Газетчик Дзюо

Ясно было сказано ему, Газетчику Дзюо не задерживаться на базаре до темна. Не задерживаться до той, до боли знакомой суматошной сутолоки, когда постоянно озабоченные об одном и том же, а именно, о выгодном сбыте, о перепродаже втридорога имеющихся в наличии товаров базарчи-продавцы с ловкой ухваткой упаковав их неликвиды, то бишь, остатки в большие и малые тюки, кто на тачках, кто на приспособленных для грузоперевозки колясках, словом, кто во что горазд, начинают увозить все свое с собой. Они, усталые, оттого и хмурые, мелкие торговцы уставленной ширпотребом «барахолки» обычно расходятся в два счёта, врассыпную, молниеносно растворяясь в столпотворении пешеходов и машин близлежащих площадей, опять-таки, кто по семейным очагам, а кто по арендуемым на время ночлежкам, с тем, чтобы завтра с первыми же петухами воротиться назад. Черные грозовые облака, надвигающиеся с существующих четырех направлений одновременно, вдогонку, стремя в стремя, будто бы поспешавшие путники в неизвестность, пришпорив резвых коней с поразительно-подозрительной стремительностью наступающим нынче зимним вечером не прочь преподнести самые что ни на есть сюрпризы в условиях не совсем устойчивой, скорее, хрупко-переменчивой погоды. Во всяком случае, теперь тоскливо ждать-пождать очередного обильного снега в относительно теплом азиатском мегаполисе, поверьте, не приходится. Затем, понятное явление, ударит отрезвляющий трескучий мороз, мороз – красный нос, усиливаемый резкими атмосферными давлениями в сторону ниже нулевой отметки по Цельсию. И в вновь оледеневших асфальтах свежо заснеженных аллей, сквериков зажиточных, согласно внешне-визуальным признакам, городских жилищных корпусов стартуют бесконечные беготни на коньках, скейтах да санках, зачастую без оных, других и третьих, отрадной от любой, свободной вне опекунства возможности озорничать, покататься и порезвиться в прохладно-чистой среде, детворы.

Кстати, большинство тех беззаботных мальчуганов и девчушек годятся в сверстники Газетчику Дзюо. Тем не менее, им неведомы его занятия, для них маленький постоялец из не очень-то спокойного, с точки зрения общепринятых норм поведения жильцов, общежития на отшибе, некогда гремевшей на необъятный Союз трикотажной фабрики, является лишь «чужаком», «деревенщиной», ёще кем-то, ёще чем-то… ну, этаким никчёмным, второсортным голодранцем. То и дело возникают стычки между ним и стаями местных ребятишек на протяжении обязательного ежедневного марш-броска: от дома до рынка, или же, наоборот, от рынка до дома. Жаловаться на шаловливых контрстрайщиков некому, и ни к чему. Никто в околотке не собирается отругать обидчиков как следует, заодно заступаться за него. Куда сироте до упитанно-ухоженных отпрысков благополучно-состоятельных особ?! Он этим интеллигентным господам и госпожам, в буквальном смысле, сапоги трёт. Богатых не судят, богатым служат. Богатство от Бога.

А у тёти – старой девы, как она сама себя нарекает и в чьей крохотной комнатушке, доставшееся ей, молодой ткачихе-ударнице в эпоху советских пятилеток, Газетчик Дзюо, уроженец отдаленного населенного пункта, обрел приют с позапрошлого года, – никогда не накопятся кучи денег, которых куры не клюют. Никогда не появится возле неё никудышный, даже хромой на одну ногу, слепой на оба глаза кавалер, стало быть, никогда никакого потомства не будет.

– Я молю Аллаха, парящегося в недосягаемом, седьмом слое Вселенной о том, дабы он оберегал тебя от напастей разного рода и свойства, – не устает пять раз в сутки взывать к Создателю тётя. – Оберегал, – говорит, – ради памяти отца твоего, рано распрощавшегося с нами, ради матери твоей, сбежавшей из аила за тридевять царств, ради дедушки и бабушки, доживающих отмеренное разумному существу столетие среди далеких гор и близких сородичей, наконец, ради меня, горемычной. Если начистоту, то я к тебе отношусь не как к племяннику, а как к сыну родному, выходит, покамест оказываю посильное содействие потенциальному кормильцу в недалекой перспективе. Вырастешь – не выбросишь старуху на произвол прозябания и нищеты?

Дальше последуют повествования о злополучной мотоциклетной аварии, приведшей к невосполнимой утрате, утрате старшей сестрой двадцативосьмилетнего от роду, красивого, здоровенного жениха, также о несправедливых, нелепых, по сути, обвинениях, несусветных измышлениях, преследующие в те окаянные месяцы по пятам несчастную невестку. Воистину, беда одна не ходит. Дело в том, что напарник, который сидел тогда за рулём и остался в живых без существенной царапинки, был её школьной любовью и другом семьи. И предположения моментально обрастали различными подробностями: почему один сразу испустил дух, а с виска второго даже не упало волосинки? Да, пили, кто не пьет дармовую водку, тем паче опосля успешной стрижки овец новоявленного фермера-однокашника, пользуясь приватизационной вакханалией девяностого десятилетия, прибравшего к собственному распоряжению кошару бывшего колхоза вместе с отарами, да, кто спорит, дорога не ахти какая, однако, запросто ездят же сельские водители по ухабам без намека на смертельную катастрофу!? Глянь, вдова погибшего беременна, значит, плод зачат не от мужа – хотели скрыть несмываемый грех, непростительный проступок и так далее и тому подобное…

– Бедная, бедная сестра, в бескрайней Сибири не только и не столько нашла спутника жизни, сколько покоя в восприимчивой душе. Со сходными присловьями она дает волю бабьим вздыханиям. Естественно, по заведенной уже привычке.

Жаль, что Газетчик Дзюо не послушался, не внял ёе мольбам. Целесообразно было бы покинуть место несмолкаемого галдёжа в аккурат, памятуя назойливо-умоляющие тётины советы и наставления, упорно не находиться, не мёрзнуть после кошмарных предутренних бдений, сопровождаемыми надсадными кашлями, на продуваемом течениями ветров «пятачке». Попытаться попасть, на худой конец, в вяло курсирующий вкруговую микроавтобус, несмотря на нескончаемую давку в нём и перебранки, переходящие в оскорбительную ругань вечно недовольных чем-то пассажиров. Он по обыкновению пешком возвращался домой. Предстояло отшагать предназначенные на сегодня версты.

В отместку ослиного упрямства сейчас каждый короткий шажок давался проголодавшему мальчику с тонкой шеей и вздутым животом не совсем просто, шёл Газетчик Дзюо вразвалку, словно шибко пьяное чудовище, порою казалось, что вовсе не двигается по заданному ориентиру, а топчется на том, с позволения назвать, рабочем месте в ожидании желанного клиента. Бывший ученический ранец, использовавшийся сначала в качестве сумки для разноски газет по автостоянкам, в настоящем набитый до отказа торчащей за уровнем тесёмки деревянной подстилкой, щетинистыми щетками, засаленной тряпкой, тюбиками крема чистильщика обуви, становился намного тяжелее, чем всегда, чем оно есть в самом деле.

Тем временем, он поскользнулся на небольшом крутом спуске, безнадёжно потеряв равновесие и ударившись копчиком об лёд, резиновым мячиком закатился вниз. Благо, кто-то из прохожих подсобил встать, выпрямиться с бодрыми возгласами: «разве джигиту пристало плакать из-за пустяков?» и, видимо, узнав его, тихо, почти в ухо прошептал: «Терпи Дзюо, атаманом будешь!»

При падении сильно расшибся, во внутренностях что-то оборвалось, наверняка, случилось нечто неладное. Вмиг, так часто происходит, раскусил язычок нёба, и наполнилось водянистой жидкостью в полости рта.

Невероятно, не было охоты отдышаться, оглянуться. С ходу, небрежно отирая грязным рукавом давеча изношенной, мешком висевшей на нём фуфайки сопли, слёзы и кровь на изрядно испачканном, точь-в-точь у циркача-клоуна вымазанном красками, лице, превозмогая тупую, нестерпимую боль, с трудом, запыхавшись, он шёл уже под крупными хлопьями свалившегося в одночасье сверху снегопада, обливаясь при том вязким холодным потом.

Кругом смеркалось. Заметно запустели тротуары по мере удаления от активно деловых кварталов с внушительными щитами – билбордами, призывающих непрестанно курить, не колеблясь, лечиться от наркомании, не откладывая в долгий ящик, лезть в кабалу успешно развивающихся – если верить наружной рекламе! – банков и сетевых маркетингов. Крайне редко попадались встречные, попутчики, торопливо обгоняющие его. Поубавился моторный гул и лязг колёс транспорта. Он шёл…

Безрассудно захотелось бедолаге на крыльях долететь, дойти до узкого коридора «малосемейки», освещённого тусклыми лампочками, открыть дверь квартирки и, не раздеваясь, как подкошенный хворост в поле, лечь в постель. Не хотелось делать лишнее усилие, ничуть не упоминая о такой монотонной ходьбе с ношей необходимых орудий добывания куска хлеба насущного.

Надо же так ослушаться!? Он шёл, шёл, «навьюченный» рюкзачком на лямках…

Вдобавок зародилось и распирало грудь почему-то неотвратимое желание увидеть в сию минуту бородатого земляка, переночевавшего у них тремя неделями раньше. Обещал же он навещать их, подчеркнуто нежно обходился и с тётей, и с ним. Оказалось, что незваный гость по отбыванию наказания в тюрьмах и поселениях исколесил половину Евразии в поисках счастья. Однако, краше, хлебосольнее края, чем Отчизна, не нашёл.

– В Чечне не воевал, с террористами не якшался, – разоткровенничался в непринуждённом разговоре приблудившийся странник. Вернулся, похоже, всерьез и надолго. Жениться, обзавестись с хозяйством мечтает.

– Прежде, – заметил новый родственник, – найду себе подходящую работу.

Впрочем, в ту ночь Газетчик Дзюо постиг тайны бытия глубже, чем положено несовершеннолетнему ребятёнку.

– Мой жеребёночек заходит, – вскрикнула тётя с порога, вся в нарядах, сияя невесть откуда нагрянувшей радости, размеренно разливая по чашкам чай цвета жаркой летней поры. Незнакомый тип с доброй физиономией и достойным ростом, походивший на муллу, чем на заключенного с солидным сроком за подозрение в убийстве, удобно расположившийся за ужином, привстал со стула и важно протянул правую руку:

– Давай познакомимся, парень?!

– Газетчик Дзюо… – выпалил несмышлёныш второпях, проворно протягивая обе ручки в ответ, и, очухавшись, густо побагровел.

– Да… по-дурацки как-то… прозвали приезжие дальнобойщики, – проявила сообразительность тётя. – Картавый карапуз, бывало, бравым шоферам рекламные издания таскал…

– Почему по-дурацки? Айтматов. Восток – Запад, Запад – Восток! – воскликнул гражданин-грамотей, не выпуская запачканные в пятнах, затвердевшие пальчики последнего, здесь же, подобострастно, мягко улыбаясь, не преминул заикнуться: – Метишься в знаменитости!

Газетчик Дзюо отрицательно мотнул головой:

– В президенты – ни за что!

Нежданность-негаданность заявления чумазого молокососа, по всей вероятности, перепутавшегося персоналий, с вполне серьезной манерой, в пораженчески-унылых тонах, спровоцировала взрослых вскользь потешиться над ним.

– Мы-то, простаки, понадеялись на тебя, – как бы обиженно опустился обратно на стул дяденька.

– Понимаете, – не унимался Газетчик Дзюо, – доля президентская, по дедушкиному…

– …неблагодарная доля, – подхватила тётя. Он посмотрел на нёё в знак признательности за подсказку: – Неблагодарная доля, понимаете? Дед говорит, лучше, говорит, скот пасти, чем управлять народом. Ибо, разношерстному люду никак не угодишь, раз не угодил – принимай проклятия в адрес вплоть до не явившихся дотоле на белый свет праправнуков.

– Вот где окопалась непримиримая оппозиция! – грозно стукнул «бородач» по столу и разошелся раскатистым чистосердечным смехом.

– Дед поясняет, – продолжил Газетчик Дзюо с невозмутимым характером, преднамеренно не обращая на почти шутовское лицедейство собеседника внимание, – что предки наши лишились очень многого, хотя в давние-предавние века слались падишахами, ханами-владельцами безбрежных территорий. Беспрерывно власть делили, брат казнил брата. В результате бесстрашное племя до сих пор не оправилось от роковых ударов участи – нас мигом возьмут и поместят, коли захотят, в единственной юрте…

То ли оттого, что его не выслушали с подобающим приличием, то ли подсознательно почувствовал неловкость за высокопарные, весьма спорные утверждения, то ли вспомнил горячо любимого дедушку-сказочника, в силу недуга в суставах передвигающегося в пределах ограниченного пространства с посохом и с помощью не сдающейся покуда порядкам старости бабушки, то ли подействовало изначальное, иное, третье – чохом, короче, он вдруг горько зарыдал, наклонив головёнку на грудь тети, не стыдясь постореннего человека.

Вскоре посторонний человек предложит, что, переждав гололёд и сугробы на трассах, весною, лучше поздно, чем никогда, съездить втроем в милые отеческие пенаты – подарить старикам столичные сладости, подбодрить присутствием, поддержать финансами и самим отдохнуть в лоне неописуемого ландшафта. Побродить, в частности, по южным равнинам, где к концу марта целиком расцветают душистые маки, предвестники оттепели – необратимой смены климата:

– Твой дед – мудрый аксакал, я его прекрасно помню. Изумительные вещи поет под звук мелодии комуза – закачаешься! Насладимся древними сказками о батырах и акынах, рот разинув. Родители в честь приезда наследника зарежут барашка, накормят нас вкупе с приглашёнными по исключительному поводу односельчанами жирным мясом.

Посторонний человек, выдержав непродолжительную паузу, поднялся, приблизился вплотную к ним, присел на корточках и, осторожно обняв их, изредка всхлипывающего Газетчика Дзюо и озадаченную обстоятельством тётю, в охапку, произнёс надтреснутым голосом:

– Нет надобности, грустить, родимые. Чуть-чуть, и нам крупно повезет.

Сволочь не сдержал слово. Отчего мужики становится сплошь и рядом безответственными? Спозаранку, например, один с корзинкой цветов щеголь на полном серьезе решился, было, за добросовестную чистку, мол, вызван к официально-торжественному свиданию, заплатить с лихвой. Постарался Газетчик Дзюо изо всех сил, аж, вспотел. Заблестели пара коричневых ботинок, впрямь – кокарда со звёздочкой на командирской фуражке. Смотрит, вылощенный франт, не вынув из кармана ни копейки, презрительно-равнодушно направляется к остановке. Бедняга – айда за ним с протянутой лапой:

– Бай аке, уважаемый имущий родич, оставьте хоть что-нибудь, дома тётя гриппует, с высокой температурой слегла, на лекарство не хватает, в больницу без предоплаты не пускают, бай аке, сжальтесь, сделайте почин, бай аке?

С превеликим одолжением, но, перед тем, как заскочить на маршрутное такси, тот все-таки положил на протянутую лапу просящего, вернее, требующего кровное, чистильщика, миниатюрную расческу в инкрустированном футляре. На глазах бесправной обслуги, особенно, нелегальных наемных разнорабочих – тачников, грузчиков, мойщиков – разыгрываются и похуже сцены.

Под занавес Газетчик Дзюо сдал сборы за занимаемый уголок метр на пятьдесят сантиметров, рассчитался просроченными долгами за «лобное» тётино место. Что поделаешь, ячейка в торговом ряду пустует, из-за болезни она не в состоянии развешивать её, как правило, разноцветными платками, обложить ходовыми шмотками, в основном, кустарного производства. Не хватило мелочи, расческа пригодилась. Взяли. Импортная, говорят, вещь, значит, в цене. «Покончено, базарком к нам претензий не имеет», – подумалось ему в пути не без порыва удовлетворённости собой.

Он шёл, шёл неотступно. Пересохло в горле от жажды и першило от частых кашлей…

Вообще-то, тётя дорожит им. О нём с жаром поведала тому хитроумному калифу без четок и чалмы:

– Вовсе не прихлебатель, не обуза, напротив, незаменимый помощник. Худо-бедно, под присмотром. Нет ему и девяти лет, а зарабатывает понемногу. Возмужал. Забрала его к себе, вначале отдала в лицей, к сожалению, меня непогашенные проценты кредита застали врасплох, замучили до изнеможения, ко всему тому, мои хвори мешают полноценно раскрыться в коммерции, и так помаленьку набралось – с сентября перестал учиться. Способный, схватывает на лету. Получи, дитя, образование в достаточном объеме – пошёл бы неуклонно к вершинам науки, прославляя нас, униженных до неузнаваемости бесчеловечными канонами текущей действительности.

Тут он облегчённо вздохнул, зашагал увереннее. Про себя тёте отдал должное. Не унывает, не впадает в хандру, какая-то одержимая, что ли?! Неспроста твердит следующее: Сюда умирать не приехали, тем более, клянчить, питаться объедками из помоек. В Бишкеке наше спасение. Нам больше податься некуда.

Ухажера-вертопраха она коснулась лишь единожды. И то – мельком. Приснился он ей на днях. Угрюмый весь, – говорит. – Не осуществиться его наивным планам! Вон сколько с университетским дипломом специалистов не у дел!? А неграмотному провинциалу с сомнительным прошлым не выкарабкаться из дна, везде – непреодолимые барьеры.

Внезапный порывистый поток воздуха вперемежку с заблудившимся в квадратах высотных сооружений степным снежным вихрем едва не сдули Газетчика Дзюо с поверхности почвы. Зашатался, задыхался, сердце запрыгало вверх. Несколько секунд застыл на острие мощного шквала, разбалансировав утлое тело, стараясь не качаться, не упасть, не захлебнуться, потом, спешно, что есть мочи, уходя влево, укрылся зависавшими ветками, перевел дыхание, прислонившись к шершавому стволу огромного, в три обхвата карагачёвого дерева. Тем и, наверное, спасся.

– Ты мне не отец, – пробормотал он вослед за просвистевшей пургой, сидя спиной к дереву, – ты мне не отец…

Под карагачём, отхаркиваясь мокротой, казалось бы, в канун личной драмы, Газетчик Дзюо не переставая повторял неотвязную мысль вслух, как укор кому-то, как заклятие:

– Ты мне не отец…

В ту незабываемую ночь он, вправду, наслышался всякой всячины. Как назло, не закрывались очи, не приляпались ресницы – искусно делал вид, что спит и изредка посапывает за обветшалым шифоньером, искусственно разделяющим комнату на две самостоятельных спальни, а сам невольно мотал на ус историю за историей. Ничего себе, тётушка была «почтальоном» у влюбленных, мама пересылала письма и послания с потаёнными чувствами, посвященные избраннику молодости через неё, о тот – пылкие воспевания зазнобе! Из книг поэтов целые страницы переписывал.

Невзначай встретились двое, детство и юность которых протекали в непосредственной близости, параллельно, бок о бок и приглушенным тоном предавались умиленным воспоминаниям, судили и рядили смачно. Газетчик Дзюо извлекал из них полезные сведения потому, что они отчасти касались и его.

– Клянусь будущим и светлым образом товарища – пацан не мой, – подтвердил вынашиваемые догадки малыша затейливый рассказчик, простите, словоохотливый болтун, заново описывая в деталях трагедию девяноста четвертого. Сокрушался, что, мол, с треском отвергнут судьбой-злодейкой, излил досаду, главное, беспрестанно изъявлял желания исправиться.

Мужчина есть мужчина, дескать, мужчина неисправим. Он в ходе душевной беседы, ни с того и ни с сего, настоятельно стал уговаривать тётю, добивался чего-то невозможного. Она наотрез отнекивалась, ссылалась на незыблемые традиции, на бракосочетание по-мусульмански – нике, которое совершается в мечети при стечении свидетелей. Попыталась успокоить и вразумить распоясавшегося холостяка тем, что-де, племянничек учует их непристойные деяния, это, ей-богу, негативно скажется на его правильном воспитании. Но, не тут-то было. Нечаянный претендент на женскую благосклонность душераздирающими «джаным» – «душеньками», кажись, сломал отчаянное сопротивление неизбалованной мужской лаской хозяйки.

– Зачем Вы отрастили бороду? Щекотно ведь… – тётя, видать, растаяла, смирилась с ним и с тем, что он, пыхтя паровозом, предпринимает.

До того, впрочем, она на цыпочках подошла к изголовью кровати на железных ножках и прутьях удостовериться в том, что подрастающий умник не прикидывается спящим, удостоверившись, слегка поправила подушку, горячими губами поцеловав его в лоб, быстро ушла, как и пришла, назад.

Стыд и срам! Газетчик Дзюо обеими ладонями крепко-накрепко надавил на мочки ушей. Стыд и срам! Стыд и срам!.. Не помнит, сколько лежал, боясь элементарно шевельнуться, пискнуть – проваливаться бы в бездну, бежать и бежать от позора подальше – в растерянности порядком позабыл разжать ладони, а разжал – мир обомлел, оглушительная тишина воцарилась повсюду…

Был шанс, один из тысячи шансов, отвести от фатального финиша обреченного на горе человечка, обогреть его мало-мальски, в итоге, вызволить из безысходности, выручить. Навстречу к нему, идущему черепахой вперед, насилу сняв с натруженных плеч утяжеленный ранец с содержимым – деревянной подстилкой, щетинистыми щетками, засаленной тряпкой и тюбиками крема там, где поневоле просидел, спрятался за сухими сучьями от опасности разбушевавшейся не на шутку стихии, топали супруги с раскрытым над собой куполообразным зонтом. Оба в желтом кашемировом пальто, оба в вязанных мастерицами на заказ пуховых варежках. Правда, по известным причинам, они были не в наилучшем настроении, можно сказать, в смятении. Хищницей выла вьюга, ухудшалась видимость из-за сгустившихся сумерек и клубящегося снега. Все же появился шанс, забрезжила слабая надежда. Дама промедлила, не прошла, не могло пройти мимо, приостановилась, пригорюнилась, поравнявшись, чуточку нагибалась и участливо спросила:

– Чей сын?

– А-па… – Газетчик Дзюо еле выдавил звуки.

– Мама говоришь? Маму ищешь? Она ищет тебя?

Супруг выразил недовольство:

– Хватить благотворительности заниматься, не соображаешь, что пред тобой стоит умалишенный. Тф -у, разит мочой…

Супруга грубо отдернула супруга:

– Где твой дом? Дом твой?

Супруг вскипел в ярости:

– Твоя мать, разве у них бывают дома? Отвяжись, а то опоздаем на ток-шоу по телевизору с участием депутатов.

Газетчик Дзюо отнюдь не смог разомкнуть челюсть, еле выдавил те же пустые звуки вторично:

– Ап-а…

– Какие бессовестные матери бросают детей?!

Честно говоря, в то мгновенье ока её поражали не бессовестные матери, бросающие детей, а бессердечная трусость супруга, удаляющегося оттуда, как от пожирающего огня. Придя в себя, она принялась повести под ручку зябнувшего, дрожавшего мелким ознобом, ни живого, ни мёртвого оборванца хотя бы до более-менее утепленного подъезда. Супруг, обернувшись, от почтительного расстояния дико заорал:

– Оставь, куриные мозги, кто будет отвечать, если он подохнет на лестничных пролётах? Хочешь, чтобы нас допрашивала милиция?

Милиция – серьёзная контора, весомый аргумент. Сработал инстинкт самосохранения. Стальная логика предполагала, куда спокойнее растить своих чад, чем мараться в кончине бродяги из центрального проспекта и бегать по повесткам на допросы. И удручённо-удивленная, расстроенная донельзя от столкновения с жестокой картиной женщина, милосердная натура от природы, скривившись, тем не менее, безропотно ступала по стопам супруга, ехидно пробормотавшего странные прогнозы: – Не переживут бомжи нынешнюю стужу, помрут, помрут пачками.

Был шанс…

Чего греха таить, мы стараемся строить взаимоотношения с окружающим обществом строго по расчету, изо дня в день лезем из кожи вон соответствовать статистике, сортирующей нас по надуманным индикаторам. Исстари сытый не разумеет голодного.

Был шанс…

Мглой накрылся горизонт перед взором оказавшегося не распутье Газетчика Дзюо. Земля уплывала из-под ступней, уплыла таки, и стремглав скрестилась с космосом. «Всплакнули» зажженные окна фешенебельных, семи-девяти этажных зданий, что маковками уходили ввысь.

На исходе сердцебиения ему показалось, что с ним только что толковала мамочка той одноклассницы-рёвуньи с афрокосичками, которая однажды приглашала его к себе, домой со сверкающим лифтом изнутри, решать задачи, играть на компьютере. Её миловидная матушка вдоволь угощала их молоком, расспрашивала о тётё.

С тех пор, как оставил школу, Газетчик Дзюо ни разу не свиделся с девочкой-рёвуньей с заплетенными по-деревенскому косами. Не удавалось, не пресекались тропы. Вместе с тем, подчас представлял и её, и себя горожанами зрелого возраста. Она в один прекрасный день в модной шляпке, длинной юбке с причиндалами приезжает на рынок отовариваться, а он то ли избарчи – сборщик арендных плат, то ли заведующий залом уютной кафешки у входа шумного базара. Шикарно одетый, в широких очках, подбочениваясь, издали бросает на неё томный, испытывающий взгляд.

Возможно, одноклассница разыскивала Газетчика Дзюо по всему Бишкеку, ей нравилось с ним сидеть за партой, подсказывать ему исподтишка сложные задания, когда тот, краснея и бледнея, отвечал на уроках. Она, возможно, не смогла отыскать его по той банальной причине, что Газетчика Дзюо ранее звали не Газетчиком Дзюо, а по-домашнему. Возможно…

Иностранка, с виду скандинавка, норвежка, быть может, и шведка или финка, вышедшая в тот момент из съемной квартиры в данном престижном районе, капитально облагораживаемым приглашенными извне домостроителями, на бушующую бурей улицу, в двух аршинах от себя увидела падающего ничком чахлого беспризорника. Услышала, как ухнула некая масса на запорошенный снегом газон вдоль массивного фундамента многоярусного пентхауза, с ужасом глазела, как конвульсивно задергались его ноги в залатанных брюках и заношенных женских сапогах. Скандинавка, прибывшая намедни в Киргизию, координировать действующий грандиозный международный проект, по идее, не должна и не обязана была выходить на улицу одна-одинешенька в столь поздний час. Она беспорядочно нажимая указательным пальцем на кнопку мышки, открывая и закрывая кишмя кишащие веб-сайты в Интернете ждала – не дождалась, в соответствии с предварительным согласованием, ассистента предыдущего координатора, долговязого, с неуклюжей походкой страуса австралийца, европеизированного сына ближневосточных эмигрантов времен «холодной войны». К слову сказать, улетающего днем позже отсюда в Венгрию, на выполнение более интересной миссии, чем в Средней Азии, накануне блестяще сдав ей апартаменты и бразды правления. Ассистент, педантично исполняющий обязанности ведущего куратора эпистолярного блока проекта – всевозможные переписки, отчеты на английском, из здешних специалистов, звонил по сотовому телефону и умолял мисс выйти во двор, если сие её не затруднит. Добавил, что его записная книжка с кодовыми номерами в парадных воротах в офисе, а он выезжает из гаража, с вынужденным опозданием, по настоянию шефа оперативно пересев с «мерседеса» серебристого металлика на «внедорожник» с зимними шинами, на всякий пожар, замотанными цепями. Шеф, констатировал ассистент, с обеда находится за чертой города в хлопотах прощального ланча, в расхваленном ресторане, где гостям и посетителям непременно подают молодую конину и натуральное кобылье молоко. По его информации, в связи с ухудшением метеоусловий создалось чрезвычайное положение, отдельные микрорайоны столицы обесточены, погасли светофоры на перекрестках, автомашины погрязли в месиве жижи и слякоти, автоинспекция фиксирует ДТП за ДТП. Все верно сделал ассистент. Лишь выражаясь на освоенном, неродном языке, машинально, аналогично киргизскому наречию, вместо словосочетания go out to the yard – «выйти во двор», ляпнул словосочетание go out to the street – «выйти на улицу». Скромная иностранка не переспрашивала, и со свойственной международникам пунктуальности, нисколько не раздумываясь, вышла… черт знает куда, и на тебе, напоролась на неприятности.

Японского «джипа» еще не слыхать. Положиться тотчас некому, как выражался бы ассистент австралийца в похожих ситуациях, вокруг – ни птицы, ни собаки. Помочь умирающему нечем. Раздосадованная оттого, что становится причастна к безвременной гибели кого-то, суеверная католичка проклинала хозяйничающую вовсю метель, живо напоминающую, между прочим, буйный нрав северного полушария, купающегося навсегда в бело-синих переливах. Возненавидела чересчур обходительного австралийца, носящего труднопроизносимую арабскую фамилию, подговорившего, переманившего её всеми правдами и неправдами в экзотичные ущелья, предлагая романтичные посиделки перед отъездом. Зря, ой, зря она порхала в навороченной дублёнке из натурального меха латиноамериканских лам, подаренной из чистых побуждений отчимом, бессменным участником и организатором Нобелевских лекций. Переволновалась в предвкушении предстоящих приватных, приторно-заумных обменов мнениями, типа «надоело жить на острове и полуострове, тянет к цельным материкам», «Будапешт разрезан надвое Дунаем» и так до бесконечности, и так до упаду.

Чужестранка невольно, сперва не громко, со временем отчаянно отчетливо стала кричать Help me! Help me! Потом, понимая, что её никто не понимает, мучительно вспоминала Хелп ми! (Помогите!) по-русски. Ей приходилось в рамках подготовки к длительной командировке в постсоветскую республику заучивать кириллицу и минимум лексики на курсах. Однако в нужный момент нужную фразу никак не вспомнила.

– П…п… плохо! – закричала скандинавка, впопыхах воздев руки к небесам. Она припрыгивала, повертевшись вкривь и вкось, приплясывала, как бы приветствуя приближавшийся к гавани долгожданный корабль:

– Плохо! Плохо!..

«Плохо» на устах иностранки произносилось искаженно, посему переняло трагикомический оттенок – прозвучало в вопрошающем значении: «неужели тебе плохо?», «неужели кому-то плохо?». Однако же, ошалевшая от соприкосновения с неизбежной издержкой глобального переустройства мира на демократический лад, сердобольная северянка совершенно не заметила, как распластавшийся на сырости киргизский «кид-чайлд» – ребёнок – вдруг встал… серым волчонком, чинно потряхивался, жалобно заскулил и, поджав хвост, через подворотню ринулся поодаль, туда, где холмами сгрудились не вывезенные вовремя свалки из строительного мусора.

…Лютовали январь с февралем, свирепствовали матерые волки в снегах, гремучих ложбинах Алатоо. Слухом полнился таинственный непредсказуемый город, разрастающийся за счет предгорий и пахотных угодий. Многократно вспоминали, например, о бешеной собачонке, которая всякий божий день просилась пожить на балконе у третьеклассницы. Обсуждали до хрипоты известия о том, что в песчаных пустынях Казахстана правоохранительные органы (?) соседнего государства словили и передали в какой-то передвижной зоопарк говорящего по-человечески серого. Видели – да-да видели! – тётю Газетчика Дзюо, гуляющую по парку с моджахедом и со зверьком в наморднике. Рассказывают, что бойцовские овчарки аристократических пород, любящие красоваться на людях и залитых юпитерами подмостках, при виде волчонка описались от страха.