Узкая полоска света

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за ноябрь 2024:

 

На чтение потребуется 1 час | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Кто считает, что Карельский перешеек располагается в Карелии, тот не знает географии, а географии не знают, как ни странно, многие. Один придурок даже умудрился спутать Карельский перешеек с Кольским полуостровом. Взгляните на карту, господа хорошие, прикиньте, что к чему, тогда, возможно, разберётесь. Спору нет, у Карелии с перешейком названия похожие и на карте близко соседствуют, и даже чуточку друг с другом граничат на северо-востоке, если смотреть из Питера, но и только лишь. Ну, ещё озёра есть в большом количестве и там, и здесь, и ещё неизвестно, где их больше. Главное различие: перешеек стал нашим совсем недавно. По историческим меркам, конечно, ведь века ещё не прошло. Причём, «стал», это мягко, очень мягко сказано. Сделали мы его своим, приобщили, так сказать, к семье народов, присоединили мощной дланью. Отодвинули, как тогда это называлось, границу. И правильно сделали, что отодвинули, а то что же это было – до Питера от Белоострова, то есть, от бывшей границы, один марш-бросок, и дальнобойная артиллерия влёгкую доставала. Нет, правильно всё было тогда сделано, хоть силовым путём, а правильно. Усатый вождь знал, что делал, он вперёд смотрел и, получается, предусмотрел, учитывая сегодняшнюю политическую обстановку, наши нынешние отношения с теми же финнами, в какую сторону они теперь повернули…

Такие мысли всякий раз невольно пробегали в голове Брагина, когда он, сидя в кресле «Ласточки», глядел на мелькающие за окном бывшие финляндские, теперь уже российские, пейзажи, а на электронном табло под потолком вагона высвечивались названия переименованных станций, которые он мысленно переиначивал с нынешних русских на бывшие финские: «Комарово» – «Келломяки»… «Репино» – «Куоккала»… «Зеленогорск» – «Териоки»… «Рощино» – «Райвола»… «Горьковское» – «Неувола»… «Шевелёво» – «Лостиккала»… «Кирилловское» – «Перкъярви»… И только «Каннельярви» не приходилось выставлять взамен русского именования, поскольку русского не было. По неизвестной причине эта станция избежала участи других больших и малых остановочных пунктов, как была она Каннельярви, так ею и оставалась. И это Брагину вполне нравилось. Он был вообще против переименований. Как история распорядилась назвать, пусть так и будет. Трудны, конечно, для русского человека эти финские названия, но ничего, тем экзотичнее и занимательнее разбираться в топонимике. Поодаль от железной дороги, в глубинке, таких сохранившихся труднопроизносимых названий ещё множество. Да что далеко ходить (вот ездить далековато, но это вопрос другой), местечко, куда он повадился наведываться последние месяцы, зовётся Кьейоккомякки – такое и на бумаге-то воспроизвести непросто, не то что запомнить и выговорить.

Он долго не мог привыкнуть к этому забавно звучащему слову, иронизировал, остроумничал в его адрес, утверждал, что оно напоминает «млеко-яйки», или «койку мятую», или даже «Кольку Мякина», дескать, в честь этого легендарного Кольки финны в своё время и назвали свой посёлок. Затем постепенно привык, и выговаривал его уже как заправский тамошний обыватель, с соблюдением даже мягкого знака после первого «к», при этом было ощущение, что он не совсем уже дома, а в какой-то где-то загранице. Такое ощущение усиливалось, когда он включал радиоприёмник – в какую сторону ни крутани ручку настройки, обязательно наткнёшься на возбуждённую финскую скороговорку. «Горячатся горячие финские парни, ох горячатся. Смотрят, небось, в нашу сторону и локти кусают, сокрушаются, сколько земли было потеряно, да ведь ещё какой земли», – с усмешкой думал Брагин, вслушиваясь в чужую речь и стараясь в ней хоть что-то понять. Но понять не получалось ни единого слова, не получалось даже различать отдельные слова среди речевого потока. Речь финнов ему казалась похожей на детский младенческий лепет, когда ребёнок только ещё имитирует речь взрослых, не понимая её смысла и не умея её точно воспроизвести. Конечно, при этом он понимал, что финский язык – настоящий серьёзный европейский язык. Брагин всё-таки был человеком с высшим техническим образованием, причём худо-бедно мог понять два иностранных языка, английский и немецкий.

На одной из дальних станций, уже на подъезде к Выборгу, он выходил, а потом ещё с полчаса, а то и больше, это уж как повезёт, добирался до места своего устремления.

 

 

*   *   *

 

Анна Арнольдовна утверждала, что не любит ковыряться в земле, но именно этим занималась почти весь световой день, даже когда на то не было неотложных причин. Наружно она иногда изображала некую подневольность и обречённость, говорила что-нибудь вроде: «Должна же я содержать участок в пристойном виде, иначе он бог знает во что превратится, мне самой будет потом хуже», – но наружность же её и выдавала, было видно по ней, что вскапывала, окучивала, подрезала и поливала она отнюдь не вопреки своей натуре и своему, увы, немолодому уже возрасту. На лице её читалась увлечённость и даже что-то вроде удовольствия. Она делано вздыхала, сокрушённо вскидывала руки и качала головой, когда усматривала в своём садово-огородном хозяйстве непорядок, всем видом своим показывая: вот ведь что творится, эту работу мне делать не переделать, и за что мне такое наказание, о господи, – и тут же деловито и с охотой принималась за устранение непорядка, то ли реального, то ли воображаемого.

Отворяя калитку высокого тёмно-зелёного забора из гофрированной жести, Брагин всегда знал, что сейчас увидит на участке среди зелени склонённую к земле или же тянущуюся вверх, к ветке деревца фигурку Анны Арнольдовны, что-то копающую, поправляющую, подвязывающую, поливающую, одним словом, трудящуюся. На ней обычно была шляпа из рисовой соломы вроде тех, какие надевают кубинцы во время сафры, или же панамка с опущенными полями, свободная блуза и брючки, закатанные до половины икр, на ногах резиновые ботики.

– Привет! – говорил ей Брагин издали, заносил на веранду сумку с привезённой снедью (он считал себя обязанным непременно привезти что-то к столу), разгружал сумку, перемещал снедь в холодильник, потом уже подходил к хозяйке поближе, чтобы поприветствовать её, как полагалось гостю.

– Всё трудишься да трудишься... В юные мичуринцы тебя ещё не зачислили?.. Ох, Анна, Анна, и охота же тебе изображать рабыню Изауру на плантации. В наши с тобою годы о душе, как в старину говорили, думать надо, а не об урожайности да плодоноскости. Оставляй-ка ты свои секаторы да лейки, я винца бутылочку привёз, между прочим, белое крымское «Криспи», третьегоднишний урожай. Ин вино веритас, глаголит истина устами древних латинян…

– Вот душа-то, – отвечала Анна Арнольдовна, – душа-то как раз и работает, когда человек наедине с природой и с её дарами производными. Пока не явится какой-нибудь вот такой испорченный горожанин, да ещё с вином, и не начнёт искушать одинокую женщину, отвлекать её от трудов праведных.

– От трудов праведных не наживёшь палат каменных, – подхватывал в рифму Брагин, указывая через плечо большим пальцем на шаткий, несерьёзно лёгкий дачный домик Анны Арнольдовны, намекая на то, что вот домиком бы заняться, укрепить бы, утеплить бы его не мешало.

– Не наживёшь, не наживёшь. Ну, чем богаты, тем и рады, а кому не нравится, тот может поискать где лучше, – так же беззлобно шутливо парировала она дружеский укол Брагина. – Короче, мне ещё не меньше чем на час праведных трудов, а ты мог бы за это время ужин сообразить.

– Ужин будет в лучшем виде по полной программе, за это можешь не волноваться. Трудись, трудись, раз уж душа того требует. Ты рабыня, я – шеф-повар элитного загородного ресторана. Укропа только не забудь потом срезать да ополоснуть под краном…

У них само собою образовалось разделение труда: она не принуждала его к земледелию, а он брал на себя все хлопоты по кухне и сервировке стола при совместных трапезах. Впрочем, по мелочам ему иногда приходилось помочь ей, перенести что-то тяжёлое, вывезти на тачке кучу обрезанных сучьев, замотать изолентой прохудившийся шланг для полива, принести пару вёдер воды в угол сада, куда шланг не доставал…

Пройдя в пристроенную к дачке каморку, которую Анна Арнольдовна пышно именовала гостевым мезонином и выделила в его постоянное пользование, а помещались в ней только кровать, стул и тумбочка, Брагин освободился от городской одежды и облачился в одежду дачную: потёртые старые джинсы, синяя майка с вышитым логотипом Hugo Boss на левой стороне груди, лёгкая кепочка под цвет майки и видавшие виды хорошо разношенные кроссовки. Переодеваясь, он по своему обыкновению балагурил сам с собою, приговаривал вполголоса: «Тэ-э-кс… снимаем штаны хорошие, надеваем штаны плохие… красоваться нам тут не перед кем, заборы повсюду взглядонепроницаемые… всяких рабынь стесняться мне уж совсем не пристало… тру-ру-рум… та-рам-там-там…».

В кухне он развернул самую активную деятельность, наполнил водой и поставил на огонь большую кастрюлю, тщательно вымыл и приготовил к загрузке в кипящую воду десяток молодых картофелин, на другую конфорку поставил сковороду с рифлёным антипригарным дном, а пока закипала вода и нагревалась сковорода, очистил пару луковиц и мелко-мелко их нашинковал острым как бритва (сам затачивал!) широким ножом, после чего достал из холодильника привезённую им фабричную упаковку с куриным фаршем. Куриные котлетки были его фирменным коньком, у него они получались как ни у кого другого, на порядок пышнее, сочнее и уж конечно вкуснее любых магазинных полуфабрикатов. Это безоговорочно признавала Анна Арнольдовна, в этом не сомневался и этим гордился он сам.

Главным секретом было то самое большое количество добавленного в фарш мелко нарезанного репчатого лука, умеренное количество соли и специй, выверенная порционность (примерно 70 граммов фарша на одну котлетку), а также плотная обвалянность котлетки в пшеничной муке перед отправкой на сковороду. Жарить надлежало на хорошем рафинированном растительном масле при слабом огне, но ни в коем случае не передерживать, не допускать образования на котлетке коричневой корочки, для чего котлетку надлежало переворачивать во время жарки не менее четырёх раз. По окончании жарки снятую с огня сковороду нужно было накрыть крышкой, а сверху ещё набросить сложенное махровое полотенце, чтобы котлеты «дошли». Результаты таких тщаний и хлопот неизменно говорили сами за себя.

Час спустя они сидели вдвоём на веранде за накрытым столом, можно даже сказать, сервированным, так потрудился над ним Брагин, не забыв и бумажные салфетки в стаканчике, и букетик цветов в вазочке с водой. За цветами, впрочем, ходить далеко не пришлось, они росли на участке в большом выборе и количестве. Присутствовал на столе нарезанный тонкими пластами сыр «Маасдам», салат из помидоров, укроп горкой на блюдечке, его надлежало брать щепотью и посыпать им что нужно по вкусу. Была, естественное дело, и бутылка белого крымского «Криспи», бокалы под вино, и на десерт – персики, азербайджанские, с рынка. Гвоздём программы были, разумеется, сопровождаемые гарниром из молодого картофеля фирменные куриные котлетки а-ля Алекс Брагин, как почти всерьёз называл их сам автор, делая ударение по-французски на «и».

– Да-а, – отдавала им должное Анна Арнольдовна, – в этом деле ты по-прежнему мастак. Талант, как говорится, не пропьёшь. Признаюсь, мне с тобой и теперь не сравняться. Ты ведь знаешь, я готовить никогда не любила.

– И не умела, – жестокосердно уточнил Брагин. И тут же подсластил пилюлю: – Зато другое многое умела. И ещё имела кое-что другое, без чего женщина не женщина.

Она поняла, что он имел в виду её прежние стати и прелести, с благодарной и вместе с тем грустной улыбкой кивнула: да, были времена, была молодость, теперь найдётся что вспомнить, а жалеть о том не стоит, это глупо. А вот выпить по бокалу за прежние далёкие времена – отчего же не выпить… Вино оказалось сейчас очень кстати, и шло оно хорошо у обоих.

Анна Арнольдовна переоделась к столу, на ней теперь была изящная голубая блузочка, на плечи она накинула лёгкую светло-серую шаль; окрашенные под прежний цвет молодой блондинки, а в реальности уже поседевшие, волосы аккуратно прибраны и зашпилены за ушами.

– А тебе с твоими кулинарными способностями можно даже деньги зарабатывать. Опытом с аудиторией делиться, рецептами своими. В Интернете, например…

– Зачем же непременно в Интернете? Это для меня будет мелко. Я решил толстую поваренную книгу написать, уже название для неё придумал: «Как нам питаться, чтобы в живых остаться». Звучит, правда же?..

Балагуря и подливая в её бокал вино, он только изредка бросал на неё взгляд, и всякий раз сердце его сжималось, так мало было сейчас в ней общего с той двадцатитрёхлетней стройной, длинноногой, светловолосой, с которой он познакомился один бог уже знает сколько столетий назад, с которой провёл изрядный и, как теперь он понимал, лучший кусок своей жизни.

А я разве другой, я разве по-прежнему молод и свеж как огурчик? – пробегали у него в этот момент мысли. – Смотреться в зеркало и мне уже совсем не то удовольствие. Конечно, седина и морщины не всякого мужчину старят, некоторых, говорят, даже украшают. Но не стоит себе льстить, время обмануть нельзя. Им обоим уже далеко за шестьдесят, ему, Брагину, без одного года семьдесят, Анна моложе его на три года. По чести говоря, жизнь прожита. У пенсионных служб даже есть термин такой для обозначения пожилых: период дожития. Не живут, дескать, эти люди, просто доживают. Когда-то жили, а теперь только небо коптят да пенсии свои без пользы для общества из государства вытягивают. Сволочи! Козлы! То есть – эти самые бюрократы, которые идиотские названия всему придумывают. Ведь есть же ещё у них порох в пороховницах, и у него ещё есть, и у неё. Особенно у неё, с её художественной жилкой.

– Что-то новенькое сотворила за эти дни? – поинтересовался он.

Ни лице её мимолётно обозначилось удовольствие от того, что её творческими делами интересуется небезразличный ей человек, и ответила она с готовностью.

– Да, кое-что есть. Представь себе, я не все часы саду-огороду отдаю, дважды уже выходила на пленер.

– Пейзажи?

– И пейзажи, и предметные зарисовки с натуры. Природа, разумеется.

– Посмотреть-то дашь?

– Отчего же не дать, смотри на здоровье.

Они прошли с веранды в её комнату, она вынула из картонного планшета несколько бумажных листов с акварелями и разложила их на полу. Брагин придирчиво, с видом опытного знатока оглядел их и вынес своё заключение:

– Неплохо, очень неплохо. Полный одобрямс.

– Какой считаешь более удачным?

– Я уже не раз говорил, что совсем неудачных у тебя не бывает, это я искренне говорю, не для комплимента. А из этих… даже не знаю. Ну, вот эти цветы, пожалуй…

– Это гортензии. Кстати, здешние, а не с пленера. Вон куст, видишь… – она указала через раскрытое окно в конец сада, и он разглядел цветы, похожие на те, что на бумаге.

– Надо же! В твоём исполнении они даже красивее. Вот что значит возвышающая сила искусства.

Они оба рассмеялись, она даже чуточку зарозовела и помолодела от такой искусно закрученной приятной для неё похвалы. Анна Арнольдовна вовсе не была самодеятельным художником и самоучкой, за плечами у неё было и художественное училище, и преподавание в разных творческих учебных заведениях, и собственное творчество в жанрах графики, коллажа, росписи по дереву (матрёшки, шкатулки, пасхальные яйца), по шёлку, вышивки, макраме. Последние лет пять она сосредоточилась на акварелях, и это выходило у неё настолько хорошо, что работы её неизменно отбирались на разные выставки, а там отмечались наградами и призовыми местами. Она состояла членом питерского Общества акварелистов, которое склонный к ёрничеству и приколам Брагин называл Обществом кавалеристов, на что она немного даже обижалась.

Больше всего в предъявленных ему акварельных работах Брагину нравилась подпись автора в правом нижнем углу – «А. Брагина», и сам тот факт, что Анна так и не сменила фамилию, взятую от него, от второго по счёту мужа, сорок с лишком уже лет назад, хотя возможности у неё появлялись после их развода ещё дважды.

 

 

*   *   *

 

Ночью Брагин просыпался и выходил из своей кельи дважды: один раз по малой нужде, второй раз он проснулся неизвестно почему, полежал несколько минут с открытыми глазами, глядя в низкий дощатый едва видный в темноте потолок, затем поднялся, накинул на плечи пуловер и вышел наружу. Ночь была такая тёмная и звёздная, какая бывает только на юге, в Крыму, на Кавказе, или в каких-нибудь экзотических южных странах. Он зачарованно смотрел на небо, оно было здесь не такое, как в городе, где вокруг высокие здания, из-за чего виден только небольшой клочок над головой, да к тому же всё вокруг светится электрическими огнями. Здесь небо виделось по всей окружности, от горизонта до горизонта, и никаких огней большого города, которые заслоняли бы свет звёзд. «Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне дна», – всплывало в памяти от этой всегда волнующей величественной картины.

Ковш Большой Медведицы висел прямо над ним. От него глаз было невозможно оторвать. Брагин очень любил эту загадочную фигуру из звёзд. Честно сказать, только эту фигуру он и мог безошибочно различить в ночном небе, другие светила были известны ему только теоретически, по названиям. Да и бог с ними, с названиями, они совсем лишние в такие минуты, когда душа просит поэзии, а вовсе не астрономии. И ещё, помимо поэзии, в голову лезут мысли о бренности, о ничтожности человека в сравнении с этим неизмеримым беспредельным миром, в котором человек даже не песчинка, не пылинка, а какая-то неразличимая под самым сильным микроскопом ничтожная, условная частица… И тут же его разум возражал: нет, не условная и не ничтожная, коли я стою здесь сейчас и мыслю, рассуждаю об этом, вроде бы, непостижимом, мире, в котором существую и который созерцаю.

Утром он проснулся позже обычного. Анна Арнольдовна уже возилась в огороде, одетая по-рабочему, а значит, и позавтракала уже без него. Завтрак был на её ответственности, так она сама постановила и на том настояла, а значит, его ждёт на столе кофе в термосе, овсяная или рисовая каша в мисочке, яйцо всмятку, а может, омлет на остывшей сковороде. Что бы ни ждало его, это будет прекрасно, чудесно и вкусно в любом случае, даже если не совсем будет чудесным и вкусным. Так он заранее для себя решил, поскольку он гость, и Анну должен за всё только благодарить. На даче у Анны он не мог привыкнуть только к отсутствию микроволновки, это был один из её женских бзиков, она бог знает почему считала, что от микроволновки страшный вред, продукты из неё выходят радиоактивными, отчего человек быстро гибнет. Разубеждать её было делом безнадёжным, оставалось разогревать остывший завтрак на электроплите.

После завтрака – прогулка по окрестностям, это такая у него здесь традиция и такой оздоровительный, полезный моцион часа, как минимум, на три, а то и больше, как уж выйдет. На плечо сумка, в которой вода в пластиковой бутылочке, складной нож и подстилка вроде пляжной на случай если придётся присесть передохнуть на траве или на камне, в руке посох, то есть палка, изготовленная им для разных пешеходных случаев. К старым джинсам и разношенным кроссовкам прибавлялась лёгкая ветровка с капюшоном. Дождя прогноз не обещал, но предусмотрительность никогда не мешает.

– Что, к своему пастору, для философских бесед? – с лёгкой иронией спросила Анна Арнольдовна, разогнувшись от грядки. – Посуду, надеюсь, за собою вымыл?

– Он не пастор, и он не мой. Посуду вымыл, разумеется.

– Как – разве он немой? – скламбурила она, явно копируя его манеру во всём находить повод для юмора. – Как же вы до сих пор беседовали?

– А вот так… – Брагин проделал в воздухе несколько пассов, неумело подражая жестикуляции глухонемых.

– Ну-ну… Обед-то нынче будет?

– Будет по всем правилам, не изволь беспокоиться, я уже заготовил кое-что.

– Тогда уходи, не отвлекай трудящихся, гражданин праздношатающийся.

– Смотри не перетрудись на своей хлопковой плантации, рабыня Изаура.

– Слушай, ты говоришь, он не пастор. Кто же он? Чин-то у него какой-то есть?

– Есть, но я не запомнил. Что-то сложное, похожее на катехизис... Катехин, кажется.

– Э-э!.. – Анна Арнольдовна досадливо взмахнула рукой в рабочей перчатке, показывая жестом: делать вам нечего, и ему, и тебе, и склонилась над своей грядкой.

 

 

*   *   *

 

Два ослепительно сверкающих золотых купола православной церкви были видны даже из большого далека, они выглядывали из-за стены хвойного леса и очень хорошо смотрелись на фоне голубого неба. Одна луковица, главная, которая побольше, другая меньше и пониже сидящая, а имелась и третья, совсем скромных размеров, она сидела ещё ниже этих двух, и потому её было видно только вблизи. Позолота на куполах свежая, недавняя, и все три луковицы блестят, сияют на солнце, точно ёлочные игрушки. Любоваться этим видом лучше всего было издали, вблизи все высокодуховные чувства немедленно улетучивались: церковь не была достроена и потому бездействовала, притом была обнесена строительным забором, за которым не наблюдалось никакой строительной деятельности. Увидев церковь такой впервые, Брагин поинтересовался у местных обывателей её предысторией.

Когда-то в далёких уже девяностых годах пробудившаяся страна воспылала религиозными чувствами, и народ повсеместно стал требовать храмов, хороших и разных. Власти в этом поначалу активно помогали всем страждущим, выделяли средства, снабжали стройматериалами, присылали строительную технику. Торжественно заложили храм и в здешнем посёлке, правда, в этой глубинке строили неспешно, здесь и денег было мало, и стройматериалов подвозили с гулькин нос, и рабочих на стройку заманить было нечем. А вскоре и народ утихомирился, охладел к религиозным таинствам, уже не так настойчиво требовал культовых сооружений. Власти с облегчением вздохнули, их эта непредвиденная нагрузка на местный бюджет давно уже огорчала. Нет, конечно, религия, особенно православная, это правильно, это полезно, она успокаивает народ, цементирует, отвлекает, завлекает и всё такое, но деньги, деньги, но экономика…

Заложенный в посёлке храм воздвигался мелкими и редкими толчками, но большую часть времени стоял недвижимо ‒ по два, по три, по пять, по восемь лет. Затем что-то у кого-то в голове пробудилось или же нашёлся щедрый спонсор, и вот, два или три года назад на стройке появились признаки жизни. Подвезли кирпичей, появились рабочие, стали подъезжать цементовозы с раствором. За какой-то год – невиданные темпы! – стены храма выросли до требуемой высоты, откуда-то были привезены и водружены на крышу каркасы трёх разновеликих луковичных куполов. Технологический процесс, по-видимому, требовал завершения первым делом именно верхней части строения, и купола меньше года назад засияли, засветились позолотой на всю немаленькую округу. После этого всё опять замерло, стройка затихла и обезлюдела. Краснокирпичный неотделанный фасад, облепленный строительными лесами, а над ним три златосияющих купола, увенчанных, как полагается, семиконечными крестами… Всё это было обнесено глухим металлическим забором, на воротах которого висел амбарный замок. Странное, надо признаться, зрелище. Брагину, во всяком случае, оно казалось странным.

Ещё больше он был удивлён, увидев на заборе в этот раз большой плакат, гласящий: «Храм открыт ежедневно с 12.00 до 18.00. Милости просим!». Амбарного замка теперь на створах ворот не было. Брагин потянул за свободную дужку, прошёл вовнутрь участка, и удивление его возросло: в храм не то что войти, подойти к нему было бы трудно, всё вокруг было завалено строительными материалами и отходами производства, а оконные проёмы зияли, показывая внутри здания кирпичные голые стены, такие же, как снаружи. Поодаль стояло дощатое лёгкое сооружение, по-видимому, бытовка или хранилище инвентаря. Обойдя его и обнаружив вход, Брагин увидел над дверью знак – семиконечный крест, такой же, как на куполах. Он уже начал кое-что понимать.

Дверь была приоткрыта, и внутри этого скромного помещения можно было разглядеть иконы, свечи, ризы и прочие несомненные принадлежности православия. Вот это и был храм, открытый для нужд здешней паствы с 12.00 до 18.00 без выходных и перерыва на обед. На звук его шагов из помещения вышел бородач лет сорока в мирской одежде, но со всеми признаками служителя культа в облике. Вид у него был не слишком приветливый, и смотрел он на Брагина как-то неласково.

– Здравствуйте… – произнёс он с вопросительным оттенком в голосе.

– День добрый.

– Что-нибудь желаете?

– Нет, нет, я просто… так, знаете, мимо шёл, вижу на плакате, что храм открыт, решил полюбопытствовать.

– Понятно.

– Честно сказать, вначале не разобрался, как может быть храм открыт, если он внутри пустой и недостроенный. Теперь вижу, что это здесь у вас такой храм…

– Храм там, где он стоит, а здесь временное помещение для совершения обрядов. Именно и только временное в силу необходимости.

– Это разумно. Когда ещё достроят, а верующим ваша служба нужна. Я правильно так понимаю?

– Совершенно правильно.

– А когда его достроят, большой храм-то?

– Когда всевышний сподобится нам, наконец, помочь, вот когда, – нерадостно и неприязненно ответил бородач. – Вам что-нибудь угодно по обрядной части? Свечку, может быть, поставить, требу заказать…

– Нет… мне.. я… как это у вас называется, я ‒ невоцерковленный.

– Тогда извините. Заходите в установленное время, если будет нужда.

Бородач развернулся и удалился в помещение, оставив дверь, как она и была, приоткрытой.

Отойдя уже изрядно от собора и его забора, Брагин догадался взглянуть на часы, они показывали одиннадцать с четвертью. Плакат на заборе говорил «милости просим» лишь с двенадцати, в этом, несомненно, и была причина сдержанной приветливости бородатого служителя и его мирского, не по чину, одеяния. Впредь следовало быть внимательнее к подобным как бы мелочам, которые суть вовсе не мелочи, отметил для себя Брагин.

 

 

*   *   *

 

Проходить через посёлок он не очень любил, во-первых, потому, что любоваться здесь было решительно нечем. С десяток панельных хрущёвских пятиэтажек, один продовольственный «супермаркет», возле которого рядком всегда сидели местные тётушки-огородницы, торгующие петрушкой, укропом, редисом, тыквами, яблоками; стая бродячих собак, впрочем, мирных, прикормленных, всегда сонных, валяющихся на боку в теньке; аптека, пункт выдачи интернет-заказов, винный магазин и даже магазин галантерейных товаров, словом, все признаки цивилизации, проникшей в этот удалённый от её главных очагов малоизученный уголок. Это было бы, в общем, неплохо, если бы не специфический малоприятный запах, доносящийся со стороны птицефабрики, от которой до посёлка не больше двух километров.

На фабрике работает большинство здешних жителей, фабрика кормит посёлок: в прямом смысле – курятиной и яйцами, и в переносном – в смысле заработка. И надо сказать честно, и курятина отличная, и яйца по размеру, таких в городе не сыщешь, как бильярдный шар, притом свеженькие, прямо из-под кур. При фабрике есть магазинчик, в нём цены ниже самых низких городских, и все продукты просто объедение. Вот только запах, чтоб его… Удивительно, как могут куры, существа малых размеров, лёгонькие, беленькие, производить такой тяжёлый, дурной запах. Один местный житель объяснил Брагину, что сама фабрика этого запаха не даёт, запах идёт с полигона, то есть, с поля, на которое вывозят и вываливают то, что на фабрике наваливают за неделю куры. Жителей этот запах, понятное дело, не радует, они жаловались, приезжала комиссия, жителям было дано обещание полигон ликвидировать. А как можно его ликвидировать? Вывозить-то дерьмо куриное всё равно будет нужно. Не на финскую же границу его вывозить в качестве ответной меры на недружественные жесты со стороны слегка оборзевших в последнее время фиников. Нет, видно, что придётся с этим запахом жить долго. Но зато курятина свежайшая, дешёвая, яички страусиного размера, утром курами снесённые, днём уже купленные местными хозяйками. Нет худа без добра, как говорит известная пословица.

