, кто будет на них отвечать. Хотя бы, чтобы самому узнать ответ. Уход от ответа – вот и уход от жизни. Но что-то здесь не удаётся поймать».

Так он размышлял по пути домой, неизменно хватаясь пальцами за губу. Домики и деревья вокруг него превратились лишь в фон, аккомпанемент к его мыслям. И вот из одного из них крикнула его жена, приостановив его и проложив перед его глазами воображаемый путь к подъезду. Квартира на первом этаже, с высокими потолками и хорошо освещёнными тремя комнатами, в которых легко ориентироваться. По лёгкости в правой руке он наконец понял, что за зуд беспокоил его всю дорогу, мешая думать, – он оставил портфель где-то в университете. Жена тоже сразу это заметила, но мудро промолчала.

– Милый, ты так рано. Слава богу, всё в порядке. Удалось забежать за яйцами? Завтра придут Дементьевы, без яиц фирменную шарлотку не сладишь.

– Продукты… Хм, ещё и это. Ведь думал что-то такое.

– Я тебе всю дверь обклеила напоминалками. Ну ты чего? – уже чуть напугано сказала жена.

Он огляделся. На двери топорщилась бумажная чешуя. Пёстро. Несколько листов лежало на полу.

– А я… Осень, думал. Вот и опадают…

Слово «осень» подкатило горький комок к её горлу и увлажнило глаза. Сегодня он был как-то особенно плох, и поскольку она и так устала от подготовки к приезду родственников, мысль о необходимости присматривать ещё и за ним совсем вывела её из умиротворения. Потекли слёзы, грустно зазвенел голос.

– Дорогой, ну ты чего? Сегодня плохо себя чувствуешь? Может, лучше отдохнуть?

Он стал вспоминать, как он чувствовал себя сегодня, и снова встал перед глазами проклятый степлер, но её следующий вопрос спугнул все мысли, и они разбежались хором кузнечиков.

– Дорогой, ты помнишь, как ты меня называл, когда мы познакомились? – уже вытирая щёки и тем оттягивая веки, говорила она.

Он вытянул губу и вспомнил, как они с женой жадно курили одну стрельнутую сигарету, после того как грохнулись в холодное ноябрьское чёрное море. Его волосы ещё были черны, бледность её ног приковывала взгляды. Но ответа на её вопрос это не давало.

– Помнишь, дорогой? Ты так смотришь на меня…

Мысль в его голове никак не зарождалась. Что-то двигалось, сливаясь во что-то большее, как капли жира в супе, но он не понимал, что с этим делать. Как он смотрит на неё, он тоже не знал.

– Кузнечик, милый, кузнечик! Ты звал меня «моя кузнечик»! – и она бросилась ему на шею.

– Ну, ну… У меня всё хорошо.

 

Ночью он тревожно вскочил с постели. Она крепко спала на соседней кровати. Он прошёл до туалета и остановился, уставившись в фаянс унитаза. В мешковатой пижаме, он ощущал босыми ногами холод пола и видел хаотичный блеск предметов туалета. В зеркале он мог увидеть и свою тёмную фигуру.

«Мама часто говорила, что красивый человек не может быть негодяем. Все качества она переводила в валюту внешней красоты. Например, главной проблемой еврейских девушек она считала усы, а читающий человек у неё в первую очередь «выглядел стильно». Я же считаю, что и мысли так или иначе можно перевести в две формы – ответы и вопросы. Тогда, может, это и вовсе вопрос нейрофизиологии? Искусство умирать – это не мыслить ответами. Непонятно. Опять эта ускользающая мы…»

Пижама стала как-то сильнее ощущаться. Мокрой и тепловатой, тянущей где-то сверху бёдер. При этом где-то внизу живота стало полегче. Он всё ещё стоял перед унитазом с прикованным к нему взглядом. Штаны были полностью пропитаны мочой, несколько капель оказалось и на стульчаке. Никогда не бывая в такой ситуации и не зная, как себя повести, он сдавленно простонал. Скоро прибежала жена, сдерживая слёзы, она сняла с него брюки и протёрла. Спать после такого он не мог и без какой-то определённой цели, как только рассвело, оделся как на работу и вышел из дома.

На улице почти никого не было, кроме сонных дворников и редких первых автомобилей. В отсутствие посторонних глаз думалось гораздо свободнее, как легче думается в душе, а не на сцене.

«Поэтому, создав целую галерею таких вопросов, можно умирать и оставить на них отвечать кого-то другого. Кто переводит мысль в ответы. Так она и живёт. Мысль. Став ею, можно жить вечно. Так, наверно. Поэтому и искусство умирать. Эх!»

Он уверенным шагом прошёл мимо поворота к университету. Через несколько кварталов кто-то его узнал, но время было столь ранее, что нельзя было упрекнуть профессора в отлынивании от работы. Он прошагал до окончания своих занятий и даже дольше. К вечеру его можно было видеть в самом начале загородного шоссе неспешно плетущимся по обочине. В голове его роились мысли.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» сентябре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: