Про художника

 

 

 

В ранний предутренний час на берегу реки стоял художник и колдовал над своими удивительными инструментами, что там: кисти, складной мольберт, краски и прочее.

Возрастом художник был не стар и не то чтоб молод, так, нечто непонятное. Во внешности его не замечалось ничего художественного – ни бороды, ни берета, ни небрежного шарфа. Он больше походил на рыбака и курил папироски.

Картина, которую он собирался рисовать, стояла перед ним, почти готовая.

Картина эта – портрет совсем маленькой девочки.

Он рисовал её с любовью, он вложил в её образ черты одной женщины, не принадлежавшей ему.

Портрет довольно выразительный: девочка держит на руках крохотного котёнка и смотрит с холста большими глазами, полными изумления, ожидания и почему-то испуга.

Такая вот она получалась у художника.

В сжатых губах взрослая напряжённость, хотя выглядят губы детскими. Косичек у девочки нет, волосы растрёпаны ветерком, и от того она похожа на взъерошенного мальчишку. Но она не мальчишка, она девочка, это понятно не по одежде, про которую сказано очень мало, а по чему-то другому, может потому, как она держит котёнка? Ну конечно, она держит его, как женщина. И странно она прижимает к себе котёнка, точно кто-то собирается его отнять.

А стоит девочка на балконе, и за её спиной, за перилами, там, внизу, на дне пропасти, бурлит улица. Видна бесконечная вереница автомобилей, автобусов, троллейбусов, скопления бегущих в разные стороны людей, и кругом, как скалы – дома с серыми точками бесчисленных окон, а на крышах паутины антенн и проводов в фиолетовой дымке, переходящей на небосвод.

Вот такая картина.

А пришёл на берег художник в ранний час для того, чтобы увидеть, как восходит солнце. Он собирался поместить его в картине прямо над головой девочки, над крышами и над всем городом.

 

Так он задумал, и теперь нервничал. Потому что боялся пропустить самое главное, ведь, в конце концов, не в огненном шаре дело, а в свете, в предчувствии начала.

Он ждал восхода, надеялся, что природа сама подскажет. А ещё он был не уверен, что у него получится так, как замышлялось, и на картине выйдет утро, а вовсе не вечер.

В душе возникло непонятное волнение. Художник без конца курил папиросы и, не моргая, глядел на горизонт.

А солнце медлило.

Сначала заречную даль опоясала розовая полоска, чётко отделив землю от неба. Потом заполыхало зарево, как бы расчищая дорогу грядущему светилу. Потом появилась горбатая макушка, будто заштрихованная люминесцентным карандашом. Потом горбушка, не замедляя хода, превратилась в вытянутый полукруг, он отпочковался от горизонта и обрёл очертания раскалённого овала.

Солнце взошло спокойно и уверенно. Художник, забыв про потухшую папиросу, начал рисовать на авось. Как видел, как чувствовал.

Краски ложились, образуя шар, и улица, до сих пор фиолетово-серая, озарилась. Прежняя мрачность как будто стала рассеиваться, хотя не до конца, потому что шар получался тёмно-красным и даже каким-то тревожным. Так бы вполне могло выглядеть и заходящее солнце.

Художник щурил глаза, вздыхал, мудрил над палитрой, и чем дальше, тем мазки ложились всё менее уверенно. Потом он вовсе расстроился, погрустнел и затосковал.

 

И вот, в этот самый момент произошло нечто странное: на небесном светиле он заметил пятно и точно такое же машинально нанёс на холст. Замер в недоумении и растерялся: «А это зачем? Что я, копировальная машина, что ли?» Руки его вовсе опустились, он плюнул в песок, закурил новую папиросу и отвернулся от полотна.

Солнечная дорожка дрожала. Вода тихо накатывала, успокаивая своим безмятежьем, и шептала: «Брось, в природе нет причин для огорчения».

«К чёрту, – ответил художник, – уйду в ремесленники. Буду афишки рисовать. А больше – на что гожусь?»

Он имел богатое воображение, часто мелким деталям придавал чрезмерное значение, всегда спешил с выводами и неудачи связывал с судьбой.

В этот раз и вовсе как-то особенно ему было горько, потому что он надеялся написать гениальную картину, он уже почти чувствовал, что она может получиться.

Эх-ха-ха. Он всё же вернулся к холсту и попытался убрать с солнца ненароком возникшую точку. Он скребнул раз, мазнул два, потом ещё и ещё, но не тут-то было. Пятно оставалось неизменным, снова и снова проступало, словно находилось здесь всегда.

Художник ещё сильнее растерялся, поднял глаза на настоящее солнце, и обмер, ошарашенный. Точка на настоящем солнце заметно увеличивалась в размерах, превращалась в довольно крупное вытянутое пятно. Художник зажмурился, успокаивая своё расстроенное воображение.

Но пятно на настоящем солнце росло и приобретало очертания, отдалённо напоминающие силуэт идущего человека. «Куда он идёт? Зачем? Он здесь не нужен!»

Странный человек, похожий на монаха, шёл прямо из солнца, размахивая длинными руками. Полы платья доставали ему почти до пят. Вот он поравнялся с заречным лесом, на мгновение слившись с ним. Потом ступил на солнечную дорожку, проложенную по воде, и зашагал по ней, словно по клавишам, слегка проваливаясь при каждом шаге.

Идущий широко ступал и вертел головой, будто турист на экскурсии, точно шёл просто так. Художник, отметив это про себя, сделал над собой усилие, отвёл глаза и принял позу задумчивости, уставившись на картину.

Девочка, ему показалось, съёжилась и стала похожа на убогое забитое существо. Котёнка она прижала к груди ещё сильнее и напряглась.

 

А этот тип тем временем выходил на берег. Он был высок и худощав, тёмная кожа лица, рук придавала его силуэту контрастирующую чёткость. Абсолютно лысый череп на длинной тонкой шее имел какую-то вытянутою форму. От пришельца припахивало серой. Он остановился у кромки воды, постоял и направился к художнику. Обошёл два раза вокруг живописца и замер за спиной, разглядывая холст через плечо.

Уж больно странно этот дядька очутился здесь. Художника охватило волнение, он сделал вид, будто никого не замечает, и наносил кое-где незначительные мазки.

Ох, как это мерзко, когда во время работы за спиной кто-то стоит и дышит тебе в затылок!

Художник молчал, и гость молчал. Так, в безмолвии и сосредоточенности, они пребывали довольно долго, – оба. Кисть тем временем сама, неуверенно тыкалась из угла в угол, будто искала, где бы ещё чего-нибудь подмазать, затем остановилась против пятна и начала нервно класть жирные мазки красной краски на точку.

– Простите, а зачем вы закрашиваете пятно?

– Ах, – вздрогнул художник, – я вас не заметил.

– Ну, как же, раз вы замазываете, стало быть, заметили.

– Что вы хотите сказать? – произнёс художник.

– Я хочу сказать, что раз уж я к вам прибыл, не стоит делать вид, словно меня нет. Если вы надеетесь быть талантливым художником, имейте смелость посмотреть мне в глаза. Ваше солнце-то с изъяном, изъян разросся, как видите, до больших размеров. Это я! Кстати, оно восходит или заходит?

Художник кисло усмехнулся и невпопад сострил: «В картине оно стоит на месте».

– Так не бывает, – сказал пришелец, – жизнь стоять не может, она с каждой секундой приближается к закату.

Художник захотел крикнуть: «какого чёрта?!», но воздержался, однако с раздражением ответил:

– С какой стати, почему это вы знаете всё за меня? Я просто рисовал картину и сделал кляксу. А рисовал я её для своих хороших знакомых, мне, в конце концов, за неё деньги заплатят, может быть, –  (врал, никто ему за картину ничего не обещал), – а вы отрываете. Будьте любезны, оставьте меня в покое.

– Ну-ну, не злитесь, не буду мешать, я здесь тихонько постою. А поднимается оно или заходит, зависит только от вас. Но мне почему-то кажется, что мы присутствуем при рождении великого живописца. Вот только девочка у вас странная, она же сейчас заплачет. И зачем вы приляпали сюда это солнце?

– Далась вам девочка, далось вам солнце! – прохрипел художник, – вы мне мешаете. Вы пришли обижать меня? Я знаю, что я делаю, и советчики мне не требуются, я уж как-нибудь сам.

– Блажен, кто верует во множество красок, – не унимался визитёр. Кажется, он желал завязать беседу. – А я люблю чёрный. Он самый честный, потому, что ваш белый цвет – обыкновенное надувательство! Весь мир ваш, многоцветный – не что иное, как обыкновенный оптический обман. Вон жёлтый песок, вон синяя вода, вон зелёные листья! Но разве они жёлтые, синие и зелёные? Да нет, конечно! Это всего лишь способность предметов отражать часть солнечной смеси, а какие они на самом деле, не знает никто. И только чёрный – правдив и вечен всегда, и днём, и ночью. Вы разлагаете белый цвет, отлично зная, что чёрный рано или поздно проглотит всё! Как мёртвая вода убьёт живую, как любовь утонет в похоти.

Художник вяло опустил плечи, собираясь ответить, дескать, «пусть чёрнота всё поглотит, но это произойдёт потом. Пока мир в буйстве и виден таким, каким виден…» Да так и не ответил, потому что дежурные слова – они и есть дежурные слова.

 

А бедная девочка совсем съёжилась, прижав к себе котёнка, втянула голову в плечи и, отступив назад, прижалась спиной к перилам балкона.

«Ты не виновата, девочка», – успел подумать художник.

– Да пёс с вами, врите дальше, – сказал пришелец. – Я не обижать пришёл, я пришёл вам помочь. Ведь если ваша работа никому не нужна, это не значит, что она вовсе не нужна. Она пригодится мне, и у меня к вам дело вполне конкретное. Отдайте мне девочку!

– Вам?!

– Да.

– Портрет? – удивлённо встряхнулся художник.

– Нет, картину оставьте себе. Мне дайте только девочку. Пришелец сощурился, разглядывая холст, и спросил:

– Кстати, вы как собираетесь назвать свою работу?

Художник, сам не ожидая того, ответил:

– «Утро».

– Вот и прекрасно, девочку я заберу. Котёнка посадим на перила, а картину назовёте «Утро в городе» или «Вечер городе», в зависимости от того, где её вешать. Если в ресторации – «Вечер», если в рабочей столовой – «Утро».

– Но простите, как же так?

– Да вы не беспокойтесь. Я заплачу. Сколько хотите?

Художник удивлённо вытаращил глаза.

– Впрочем, денег у меня всё равно нет, но я знаю, чего вы хотите. Я шёл сюда, уже держа в кармане плату. А может, махнём не глядя, или желаете поторговаться, как всякий уважающий себя живописец? – Незнакомец ехидно засмеялся. – Ну-ну, не волнуйтесь, я пошутил. Я думаю, не ошибусь, если предположу, что вы мечтаете стать знаменитым. Признайтесь, ведь я прав, конечно, прав, но ах, какая жалость, вам не хватает одной маленькой штучки – таланта!

Я меняю талант на девочку. Берите, пользуйтесь, умрёте – отдадите.

– Он у вас что, многоразовый?

– Впрочем, я бы назвал её «спокойной ночи», или «спите спокойно», а можно просто – «городской пейзаж». Солнце бы убрал, а в некоторых окошках зажёг бы свет, и фары, у машин должны светиться фары.

Матовая дымка заволакивала ребёнка, заволакивала его глаза, его руки, только силуэт оставался.

 

Он ведь любил женщину, образ которой писал по памяти. Ах, если бы в жизни её глаза излучали хотя бы десятую часть той нежности, которой он наделил девочку. Впрочем, теперь она уже ничего не излучала, в её лице застыл дикий ужас.

«Почему она всё время меняется? Ничего не понятно».

– И что для этого надо – расписку, вексель? – спросил художник.

– Фу, какие пустяки, берите под честное слово, – пришелец, точно обнюхивая, водил носом по рамке и трогал рукой холст, – я вам верю.

– А вы её не съедите?

– Что?

– Кого, – поправил художник.

– Девочку?! Ну, разве я похож на людоеда? – незнакомец оскалился.

Художнику стало пусто на душе, происходило что-то не то.

Возникло ощущение какой-то подлости, и главным в этом во всём был он, художник.

«Видимо, так надо, тем более оно совсем не трудно. Картина, если по большому счёту, получилась паршивая. Как хотелось, не вышло. А вдруг лысый не врёт?»

– Вы совершенно правы, талант, уверенность в себе, успех, положение, да чёрт возьми, всё остальное – приложится. Говорю вам, как художник – художнику, вы не пожалеете. Я в этом кое-что понимаю. Мы ведь тоже, как и вы, до выдумок охотники. Вот спросите, чем я занимаюсь в свободное время? Нет, вы спросите.

– Ну, спрашиваю, чем же таким занимаетесь?

– Вы даже представить себе не можете, – воодушевлённо сказал дядька. – Помните сказки про живую и мёртвую воду? Помните, плеснёшь мертвой водой – смерть; плеснёшь живой – воскресение.

– Помню, – ответил художник, грустно вытирая кисти.

– А что если, – продолжал незнакомец, вздымая к небу кривой палец, – смешать такие воды, то есть, растворить живую воду в мёртвой, или мёртвую – в живой, смотря что считать за основу. И я их сливал в разных пропорциях, и получалась жидкость весьма любопытного свойства. – Он замолчал, колючий взгляд его вонзился в холст. – Вот я и пробую. Каково!

 

Художник вздохнул и сложил кисти в коробку.

– Это действительно интересно. – Потом задумался и добавил: – Но приличные люди подобные вещи сначала опробуют на крысах.

Пришелец рассмеялся.

– Да вы не беспокойтесь, из крошки получится замечательная такая ведьмочка. Она будет бессмертной. Вы ведь мечтаете сотворить что-нибудь бессмертное? – он протянул руку в холст.

– И давно вы это придумали?

– Давно, давно, когда вас ещё не было.

– И выбрали именно мою девочку?

– Нет, ваша девочка не первая и, думаю, не последняя. Но, прошу заметить, по свету пошло немало талантливых живописцев, отныне вы займёте достойное место в их ряду. Читайте газеты, про вас скоро напишут.

Он за холку вырвал котёнка из рук бедняжки, посадил его на перила. Потом аккуратно взял ребёнка за плечи и потянул на себя. Увлекаемая движением жилистых рук, девочка затряслась. Её выдернули из рамы. И художник увидел коротенькую юбочку, серые башмачки. Точно такие, какими он представлял их себе. А малышка заплакала и стала беспомощно вырываться из костлявых пальцев, в глазах её застыл ужас.

Она перепугалась, она боялась за котёнка, оставшегося на перилах под лучами красного солнца. Девочку разлучали с ним, навсегда.

– Не плачь, маленькая, – засюсюкал лысый, – ты теперь моя, вот этот дядя тебя продал, помаши дяде ручкой. – Он фальшивым взглядом погладил её по головке и перехватил ношу поудобнее.

– Ну что ж, всего доброго. К сожалению, не могу пожать вашей руки, видите моя – занята. Будем считать, сделка произошла без лишних церемоний. Он слегка поклонился, с налётом пренебрежения, и, не дожидаясь ответа, медленно подался прочь. – И запомните, – крикнул не оборачиваясь, – моё слово твёрдо! Будет так, как я сказал. Поздравляю вас со взлётом и популярностью!

 

Это был странный момент в жизни художника.

Он на миг оцепенел. В ушах его зазвенело, в глазах засверкало, солнце опалило тысячью огненных языков.

Ну, как обычно бывает в таких случаях.

И, словно женщина, которая не принадлежала ему, но которую он любил, черты которой он вложил в образ девочки, нежно поцеловала его!

Оцепенение сгинуло.

Спохватившийся художник метнулся вдогон уходящему. Сбил того с ног, выхватил ребенка, бросился к холсту и всё вернул на свои места, воскликнув при этом «Идите к чёрту!»

А может, он сказал что-нибудь покрепче, он ведь был интеллигентный художник, мы же в тот момент заткнули уши.

Чуднό, но лысый не обиделся, только отряхнулся и произнёс: «Ах, какого талантливого живописца утратил свет», развернулся и куда-то пропал, но не по воде и не на солнце.

 

Солнце взошло высоко.

А взъерошенный художник, весь трясущийся, в удивительном волнении схватил кисть и стал наносить на многострадальный холст быстрые и точные мазки, которые ложились легко и уверенно.

И картина преображалась, наполняясь теплом и светом.

Солнце из красного сделалось живым и весёлым, а от краёв его побежали розовато-белые тона, плавно переходящие в ореол нежно-голубого цвета. Локоны на голове девочки заискрились, а лицо просияло самой настоящей, доверчивой улыбкой. Чёртиком заплясал в глазах огонёк милой непосредственности, а тоненькие брови удивлялись, и смеялись, и несли на своих крыльях драгоценный груз девственной доброты. И котёнка теперь девочка держала по-особому. Она его прижимала к себе, и одновременно протягивала нам, как бы приглашая всех поделиться с ней той радостью, какую сама испытывала от этого крохотного тёплого комочка.

Внизу же бурлила утренними заботами просыпающаяся улица. А чёрное пятнышко, всё-таки оставшееся на солнце, было почти незаметным, до него было очень далеко, оно просто потерялось в венке торжествующей радости.

– Картину я назову «Она», – произнёс художник и сделал размашистую надпись на обратной стороне холста. Его уже не волновало: мастер он или нет, талантлив или бездарен. «Какое теперь это имеет значение»!

Ни с чем не сравнимый восторг, похожий на опьянение, кружил его голову.

Художник невольно поёжился, и тут он вспомнил одну неаполитанку, Лизу Герардини, третью жену флорентийского гражданина Франческо Дель Джокондо. И всё понял, и уверовал в себя, потому что неаполитанка эта хрестоматийная запечатлена рукой великого живописца на века.

 

Уж сколько сказано, пересказано, даже неудобно приличным гражданам лишний раз упражняться славословием про таинство её улыбки. Потому, что и улыбки-то нет никакой, – только ощущение одно…

В Лувре наш художник покуда не бывал, и видел её лишь в репродукциях.

И вот, он не раз обращал внимание на некое пятнышко, еле приметное, ни к селу, ни к городу оставленное мастером. И ломал голову, вернее даже и не ломал, просто недоумевал, «зачем там эта чёрная точка».

Сегодня будто током его прошибло от внезапно возникшей догадки.

Ведь это значит…

Это значит – совершенство рождается с изгнанием злого духа!

 

А пейзажи, даже талантливые, и городские, и деревенские, с тех пор почему-то его настораживают, может, потому, что ему кажется: в них не хватает людей, которые сначала там были.