За посёлком дорога пошла вверх, здесь местность холмилась, хвойный лес делался выше и гуще, и запах птицефабрики сюда уже не доставал. Ещё немного вверх по холму, и слева вдалеке блеснула стеклянно-блескучая гладь озера. Увидеть его полностью во всей его огромной ширине, окаймлённой дикой, почти первозданной природой, отсюда было невозможно, для этого пришлось бы спуститься на самый берег, что и входило в программу прогулки Брагина. Сейчас он двигался к другой, не менее важной цели своей прогулки.

Через минуты над верхушками сосен показалось то, что когда-то он принял за пожарную каланчу с громоотводом на макушке. Сосны расступились, открывая широчайшую зелёную поляну, посреди которой – грандиозное строение из красного, сильно уже потемневшего от времени и кое-где уже покрошившегося кирпича. То, что издали казалось каланчой, на самом деле было колокольней, и увенчивал её не громоотвод, а крест, причём трёхконечный. Собор был велик и когда-то величествен, а впрочем, и сегодня он производил очень сильное впечатление, хотя был безжизнен, как может быть безжизнен разорённый и давно покинутый людьми дом.

Со скамейки на краю поляны поднялся и шёл к нему с приветственной улыбкой и протянутой для пожатия рукой знакомый Брагину человек по имени Даниил.

– Здравствуйте, здравствуйте… – говорил он, пожимая Брагину руку и улыбаясь, похоже, что искренне. – Вы, я вижу, зачастили в нашу сторону. Прогулка к озеру, наверно?

– Пройду и до озера. Вы тоже, я вижу, как всегда, на своём месте, словно верный страж. А вас миновать никак невозможно, вы главная здешняя достопримечательность. Да и место у вас хорошее, красивое, какое-то уютное. Посидеть на скамеечке рядом с вами, это уже отдых, и для тела, и для душевного состояния.

– Да, место в своё время выбрали удачно. И среди леса, и на возвышенном месте, и посёлок совсем близко, и озеро рядом.

– И кладбище под самым боком, – полушутливо прибавил Брагин, – далеко ходить не придётся в случае чего.

Поселковое кладбище действительно начиналось за кирхой прямо от её стен. Даниил объяснил в прошлый раз, что до войны кладбища здесь не было, его устроили только в пятидесятых годах.

Даниилу было лет тридцать пять, но можно было дать и сорок пять, и пятьдесят, в нём было что-то от скопца, и говорил он слегка шепелявя, но впечатление производил хорошее, речь его была правильной и простой, без заумностей. Очки добавляли его облику учёности и основательности.

– Что ж, садитесь на скамеечку, места всем хватит, она длинная и к тому же бесплатная, – пошутил он, выказывая к тому же ещё и чувство юмора.

– Сейчас присяду, только прочту ещё раз повнимательнее этот скорбный ваш список, этот, в сущности, мартиролог.

Брагин подошёл к стенду на двух вкопанных в землю столбиках перед главным входом кирхи, входом без двери, прикрытым только решёткой, и стал перечитывать знакомую уже ему и всё равно щемяще грустную историю.

Собор построен и открыт для служб в 1935 году, автор проекта архитектор Урхо Вальберг. В нефе (главном зале) было 650 сидячих мест. Снаружи кирха была оштукатурена в белый цвет (это подтверждалось помещённым здесь же старым снимком). Алтарь был украшен живописной картиной «Бегство в Египет», кафедру украшали четыре вырезанных из дерева рельефа, изображающих четырёх апостолов. Архитектурный стиль возведённого строения – функционизм (Брагин ранее не слышал о существовании такого стиля). В 1939 году данную местность заняли части Красной армии, и церковь перестала действовать. Советские переселенцы использовали здание кирхи под хозяйственные нужды, сделали здесь склад зерна. В июле 1941 года местность отошла обратно к Финляндии. Церковь была обнаружена в полуразорённом виде, ей сделали небольшой ремонт, и службы в ней возобновились. В 1944 году местность вновь была занята Красной армией, теперь уже окончательно. В дальнейшем здание кирхи использовалось как фабрика и склад куриных кормов. В 1984 году в ней произошёл пожар, уничтоживший то немногое, что ещё оставалось от прежнего внутреннего обустройства, причём сгорела и обрушилась кровля. В настоящее время кирха представляет собою руину, однако юридически она действует, службы совершаются в помещении пасторской, пристроенной к стенам кирхи в середине 90-х годов. Церковь является евангелическо-лютеранской, организационно входит в Санкт-Петербургское пробство…

Брагин отошёл от стенда в угнетённом настроении. Да, руина, безусловно, руина. Очень-очень грустное зрелище. Грустное и, похоже, безысходное. Кровли нет, перекрытия нет, в оконных арочных проёмах ни стекол, ни даже чего-нибудь временного вроде фанеры, хотя какой от неё будет толк, если весь верх – одна большая зияющая дыра… Внутри пусто и убого, на земляном полу битый кирпич, заросли лопуха и крапивы…

 

В чертогах, где цари вершили суд,

Теперь колючки пыльные растут.

И с башни одинокая кукушка

Взывает горестно: «Кто тут? Кто тут?»^[1]

 

Конечно, ни царей здесь никаких не было, ни суда никто ни над кем не вершил. Но башня есть, и колючки, пожалуйста, сколько угодно, а вместо кукушки – вороны и чайки, вон сколько их вьётся над безжизненной колокольней, там у них и гнёзда наверняка.

– Я глубоко вам сочувствую, – сказал он, усаживаясь рядом с Даниилом на скамье. – Представляю, как вам тяжело каждый день это видеть, а главное, видеть, каким был ваш храм раньше. На снимках, я имею в виду. Живьём вы его видеть, понятное дело, не могли по своему возрасту.

Он не стал говорить Даниилу то, что против воли приходило ему в голову в эту минуту: а какая же ещё судьба могла быть у этой кирхи? Большинство финнов местность покинули, ушли со своей армией в Финляндию, а переселенцы из советских областей знать не знали никакого лютеранства, кирха им была нужна как зайцу стоп-сигнал, как рыбке зонтик. Да и не только лютеранство, даже и православие властями тогда не приветствовалось. Не использовать для хозяйственных нужд такое добротное, вместительное капитальное сооружение было бы большой глупостью. Фабрика, склад, это ещё не самое худшее, что могло постигнуть здание кирхи. Ведь её не сломали и даже не перестроили. А пожар случился, так это беда, это несчастный случай. Кстати, в Питере подобные культовые здания, ранее отнятые и перепрофилированные, во время перестройки возвратили, помогли реставрировать, и сейчас все они действуют в прежнем виде и качестве. Ну да, и эта кирха ведь формально действует, и она возвращена, только здание никто не восстанавливает. Кстати, почему?..

– А что, Даниил, какие-то перспективы на восстановление кирхи имеются?

По лицу собеседника, который не спешил давать ответ, Брагин понял, что перспективы неважные, и не стал добиваться ответа.

– Я понимаю, что деньги на это нужны огромные. Вон, в посёлке православную-то церковь никак достроить не могут, а на вашу тем более денег не выделят.

Даниил печально кивнул. Было видно, тема для него привычна и болезненна.

– И, кстати, велика ли сейчас ваша паства? Ведь это, наверно, имеет значение. Службы вы проводите в пасторской, – Брагин бросил взгляд на прилепившуюся к стене кирхи скромную дощатую пристройку, похожую на сторожку или теплушку, – но это совсем маленькое помещение. Если не секрет, сколько у вас прихожан?

– Секрета тут быть не может, уважаемый… кажется, Александр Андреевич – я правильно запомнил?

– Совершенно правильно.

– Из посёлка у нас шесть человек прихожан и ещё из Глубокого трое приезжают вместе с пастором.. Девять человек определённо есть.

– Девять человек! – в изумлении воскликнул Брагин. Он ожидал услышать цифру в пятьдесят, сто, сто пятьдесят человек. Но девять… Боже, боже!.. Шесть с половиной сотен сидячих мест когда-то, а теперь девять человек… Сочувствия, только сочувствия и даже сострадания, вот чего заслуживает эта ситуация.

– Я всё никак не могу запомнить название вашего сана. Катехис… Катехич…

– Катехет. Можно называть и катехизатором. Но это не сан, это должность. Я не священнослужитель, я вспомогательную роль играю.

– Что же это за должность?

– Это вроде помощника при пасторе. Можно считать меня его секретарём, референтом. Несу ответственность за помещение пасторской и даже за весь собор.

– Вон как… Поэтому вас всегда можно здесь застать?

– Часто, но не всегда. Я здесь не живу, просто должность обязывает. Но я не сторож, прошу это понимать.

– Ну, что ж, успеха вам. Я, пожалуй, двинусь дальше, у меня большая прогулка запланирована на этот день.

Он поднялся со скамьи, Даниил поднялся вслед за ним. Брагин стоял, не протягивая ему руки для прощания, он колебался.

– Простите, Даниил, я хочу задать вам очень важный для меня вопрос. Вам он покажется странным, вы даже можете рассердиться. Можете не отвечать, если не захотите.

– Спрашивайте, я постараюсь ответить.

– Ну, соберитесь с духом… Вы в Бога верите?

– Я исхожу из того, что он есть, – очень спокойно и уверенно ответил Даниил.

– То есть – верите?

– Исхожу из того, что он должен быть, и он есть.

Брагин помолчал, обдумывая услышанное.

– Значит, скорее всего, верите. А вот я, похоже, что атеист. Или агностик, что примерно то же самое. Во всяком случае, если бы вы спросили, я бы так о себе сказал.

– Неважно, что человек говорит о себе, важно, что он говорит о других и как к ним относится.

– Это мне нужно будет запомнить… – пробормотал Брагин. – В этом утверждении есть много справедливого.

– В прошлую нашу встречу вы спрашивали, нельзя ли будет подняться на колокольню, вас интересовал вид на окрестности сверху.

– Да, в следующий раз… Конечно, обязательно, вид сверху. У меня есть фотокамера японская, объектив Carl Zeiss, только сейчас она в городе. Панорамный снимок, очень хорошо… Спасибо. В следующий раз.

Пожав Даниилу руку и почтительно склонив голову в знак прощания, Брагин, помахивая своим посохом, двинулся тропинкой между сосен под уклон холма. Тропинка должна была вывести его к озеру.

 

 

*   *   *

 

Такие погожие деньки случаются только к концу лета, в средине августа. Плюс двадцать пять, не больше, это не жара, но это и не прохлада, это как раз то, что нужно пешеходу, беззаботно вышагивающему по лесной тропе, изгибающейся то вправо, то влево среди высоченных стройных сосен. Эти сосны – просто загляденье, тонкие и прямые как карандаши, хвоистые их ветви-лапы растут уже ближе к вершине, оттого они словно обнажённые, к тому же тонкая кора их – телесного цвета. Короче говоря, готовая корабельная мачта. Да ведь это, понятное дело, и есть тот самый мачтовый лес, о котором можно прочесть в старых книгах. Нынче мачты делают из других материалов, да и парусники нынче понарошечные, корпуса их из пластика, алюминия, стекловолокна. И всё равно приятно видеть издали на море или на какой другой большой воде белоснежный парус над изящным, тоже белым, остроносым судном.

А на небе ни одного самого малого паруса, то есть облачка. Неоглядная ровная голубизна. «Надо мною небо – синий шёлк», – выразился по сходному случаю один поэт. Дальше у него следует «никогда не было так хорошо», но это уже перебор. Как подумаешь о разных не очень приятных материях, а они в голову лезут, как назло, не к месту и не ко времени, так и о хорошем забываешь в один миг. «Хорошо» – это какие-то минуты, это даже могут быть секунды подступивших позитивных ощущений. Идёшь вот так тропою по-над озером, и вдруг почувствуешь: а ведь и впрямь хорошо, несмотря ни на что.

Уже дважды Брагин замечал ответвляющуюся от большой тропы малую тропинку, которая шла вниз, явно к берегу озера, но не спешил сворачивать, решил вначале выяснить, куда выведет эта большая лесная тропа. Идти по ней было легко и приятно, но куда-то ведь она должна его привести. Он уже и озеро прошёл, его теперь не было видно внизу среди зелени, а тропа всё не кончалась и ничего впереди не предвещала. Он уже подумывал, не повернуть ли обратно, пока сильно не утомился, но тут впереди послышался шум автомобилей, катящихся по асфальту, их, эти звуки нельзя было спутать ни с чем. Минут через десять он стоял у обочины асфальтированной шоссейной дороги и старался сообразить, что это за дорога, куда по ней могут ехать машины, хоть в ту сторону, хоть в другую. Автомобили проезжали нечасто, номера у всех были областные, из чего Брагин вывел, что дорога не на Выборг и не в Питер, а скорее она местная, межпоселковая. Тропа, по которой он вышел из соснового леса, упиралась в дорогу, и на этом кончалась, кончался на этом и сам хвойный лес.

По ту сторону асфальтированной дороги во всю ширь расстилалось зелёное поле, вдоль его далёкой кромки стояла стена тёмного хвойного леса, похоже, что ельника. В том далеке на фоне ельника стояли непонятные строения, похожие на склады или ангары, или ещё что-то подобное, чему там было явно не место. Через всё поле к этим строениям тянулась просёлочная дорога, она отходила от асфальтированной дороги. Брагин пересёк шоссе, вышел на просёлок и бодро зашагал по нему, твёрдо решив дойти до того места, разобраться, что это такое, а затем уже повернуть назад к озеру.

На подходе к загадочным сооружениям постепенно становилось понятным их назначение. Оттуда потянуло свежим коровьим навозом и послышалось мычание парнокопытных. Вывеска на ближайшем ангаре (всего их было четыре) не оставляла уже никаких сомнений, она сообщала всякому проходящему, что перед ним молочно-племенной животноводческий совхоз «Приозёрье», год создания такой-то, телефоны руководства такие-то, адрес сайта в Интернете такой-то, и даже фамилия с именем-отчеством директора были сообщены без утайки: Рамазанов Гейдарахмет Абдуллаевич.

Ворота всех четырёх корпусов были распахнуты настежь. Оттуда, щурясь на яркий дневной свет, глядели на прохожего человека рогатые коровьи морды. Людей возле них видно не было. Во всём коровнике, в который он заглянул и который прошёл насквозь по всей его изрядной длине, Брагин так и не обнаружил ни одного работника. В общем-то работник там и не был особенно нужен, коровы не могли ни уйти, ни даже просто сдвинуться с места, они стояли по обе стороны широкого прохода за низкой оградкой из нержавеющей стали. Над коровьими головами во всю длину корпуса тянулась металлическая труба, тоже из нержавейки, и к этой трубе каждая корова была намертво прикована. Прикованы коровы были особенным, по-видимому, самым передовым гуманным способом – на шею коровы надета цепь в виде скользящей самозатягивающейся петли, длина цепи отрегулирована так, чтобы корова могла только стоять и слегка наклонять голову, доставая до кормушки с сенажом и до жёлоба-поилки. Если же корова, забывшись, пыталась опуститься на колена или же улечься на мокрый от её мочи и скользкий от её навоза бетонный пол, петля затягивалась, цепь врезалась в её шею, больно сдавливала, и корове волей-неволей приходилось стоять. Все полторы с лишком сотни коров в ангаре стояли мордами к проходу, пожёвывая свой корм, позвякивая своими цепями, изредка издавая звуки, похожие больше на стоны или вздохи, чем на мычание.

Коровы все были сплошь чёрно-белого окраса, различались только формой и размерами белых и чёрных пятен. Все они были пронумерованы, к ушам их пришпилены бирки с пятизначными цифрами, одна и та же цифра и в правом ухе, и в левом. С этими бирками коровы походили на красивых, но неразборчивых модниц, нацепивших на свои ушки непомерно большие клипсы. Коровы смотрели на медленно идущего мимо них по проходу человека, тянулись к нему мордами, а взгляды их словно бы говорили: ну, что, захожий человек, интересуешься, любопытствуешь?.. а интересного у нас здесь мало… мы вон в каком положении, сам можешь видеть… нам только одно непонятно – мы что, в чём-то перед тобою и перед другими людьми провинились, что нас таким вот образом здесь держат?.. и ладно ещё, что так держат, а будущее у нас какое, ты хоть знаешь это, ты хоть представляешь?..

Глаза коровы – ну, казалось бы, что в них может быть, какая мысль, какое чувство, и вообще, какие могут быть у коровы мысли и чувства… Но Брагину вспомнились строки из какой-то книжки о природе, там путешественник описывал моржей, тюленей, морских слонов, косаток. И написал там о глазах тюленя, что они очень похожи на глаза человека, с одной только поправкой: они добрее человеческих. А, казалось бы, какая такая может быть доброта у тюленя?..

Ни черта мы не знаем о внутреннем мире животных, сострадая коровам и двигаясь по проходу коровника, рассуждал Брагин, а он есть, его не может не быть. Не знаем, а самонадеянно распоряжаемся ими для своих потребностей. Распоряжаемся просто как вещью, материалом, как распоряжаемся углём, нефтью, водой, древесиной. Но ведь и вода, и нефть, и древесина когда-нибудь закончатся, и вот эта рогатая биомасса тоже не бесконечна. Природа рано или поздно обязательно отомстит нам за наше грабительское к ней отношение. А здесь ещё и этическая проблема, здесь живые существа с глазами, с ушами, с сердцами, с лёгкими, с кровеносной системой, и они в таком каторжном, в сущности, положении…

Во втором коровнике объявился наконец работник, женщина азиатской внешности в резиновых сапогах и тёмно-зелёной робе, присев на корточки, что-то делала с выменем пегой чёрно-белой, но более всё же белой, коровы. Закончив, она распрямилась, и на вымени стали видны присоски автодоильного аппарата. Никакой ёмкости под молоко поблизости видно не было, а женщина смотрела почему-то вверх. Там, вверху, тянулась во всю длину корпуса прозрачная стеклянная труба, и по этой трубе начинала уже идти струйка бело-молочной жидкости. Это было неожиданно и удивительно для Брагина. Молоко вытягивалось из коровы, подавалось в верхнюю трубу и по ней утекало вдаль, в какой-то единый молочный резервуар. Словно водопровод, или нефтепровод, или газопровод. Корове остаётся лишь стоять и жевать, жевать, жевать свой корм да справлять естественные нужды на бетонный пол, лечь на который ей не позволяет металлическая удавка на шее. Не живое существо, скорее, биомеханизм.

Коровы смотрели на незнакомого человека с робким интересом в больших тёмных глазах. Когда Брагин останавливался возле одной из них, она осторожно со сдержанным любопытством начинала тянуть к нему морду, но стоило ему поднять руку, чтобы прикоснуться к ней, погладить по крутому широкому лбу, она тут же отшатывалась, инстинкт самосохранения в ней был ещё жив, хотя, казалось бы, куда ей тут было деться в её цепях от человеческого всевластия.

– Эй, вы что тут делаете? Что вам нужно?

Окликнул Брагина внушительных размеров мужчина явно кавказского типа, да и лёгкий акцент соответствовал его виду. Брагин в таких случаях никогда не терялся, надевал сразу маску педантичного интеллигента и брал собеседника методом неукоснительной, твёрдой вежливости.

– Простите, но вы забыли представиться, – ответил он кавказцу.

– Представиться? Зачем представиться?..

– Чтобы я знал, кто со мной говорит. Если вы должностное лицо, облечённое полномочиями, это одно, а если такой же турист и прохожий как я, это другое.

– Прохожий турист?.. А на территорию зачем заходить?..

– Вы всё-таки представьтесь вначале, я вас очень прошу.

– Ну, допустим, я здесь начальник.

– Вы – Рамазанов?

Лицо мужчины выразило удивление.

– Что ли, знаете меня?

– Нет, просто догадался. Фамилия директора на вывеске крупно написана, а вы говорите и выглядите по-директорски. Догадаться несложно.

– Да, фамилия на вывеске… Я об этом не подумал.

Тон директора смягчился, лицо приняло выражение снисходительности. Брагин продолжал мягко обороняться.

– А на территорию вашу зайти очень легко, ограда – одна видимость, ворота распахнуты настежь, корпуса, то есть, коровники раскрыты с обеих сторон, просматриваются насквозь. Не понимаю, вы меня что, в шпионаже или во вредительстве подозреваете?

Директор Рамазанов улыбнулся.

– Ну, зачем сразу такое… Вы человек уже в возрасте, на вас не подумаешь. А вообще всё может быть. Слышали о конкуренции? О промышленном шпионаже слышали? Не могу раскрывать всех фактов. Одним словом, нельзя к нам заходить посторонним. По санитарно-эпидемиологическим правилам. Здесь у нас животные находятся.

– Тогда советую повесить объявление: «На территорию животноводческого комплекса посторонним лицам вход строго воспрещён». Обязательно чтобы «строго», иначе не подействует.

Рамазанов посмотрел на Брагина с уважением.

– Надо будет повесить. Очень хороший совет. До сих пор никто не заходил из посторонних, мы далеко от проезжей дороги, к нам мимоходом не зайдёшь.

– Верно, что вы в стороне. Я от шоссе вас увидел, решил узнать, что это там такое построено. Не то детский лагерь, не то спортивная база…

– Ну, вот, теперь узнали, можно идти дальше. Мы две машины с комбикормом ожидаем, разгружать будем, рабочая обстановка. Вот, одна уже идёт…

По просёлку через поле к коровьему лагерю двигался самосвал с высокими бортами. Рамазанов вынул из кармана телефон, набрал номер и стал сердитым тоном что-то кому-то внушать на родном языке. Из-за корпусов вышел один рабочий с широкой лопатой, за ним другой, третий. Брагину в самом деле не стоило здесь оставаться. Он жестом сделал Рамазанову «всего хорошего, до свидания вам». Тот, не отрываясь от телефона, сделал в ответ рукой «попутного ветра, скатертью дорога».

На просёлке Брагин разминулся ещё с одним самосвалом, гружёном комбикормом. На дороге там и тут лежали ошмётки этого похожего на подсохшие морские водоросли коровьего лакомства.

 

 

*   *   *

 

Озеро носило то же имя, что и посёлок, но площадью превосходило его в добрый десяток, если не более, раз. Наверняка это посёлок был в своё время назван по имени озера, возле которого сам собою возник. Именно «возле», а не «на берегу». Все берега озера по всей его, ого какой, окружности – илистые, сырые, топкие, заросшие густым ивняком, да и большой лес подступает везде чуть ли не прямо к воде. Вот так просто подойти к воде, посидеть с удочкой на бережке, развести костерок, полюбоваться на закат, на утиные выводки, на сидящих стаями на воде чаек, вдруг одновременно взлетающих по какой-то одним им ведомой причине, – такое место на берегу надо ещё поискать. Брагин знал целых два таких места, отыскал их и приметил в прошлые свои приезды и прогулки вокруг озера. В одном из этих мест здешними рыболовами были сооружены мостки, с которых можно было и рыбачить, и заходить для купания в воду. Недавно кто-то побывал в этом уютном закутке, разводил здесь костерок, остатки золы и несколько чёрных головёшек аккуратной кучкой лежали на песке, а перед ними было так же аккуратно положено брёвнышко в качестве скамейки на двоих. Брагин сидел на нём, расшнуровав кроссовки и протянув к воде уставшие ноги.

День уже клонился к вечеру, но был всё так же ясен, и всё так же с голубого неба улыбалось солнце, разве что теперь оно стояло низко над лесом по ту сторону озера. Посижу немного, отдохну, и пора уже двигать домой, рассеянно думал Брагин. На его ответственности был поздний обед, он же и ранний ужин, это как посмотреть, да и другие могли быть хозяйственные необходимости, с которыми Анна в одиночку не справилась. Он отметил для себя, что о возвращении на дачу Анны Арнольдовны подумал как о возвращении домой, хотя дача эта ни с какой стороны не была его домом. Грустная их история, очень грустная, хотя другим наверняка она кажется романтичной и, чего доброго, умилительной. Соседи по даче определённо считают их мужем и женой со стажем, не подозревая, что они давным-давно уже «бывшие», притом побывавшие каждый в двух новых браках, да ещё родившие детей в новых семьях. Но вот, получается, что вернулись на круги своя на склоне лет. Смешно? Да нет, скорее, грустно.

 

 

*   *   *

 

То и дело всплывало в его памяти так ясно, словно это было вчера, то далёкое-далёкое курортное черноморское лето. Турбаза располагалась на высоком обрывистом берегу. Вниз, на пляж, вела длиннющая зигзагообразная лестница, спускаться по которой было долго и трудно, а подниматься с пляжа пожилым отдыхающим и мамочкам с маленькими детьми было сущим наказаниям. Но турбаза потому и турбаза, что пожилые и малолетние граждане здесь не предусматривались. Народ в том заезде был сплошь молодой, активный, романтичный. Или это так казалось ему, двадцатипятилетнему выпускнику технического вуза, молодому, как тогда их называли, специалисту? Может, и казалось по наивности и молодости лет, но действительно была ведь романтика, было синее море, был галечный пляж, были местные неправдоподобно дешёвые и при этом отличного качества вина, была танцплощадка поздним вечером под душещипательные хиты вроде «Mammy blue» или «El condor pasa», были южные звёздные ночи, были, понятное дело, ночные гуляния-обнимания под стрёкот цикад.

Танцевать он не умел и не считал достойным своего интереса это легкомысленное занятие, но к танцплощадке вечером иногда подходил, слушал музыку из репродуктора, с лёгкой внутренней иронией смотрел на танцующих. Там он её и приметил – не приметить было совершенно невозможно. Не то чтобы высокая, скорее, кажущаяся высокой по причине длинных, идеально стройных ног, плотно облегаемых редкими тогда фирменными джинсами, сама вся стройная, тонкая в талии, блондинистая, гладко зачёсанные назад с косым пробором волосы собраны на затылке в тяжёлый пук. А утончённые черты лица, а безупречной формы голова, картинно сидящая на шее, словно вылепленной, скопированной с какой-нибудь Психеи или Афродиты…

Приглашали её на танец, как ни странно, редко, по-видимому, местные кавалеры не решались на это, она явно не вписывалась в их понятие о доступной, готовой к ночным гуляниям курортнице, а тратить на недоступную время и эмоции было делом нерациональным. Такие же мысли и ощущения были поначалу и у Брагина: какие у него могут быть шансы в отношении этой юной, по-видимому, столичной, особы? Но какая всё-таки фемина, какая, чёрт возьми, благородная грация, какая фигурка и всё остальное…

На другой день, спустившись на пляж, раздевшись и приготовившись уже нырнуть с волнолома, он неожиданно увидел её. Она выходила из воды навстречу ему, поднималась на волнолом по металлической лесенке. У него всё так и замерло внутри, он видел её без одежды, только бикини в крупный жёлтый горошек на синем фоне, без косметики, без всех возможных женских ухищрений. И была она точно такая же, как и вчерашним вечером на танцплощадке. Ни тогда, ни сейчас не было в ней ничего искусственного, приклеенного, нарисованного, пришпиленного. Грудь была у неё, правда, маловата, это он отметил, но не как недостаток, а просто как одну из её милых, замечательных, трогательных особенностей. Потом уже, спустя многое время, он говорил с лёгким цинизмом, что знакомиться с женщиной лучше всего на пляже, где она видна во всём её природном естестве, как говорится, «без обману».

Собравшись с духом, он решился с нею заговорить, спросить как бы случайно, тёплая ли вода, но только он раскрыл рот, к ней подошла и по-свойски затараторила толстенькая дамочка в закрытом купальнике, по-видимому, её соседка по комнате. Он стушевался и отступил, а другой возможности на пляже уже не представилось. Возможно, ему только показалось, но она заметила его, заметила его неудавшийся подход и проводила его словно бы безучастным, рассеянным взглядом.

Вечером он шёл к танцплощадке с единственной целью увидеть её, только хотя бы увидеть. Она сидела на скамье в углу танцплощадки, скрестив на груди руки, улыбалась собеседнице, что-то отвечала ей, кивая головой. Из репродуктора зазвучал медленный танец «Маленький цветок». Сейчас или никогда, сказал кто-то внутри Брагина. Мысленно перекрестившись, он пошёл к ней ‒ а пока он шёл, пока приближался к ней, она смотрела на него остановившимся как под гипнозом взглядом, ‒ вымолвил чужим голосом: «разрешите?» – и протянул даме руку. И, о чудо, она сразу встала, приняла его руку, они вышли на середину танцпола, где уже топтались две или три пары, и – ещё одно чудо! – он стал танцевать с нею, и танцевал уверенно и даже ловко, хотя это был первый танец в его жизни. Обнимая правой рукою её талию, левой ладонью сжимая её ладонь, а своим виском касаясь её виска, он чувствовал и сознавал со всей ясностью, что лучше этой женщины не может быть никакой другой в целом свете, что судьбой ему дан шанс, и он будет полным идиотом и ничтожеством, если этот шанс упустит.

– А знаете, – сказал он всё ещё словно бы чужим голосом, – я вас видел сегодня на пляже. Хотел спросить, тёплая ли вода, но не решился.

Она слегка отстранилась, посмотрела на него, словно оценивая его возможности быть её ухажёром, и ответила серьёзно:

– Надо было решиться.

– И вчера я видел вас здесь, на танцах. Думал пригласить, но тоже не решился.

– Это что же, вы такой робкий?

– Получается, что робкий.

– А как вас зовут, робкий молодой мужчина?

Он ответил.

– Так вот что, робкий Александр, больше не робейте. Меня зовут Анна.

Разговаривать, общаться и вообще держаться с нею оказалось очень просто. Брагин сам удивлялся, до чего свободно чувствовал себя возле неё весь этот вечер, шутил, юморил, что-то рассказывал, она смеялась его шуткам, сама шутила, что-то рассказывала о себе, о чём-то его расспрашивала. Год назад она окончила в Ленинграде художественное училище, получила распределение в отдел рекламы одного солидного предприятия, там сейчас и работает. Этот отпуск ‒ первый в её трудовой биографии, путёвку ей выделил бесплатно профсоюз, в точности, как и ему. Выходило, что оба они молодые специалисты, каждый в своей области, только вот, увы, из разных городов.

При расставании за полночь возле её домика она шутливо спросила:

– Так я могу считать, что у меня на весь период отпуска есть верный кавалер?

– Самый верный из всех вернейших. И не только на отпуск. Готов быть вашим кавалером пожизненно.

После недолгого молчания она спросила уже без шутливости в голосе:

– А вы не боитесь, что я могу принять это всерьёз? Поймаю вас на слове и потребую выполнения.

– Я могу только мечтать об этом. И требовать вам не придётся, один щелчок ваших пальчиков, и я у ваших ног коленопреклонённый.

Она попыталась щёлкнуть пальцами, это у неё не получилось, она рассмеялась, сказала, что он поднял ей настроение, и они распрощались.

– Значит, до завтра?

– До завтра, до завтра…

Поначалу его ухаживания были приняты благосклонно, из соображений, что должен же быть у неё кавалер на этом курорте, сопровождающий, провожающий, развлекающий. Но так было только в тот первый вечер. Когда на другой день они утром встретились на пляже, что-то уже изменилось, уже пробежала какая-то искра, обращённые друг на друга взгляды их говорили больше чем об интересе и приятности общения. Всё у них совпадало, всё в каждом принималось другим без оговорок. Это было даже неправдоподобно, походило на магию, на приворот. Брагину не приходилось ничего придумывать для их сближения, не приходилось ничего предпринимать. Произошло слияние двух лун, вспышка сверхновой. И звёздное ночное бархатистое южное небо…

 

 

*   *   *

 

Из сегодняшнего трезвомысленного остепенённого далека их южный роман выглядел стопроцентным безумием. На своей турбазе они почти не бывали, во всяком случае, не ночевали. Он снял в прибрежном посёлке комнатушку с двуспальной кроватью, и это стало их любовным гнёздышком, колыбелью греха, как сам он не без юмора определил это место, а она такое определение самокритично одобрила. Плескаться в море они всё же ездили на турбазу, но только потому, что пляж там был лучший, иногда задерживались до обеда, не пропадать же оплаченному по путёвке питанию, но больше времени проводили в романтических поездках по ближнему побережью. Побывали в Геленджике, Джанхоте, Кринице, Прасковеевке, Туапсе, добрались и до Сочи. В другую сторону по берегу – Кабардинка, Новороссийск, Анапа, Абрау-Дюрсо…

Где заставал их поздний вечер, там они и ночевали, дважды – под открытым небом. Один раз на сочинском пляже, другой раз (рискованный авантюризм!) – на вершине горы, откуда открывался дивный вид на всю прибрежную окрестность и откуда не хотелось уходить. По невероятному совпадению, в которое он не сразу поверил, название горы было Безумная. Как они ухитрились там не только не замёрзнуть, но даже согреться в объятиях друг друга и получить особенное, нигде более не повторявшееся удовольствие, он и сам понять не мог. Неплохо помогли бутылка «Каберне», суконное одеяло с турбазы да пакет абрикосов прямо с дерева в саду квартирной хозяйки. Надолго врезались им в память плачущие, тонко подвывающие, не то ангельские, не то демонические голоса, звучавшие словно из преисподней. Было жутковато, но от местных он уже знал, что это воют в лощине шакалы, не опасные для человека, их интересует только домашняя птица вроде кур и гусей. Эта ночь была так особенна и знаменательна, что он, грешивший иногда рифмоплётством, родил следующее:

 

Когда мы на гору с тобой

Шли, обнявшись, во тьме,

Земля хранила жар дневной,

А я хранил в уме

Намеренье во грех не впасть,

Безумства не свершить.

Увы, коварная напасть,

Пришлось нам согрешить.

Я догадался, в чём была

Причина страсти той:

Гора Безумная ума

Лишила нас с тобой.

 

Она пришла в восторг от этого стишка, велела его переписать и дать ей экземпляр. На память об этой горе и о том, что там было у нас, пояснила она.

 

 

*   *   *

 

Как гром среди ясного неба подступил конец туристской смены и отъезда. Обратные билеты каждому в свой город у них были, оставалось говорить что-то банальное, обмениваться адресами и, ах, – слёзы расставания, клятвы, обещания, всё как обычно на курорте. Обычного, однако, не случилось. Опустив глаза, она безрадостным упавшим голосом сообщила то, о чём он уже и сам догадывался по разным мелочам и её проговоркам – она не свободна, она замужем. Год назад вышла за своего однокурсника по училищу, он тоже художник. Парень хороший, она его любила, когда выходила за него, никаких претензий к нему не имеет. Но главным это сообщение не было, главное она сказала вслед за тем, причём сказала твёрдо и уже не опуская глаз:

– Если я тебе нужна, и ты что-то решишь, я готова на всё. Имей, пожалуйста, это в виду.

Когда женщина говорит такое мужчине… Но когда ТАКАЯ женщина говорит такое ему, Брагину!..

С ума можно было сойти в подобной ситуации. Ей – в свой Ленинград, ему – в свой Саратов. И он должен что-то решить. Прямо здесь и сейчас. Ни решить он ничего не мог, ни распрощаться с нею. Сдал билет до своего Саратова, с трудом достал билет на один с нею поезд до Ленинграда. В Ленинграде жила его тётка, двоюродная сестра его матери, тётя Нонна. Ехали в разных вагонах, она в купейном, он в плацкартном. Что в разных, это наверняка было к лучшему, можно было обдумать всё, остыть и дать задний ход. Пока ехали, ничего внятного не придумали и не остыли. Ехали как в омут головой. Тётка встретила его без энтузиазма, но раскладушку в маленькой кухне поставила. Жили они с мужем-инвалидом в Купчине, в двухкомнатной малогабаритной квартире со смежными комнатами. Анна велела ему ждать звонка по результатам разговора с мужем.

Три дня он жил у тётки в напряжённом, нервном ожидании неизвестно чего. Пока ждал, пришёл к ясному и твёрдому решению: пусть разводится и уезжает к нему в Саратов, там хорошая родительская квартира, там у него неплохая работа, там и ей найдётся дело по её профессии. С невских берегов переместиться на волжские, это всё-таки не Сибирь, не Камчатка. Вариант нормальный, она же сказала, что готова на всё…

Телефонный звонок раздался поздним вечером. Тётка Нонна передала ему трубку, сочувственно на него глядя: «Похоже, что это тебя». В общих чертах она уже знала их ситуацию. Потом говорила, что он страшно побледнел и даже осунулся, выслушав и положив трубку. Анна, с трудом сдерживая рыдания, сказала ему с того конца провода:

– Прости меня, пожалуйста. Уезжай! Я сама не понимала, что наобещала тебе. Это невозможно. Знаю, что виновата. Прости, прости, прости… Уезжай поскорее!..

Всю ночь потом он лежал на своей раскладушке без сна с закрытыми глазами. Тётка несколько раз заглядывала в кухню посмотреть, в порядке ли он. Рано утром он уехал.

А через полтора месяца он получил в Саратове телеграмму: «Приезжай как можно скорее. У нас будет ребёнок».

 

 

*   *   *

 

Сегодня сыну сорок три. Живёт с женой и тремя детьми, две девочки и мальчик, в Европе, работает там по коммерческой части, с жильём всё в порядке, с доходами, по-видимому, тоже, иначе не подбрасывал бы маме с папой время от времени приличные суммы в качестве прибавки к пенсии.

Отличный получился парень, рассудительный, разумный, безупречный в отношении родителей, хотя в раннем детстве большей частью жил у бабушек-дедушек, то здесь, в Питере, то в Саратове. Так нужно было, пока мама с папой мыкались по съёмным комнатушкам, зарабатывали на квартиру да выясняли время от времени отношения, так до конца и не выясненные. Главное, родился мальчик, как положено, в законном браке, комар носа не подточит. Муж Анны, уразумев, наконец, что вопрос не шутейный, не стал далее артачиться с разводом. Пострадал, конечно, человек, но своего потом не упустил, очень быстро женился ‒ и сразу ведь оказалось, что было на ком! – и деток в новом браке народил. Анна и сегодня сохраняет с ним какие-то контакты.

Один червь точил душу Брагина, когда он, перебравшись уже в Питер и зарегистрировав с Анной брак, ожидал рождения ребёнка. А точно ли его будет ребёнок? Всё-таки полтора, да нет, почти два месяца, жила она при муже, ничего не сообщая ему про беременность. И решил для себя, что не станет вообще об этом думать, что вопрос закрывает усилием воли. Сказала Анна, что его, и так тому и быть. Когда же мальчик появился, все сомнения отпали в тот же миг. Крошечный, но однозначный Брагин, папина уменьшенная копия. И экспертизы никакой не нужно было. А за тайные сомнения ему стыдно стало.

Брак их продержался четыре года. К тому времени при денежной помощи как его, так и её родителей у них уже была трёхкомнатная кооперативная квартира. Никто не понимал, почему они разводятся, и меньше всех понимали они сами. «Любовная лодка разбилась о быт»… Конечно, совместное ведение хозяйства в квартире многоэтажного дома – это не то, что совместное распитие марочных вин на черноморском курорте. Но разводиться-то разве уж так обязательно? Председатель их жилищно-строительного кооператива, подписывая документ о разделе квартиры, покачал головой и сказал: «Очень, очень жаль. Я иногда, глядя на вас, думал: вот ведь какая красивая пара»…

С десяток лет они мало что знали друг о друге, общались только по телефону, а позже по Интернету. Она, конечно, знала, что он вскоре женился на своей молодой сослуживице; он знал, что она вышла замуж за их общего в прошлом знакомого, вузовского преподавателя, выступающего иногда по ТВ с просветительскими беседами. Сын жил с матерью, ходил в детский садик, потом учился в гимназии, с отцом встречался охотно, тянулся к нему и, по-видимому, страдал от раздвоенности сыновних своих чувств. Вскоре в новых их браках появились и новые дети...

 

 

*   *   *

 

Нет, вспоминать сегодня всё это, перебирать в памяти заново – только раны старые тревожить. Оба они были хороши, соревновались в неуступчивости, в убеждённости только в своей правоте, в чрезмерном самолюбии, в умении ссориться по пустякам. Воистину, кого Господь желает покарать, того лишает разума. Разума в те времена у них было негусто, зато была молодость. А вот сегодня разумности хоть отбавляй, сегодня их отношения разумны просто идеально. Правда, молодости уже нет, осталась она в неразумном давнем прошлом. Ну, хоть так, как говорится…

Последний муж Анны умер года три назад, последняя жена Брагина развелась с ним и свалила за бугор с молодым (относительно Брагина молодым) деловым мужем. И поделом ему, Брагину, нечего было жениться на дамочке с разницей в возрасте более чем в три десятка лет. И вот итог, он на пороге семидесятилетия без дачи, без машины, только с однокомнатной квартирой в неплохом, правда, Приморском районе Санкт-Петербурга. Он ничуть об этом не горюет, дача, может быть, и не помешала бы, а уж машина ему точно не нужна, он радикально охладел к автолюбительству.

У Анны и хорошая квартира в городе, в Петроградском районе, и какая-никакая дача, и «Форд Фокус» выпуска 2010 года в гараже где-то ржавеет. Все их дети давно уже взрослые, образованные, обременённые семьями, ипотеками, крупными и мелкими бытовыми проблемами, но главное, все в добрых отношениях друг с другом.

Анна связалась с ним в прошлом году, сослалась на просьбу заграничного их сына, якобы попросившего её узнать на месте о здоровье отца, о том, как у него вообще дела, не требуется ли ему в чём-нибудь помощь. А от себя она прибавила, что лучше бы он выбрался из города, приехал бы как-нибудь к ней в глухомань, чего в пыльном городе сиднем сидеть, ведь сколько лет уже не виделись, а люди они вроде как не чужие…

 

 

*   *   *

 

– Ну, как сегодня гулялось? – спросила его за ужином Анна Арнольдовна. – Где был, что видел, с кем общался?..

Ужин был приготовлен им по всем правилам, и стол на веранде он сервировал образцово, и сам приоделся как положено к столу, и даже причесал перед зеркалом на пробор свои полуседые, но всё ещё густые, в прошлом тёмные с каштановым отливом, волосы. Анна Арнольдовна тоже примолодилась, чуточку подкрасилась и кофточку надела фасонную с вышивкой в виде букета фиалок.

– Гулял много где, видал много чего. Общался?.. Да, кое с кем общался. С Господом Богом, например.

– Ты же вроде неверующий?

– Ему, я думаю, всё равно, верит в него кто-то или не верит. Сидит человек в одиночестве на берегу, перед ним водная гладь, синее небо, в небе птицы, в душе у человека благодать или скорбь, это неважно, ну а Он оттуда (Брагин указал глазами наверх) видит человека, понимает его, что-то дельное ему подсказывает.

– Ой, как хорошо ты сказал… Ты ведь знаешь, я в церковь иногда захаживаю, и свечки там ставлю, и молитвы произношу, только не вслух, а про себя. Правда, никаких нормальных молитв я не знаю, так, бормочу, что на ум придёт.

– Это и есть настоящая молитва, которая не заученная, а от души, изнутри.

– Верно, верно говоришь. Умеешь же ты сформулировать. А вот я не умею сразу правильно сказать. Думаю всегда ясно и правильно, а говорю иногда несуразицу.

– В своё время это у тебя частенько случалось. Да и я в прошлом часто говорил такое, что лучше бы промолчал.

– Ну нет, не наговаривай на себя, говорил ты всегда чётко, логично. Я так не умела, и от этого злилась. Понимала, что ты прав, а признать этого не хотела.

– Не преувеличивай, пожалуйста, я часто был неправ, а права по сути была чаще ты.

– Нет, нет, ты бывал прав чаще, чем была права я…

Они взглянули друг на друга. Сначала улыбнулась Анна Арнольдовна, за ней улыбнулся Брагин, затем оба рассмеялись.

– Два старых дурака, ‒ резюмировала Анна Арнольдовна.

– Одного из нас, пожалуй, можно назвать старым, а другая под это определение пока ещё не подпадает.

– Ка-акой комплиме-ент!.. Ну-ка подлей мне в бокал ещё этого крымского веселящего, господин кавалер…

«Пожизненный, как и обещал», – прибавил мысленно, но вслух не произнёс Брагин. Анна, скорее всего, и не помнила этих шуточных его слов, сказанных в день их знакомства. А он помнил сказанные им сорок с лишком лет назад слова, как помнил многое, если не всё, что было с ними в те дни, помнил даже запах её волос, когда, танцуя, они впервые прикоснулись друг к другу.

– Пока ты там бродил по рощам и лугам, я времени зря не теряла, акварель новую написала, по-моему, неплохую. Посмотреть хочешь?..

 

 

*   *   *

 

Ночь, как и вчерашняя, выдалась звёздная, тихая, тёплая. На соседних подворьях, перекликаясь, начинали лаять собаки, но лаяли недолго, быстро замолкали. Наклонённый ковш Большой Медведицы всё лил и лил свою невидимую воду на единственную обитаемую точку космоса, зовущуюся планетой Земля. Во вселенной мы одиноки, такое утверждение Брагин часто встречал в разных умных статьях. И никаких эмоций это утверждение в нём не вызывало. Ну, одиноки мы во вселенной, ну и что? Вот на Земле быть одиноким, это вправду тяжко. Боже, как всё это трудно и сложно, как всё перепутано в человеческих отношениях и как много ошибок совершает в своей жизни человек. Совершает, сожалеет, если умён, если сознавать свои ошибки умеет, потом кается, потом снова совершает, снова сожалеет, снова кается и снова совершает…

Он стоял в дверях своей пристройки, глядел на яркие, будто южные, звёзды, горько сожалел и мысленно каялся, понимая в то же время, что это бессмысленно, что никто не услышит его покаяний. Да и в чём он каялся в эти мгновенья, он не смог бы объяснить даже себе. Сожалеет, это да, это конечно, сожалеть можно о многом, но в чём же он должен раскаиваться?..

Окно в комнате Анны светилось, значит, она ещё не спала. Изнутри окно было неплотно задёрнуто занавеской, узкая полоска света косым лучиком лежала на траве – от окна и дальше, дальше, потом таяла и размывалась в ночной тьме.

Брагин осторожно, чтобы не обеспокоить, не дай бог, не испугать Анну, подошёл к окну, привстал на цыпочки и увидел её. Она с растрёпанными волосами, неглиже, в очках, совсем на себя не похожая, сидела на кровати и изучала какую-то бумажку вроде счёта-квитанции или почтового извещения, вплотную приблизив её к глазам.

Он бесшумно отошёл от окна, присел на приступок у двери в свою каморку и закрыл лицо руками. Сдерживаться он не мог, он вздрагивал, слёзы текли у него между пальцев, он смахивал их ладонью, вытирал тыльной стороной, а они всё текли.

 

 

октябрь 2024 г.

 

 

 

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» ноябре 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: