Еще один рассвет

 

 

 

Ночной сон стал необязателен и ломок. Бессонница. «Возрастное. Ничего не поделаешь». – Равнодушно благожелательно пояснил участковый врач. Порекомендовал больше бывать на свежем воздухе и валерьяну в таблетках.

Андрей Григорьевич охотно согласился с рекомендациями. Борьба за здоровый сон была необременительна и носила декларативный характер. Со временем, предрассветная бессонница приобрела щадящий статус привычки, а выпавшие из будничного круговорота, ни к чему не обязывающие часы, на излёте ночи, даже полюбились ему.

Ночь, всё делающая прошлым, ещё столь сильна, а предстоящий день ещё так иллюзорен, что существует только настоящее. Со всей непредвзятостью оценок того, что мы зовём жизнью.

Просыпаясь разом, точно и не спал, Андрей Григорьевич косился на циферблат пузатого будильника. Этот чёртов механизм, купленный когда-то за пятёрку в соседнем универмаге, уже тридцать лет исправно делал свою работу. Тикал, ни разу не сбившись, а хрипловато-визгливый тембр звонка с возрастом стал так ужасен, что пробирал до самого позвоночника. Помнится, из-за этих часов он с Машей едва не поссорился. Они тогда только поженились, и это была чуть ли не первая их совместная покупка.

 

Стояли у прилавка и спорили. Маше нравился маленький розовый будильничек, с игривой кошачьей мордочкой на циферблате, звонком напоминавший пчелиное жужжание. А ему приглянулся вот этот жестяной пузан.

– Маш, – убеждал он, – мне вставать в шесть утра. Твой «котёнок» меня не разбудит, а вот этот горлопан даже мёртвого поднимет.

Она, чуть склонив голову, внимательно посмотрела на него и уступила. Как, в последствии, уступала ещё много-много раз. А он, олух, принимал это как должное.

Будильник занял законное место на прикроватной тумбочке. По утрам, дождавшись своего часа, он торжествующе ревел, подпрыгивая на коротких ножках. Маша морщилась, тёрла виски и больным голосом просила: «Андрюша, ради Бога, выключи это чудовище».

Только когда родилась Натка, жена вынесла часы на кухню, твёрдо сказав: «Не хочу, чтобы дочка стала заикой!» С рождением дочери Маша вставала раньше Андрея и сама будила его на работу.

Сколько лет отсчитали с тех пор стрелки на старом циферблате. Натка, благополучно избежав заикания, выросла умницей-красавицей. Вышла замуж, родила Андрею Григорьевичу внука. Спит сейчас в соседней комнате с мужем и маленьким Гришкой.

Маши вот уже год как не стало. Незаметно пролетело время. Всё прошло, а чувство вины перед женой осталось. Жили-то дружно, да в том не его заслуга. Маша была его надёжным тылом, не требуя для себя ничего. Только во взгляде её, с годами, появилось то выражение – словно всматривалась в мужа, пытаясь узнать в нём какого-то, некогда ей знакомого, человека. Кого? Он слишком поздно понял это.

Год назад Маша отказалась лечь в больницу, проведя последние дни дома. Две перенесённые ранее операции положительных результатов не дали. Метастазы разъедали ставшее разом таким маленьким, её исхудавшее, измученное тело.

Он сутками просиживал возле её кровати. Тогда-то в её глазах и появилось узнавание. Однажды, она взяла его руку:

– Андрюшенька, голубчик, наконец-то ты вернулся ко мне. Как долго тебя не было.

Эти простые слова потрясли, смяли Андрея Григорьевича. Страшная необратимость происходящего, понимание невозможности вернуть родному человеку недоданную за долгие годы любовь.

С уходом Маши пришла бессонница. Будильник вернулся на место. «Ну, что, старый ворчун, сколько у нас там времени?» Четыре утра?

Андрей Григорьевич встаёт, прихлёбывает из стакана приготовленный с вечера холодный чай с лимоном. Разминает в непослушных пальцах первую утреннюю сигарету. От любимого «беломора» прошлось отказаться – сердце, но вот совсем бросить дымить никак не получается.

Подойдя к окну, сдвинув занавеску, отворяет форточку. Может, окно открыть? Нет, не стоит. Весна в этом году ранняя, но по ночам ещё прохладно, не простыть бы. Возись тогда с ним. Да и кому? Молодым некогда, у них своих дел по горло. Всё спешат, спешат жить. Оно и понятно, только прагматизм их, «нынешних», немного пугает. А может, и тут есть моя, наша вина? Такой мир мы им оставили.

Только как в нём жить, не потеряв себя до конца?

Всплыли в памяти, случайно услышанные, слова Наташиного мужа. Зять Женя – плотный, розовощёкий, с ранними залысинами на крупной лобастой голове – стеная и охая, приколачивал в коридоре отошедший плинтус.

– Что толку, Наташ? – Голос у Жени высокий, почти мальчишеский. – Здесь всё разваливается, то одно, то другое. Упёрся старик: «вся жизнь моя тут». По рукам вяжет. Вот не станет бати, возьмём кредит, продадим эту «халупу» и купим себе нормальную квартиру, отдельную.

Последняя фраза повисла в воздухе. Натка не возразила, не вступилась. Просто промолчала. Его Натка.

Неужели она тоже ждет, когда отец освободит место? Да нет, не надо так! Ночь давит, вот и лезут в голову дурные мысли.

Сигаретный дымок, вильнув хвостом, утянулся в приоткрытую форточку, растворяясь в темноте.

Его, Андрея, родители получили эту квартиру от завода, на котором проработали не один десяток лет. Какое это было счастье! До этого они втроём жили на четырнадцати метрах в коммуналке. Сюда, в новую квартиру, он и привёл Машу. Родители всё лето проводили на даче, а с выходом на пенсию и вовсе перебрались туда, изредка наезжая в Москву. Так что квартира, фактически, оказалась в распоряжении молодых. Тогда это была редкая удача – есть, где жить, есть, что детям оставить. А теперь, значит, «халупа»?

Андрей Григорьевич чувствовал, как затаённая, свернувшаяся в самом уголку души, обида, расправляет тугие холодные кольца, больно распирая грудь. Неужели он должен испытывать чувство вины за то, что ещё жив? Собственная «ненужность», как наказание за то, что сам не сумел, не захотел дать другим? Зона отчуждения. И это всё, по-другому уже не будет? Тогда зачем, зачем ждать этого рассвета? Вот окно, пятый этаж, внизу асфальт тротуара.… Нет уж, дудки! Это моя жизнь, и я доживу её до точки.

Он так разнервничался от этих мыслей, что не услышал, как скрипнула дверь в его комнату.

– Деда!

Вздрогнув, обернулся. В дверях, в одной рубашонке и смешных тапочках с помпонами, стоял заспанный внук Гришка, пяти лет.

– Пипи хочу, а там темно. Боюсь.

Дед подхватил внука на руки и понёс приговаривая:

– Вот чудак-человек, чего бояться-то?

– В стенном шкафу Бармалей живёт. – Шёпотом объяснил Гришка.

«Бармалей в шкафу» был незатейливой выдумкой Андрея Григорьевича, служившей для усмирения не в меру расшалившегося внучка.

«Что, старый хрыч, напугал мальчишку, справился? Хорош, нечего сказать. Да и себя, кстати, накрутил,так, что свет белый не мил стал. Старики и дети беззащитны перед своими страхами. Нафантазируют невесть что, да сами же и боятся. Впрочем, у человека в любом возрасте есть свой «Бармалей в шкафу».

«Опасный» отрезок пути остался позади. Андрей Григорьевич приземлил Гришку на пол.

– Иди. Я подожду.

– Не уйдёшь?

– Тише, маму с папой разбудишь. Сказал же – не уйду.

Закончив свои дела, Гришка повис на шее у деда. Заговорщицки зашептал:

– Не надо в кроватку. Можно я с тобой в окно погляжу?

– Днём поглядишь.

– Днём все глядят. Я сейчас хочу. Посмотреть, как деревья спят.

– Попадёт нам. – Вздохнул Андрей Григорьевич. – Ну, да ладно. Недолго.

Закутав мальчишку старым Машиным пледом, встал к окну. Гришка сосредоточенно сопел ему на ухо, вглядываясь в тёмный, испятнанный редкими фонарями двор.

– Спят и не ворочаются, – удовлетворённо констатировал он.

– Тихий рассвет, день обещает быть хорошим. Что, насмотрелся? Закругляемся.

Не желавший «закругляться», Гришка потёр ладошкой дедов подбородок и сменил тему:

– Колючий. Деда, а у меня будет борода, когда вырасту?

Андрей Григорьевич кивнул.

– Здорово! – воодушевился мальчуган. – Идём мы с тобой, оба старенькие и бородатые, а на встречу мама. Увидит нас – представляешь, как удивится?!

– Да уж, представляю.… Только если спать не будешь, никогда не вырастешь, останешься без бороды.

Сражённый такой мрачной перспективой, внук изъявил было желание немедленно отправиться в кроватку, но вдруг ткнул пальцем в окно:

– Ой, деда, погоди! Что это там?

А там рассвет уже дохнул на небо. На матовой поверхности проступили розовые, зелёные, фиалковые цвета. Чистые прозрачные краски залили небосвод. В ширящемся разноцветье нежно мерцала одинокая запоздалая звезда, словно жемчужина, оброненная с плаща уходящей ночи.

«Ещё один рассвет, ещё одно утро, ещё один день жизни, разве этого мало?! Так просто? Да, надо только вспомнить, понять…. Неужели некогда данная нам детская способность с радостным удивлением принимать окружающий мир, с возрастом отмирает, превращая жизнь в тягостную череду неразличимых дней? Когда происходит подмена в нас, как не замечаем этого? Почему, прикрывшись цинизмом, не кричим в ужасе: помогите, я разучился любить, верить, надеяться!

Вопросы, вопросы…. Маемся, пытаясь понять: кто мы и зачем? Изводимся сиюминутными амбициями, вздорными желаниями. Травим себя и других ядом взаимных обид, пустых упрёков. И всё это затем, чтобы в безответном отчаянии уйти невозвратно, всё с тем же «зачем?» на губах.

И нет ответа? Замкнутый круг? А может, ответ всегда был и есть: в шелесте листвы, в тишине утра, в наполненных небом глазах внука. Простые откровения жизни, дороже которых ничего нет!»

– Это рассвет, Гришка. Ещё один рассвет. Теперь давай в кроватку, а как проснёшься, пойдём с тобой гулять.

– Правда? Тогда я посплю немножко, чтобы подрасти. А ты меня дождёшься, не уйдёшь без меня, ладно?

– Не уйду. Обещаю.