«Да» и «нет» не говорите

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2023:

 

На чтение потребуется 45 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Сколько он ни нажимал кнопку звонка, к двери никто не шёл, не отпирал её, и не было слышно внутри никакой жизни. Он пришёл вовремя, как уже приходил дважды, но тогда дверь открывали, и всё было как надо. Неужели он ошибся днём?.. Да нет, день правильный, назначенный, и час правильный, тоже назначенный.

– Закрыто, что ли?.. Вот сволочи!.. – раздался сзади недовольный сиплый голос.

Запрягаев обернулся. Рядом с ним стоял низкорослый пожилой человечек бомжеватого вида. Бомжеватого и нездорового. Рыхлый, в красных прожилках бесформенный нос, давно не бритые, усыпанные седой порослью, дряблые щёки, седые неаккуратные космы, выбившиеся из-под дешёвой шапочки-вязанки, и слезящиеся тусклые глаза усталого опустившегося человека. Определённо, бомж, и уж точно – алкаш. Что ему нужно здесь, возле этой двери? Наверняка он перепутал адрес.

– Закрыто, и нет никого, – сообщил Запрягаев.

– А ты звонил?

– Конечно, и не раз. – Запрягаев снова надавил на кнопку звонка.

Где-то в глубине помещения глухо задребезжало. Никаких других звуков, никакого движения внутри за этим не последовало.

– Суки!.. Падлы!.. – определил ситуацию незнакомец. – В два должны быть на месте, а уже… Сколько там?..

– Тридцать три минуты третьего, – доложил Запрягаев, отвернув рукав куртки и посмотрев на часы.

– Вот так! Никогда вовремя не придут. Ну и хрен с ними, я топтаться здесь не намерен. Подожду немного, и до свидания. Пошли присядем, вон, скамеечка имеется…

Поколебавшись, идти ли за этим субъектом и садиться ли с ним на одну скамью, Запрягаев решил, что это лучше, чем с глупым видом просителя торчать у двери или бродить по неуютному дворику. Они прошли в ближний угол дворика и опустились на расшатанную скамью с полуотвалившейся, едва держащейся спинкой. Скамья, два чахлых деревца да переполненный контейнер для мусора составляли всё украшение этого глухого, тесного двора. Нужная им дверь была видна со скамьи, приход хозяев они прозевать не могли. Получалось, этот индивид адреса не перепутал, явился, куда ему нужно. Туда же, куда нужно и Запрягаеву. Более чем странно это было. Но, в конце концов, какое ему дело…

– Закурить будет? – спросил субъект.

– Некурящий.

– Это правильно. Я – тоже. Накурился в своё время, а теперь всё, нельзя. Коньки могу откинуть, если снова начну.

Зачем тогда спрашивает?.. А коньки откинуть ему и без курева на раз-два. Странный человечек. И чего ему может быть нужно вон там?.. Запрягаев бросил взгляд в сторону безмолвной, безответной металлической двери тёмно-ржавого цвета, с кнопкой звонка по правую сторону и наклеенной бумажкой с названием организации.

– А тебе чего там за дело? – в тон его мыслям спросил бомжеватый, кивнув в сторону двери. – Принёс, небось, что-нибудь, надеешься, что примут?

Это было уже слишком. Терпеть назойливое панибратство дальше было невозможно.

– Вы извините, но я о своих делах с незнакомыми людьми говорить не могу. У меня такой характер или правило такое. Не обижайтесь, но вот так.

– С незнакомыми не можешь, так давай познакомимся. Тебя как зовут-то?

О боже, боже… Надо было не идти на эту лавку, погулять поодаль где-нибудь, всё было бы лучше такого вот соседства и такого разговора. Но теперь уж поздно, не вставать же с видом оскорблённой добродетели, не уходить же от говоруна.

– Анатолий моё имя.

– А фамилия?

– Зачем вам это?.. Ну, хорошо, Запрягаев моя фамилия.

– Во как… Запрягаев… Лошадиная фамилия, почти по Чехову.

Запрягаев почувствовал, что краснеет. Именно так, «лошадиной фамилией», его подкалывали ещё в школе, потом в институте, а после и на работе. Чёрт бы его побрал, этого соседа по скамье!..

– А я – Турунов. Евгений, но без всяких отчеств. Не люблю, знаешь ли, когда по отчеству.

– Турунов?.. Евгений?.. – Запрягаев недоуменно уставился на человека. Что-то вертелось в его голове, какие-то шестерёнки искали, за что зацепиться, и пока не находили. – Турунов… Это.. Это…

– Ну, да, да… Если ты об этом, то да, тот самый, когда-то известный.

– Боже мой! – в изумлении воскликнул Запрягаев. – Вы – Евгений Турунов?..

– Не похож на свои портреты? – с мрачной усмешкой спросил человек. – Доживёшь до моих лет, и ты станешь не похожим.

– Нет, подождите… вы действительно Евгений Турунов?..

– Тебе паспорт, что ли, показать? Я паспорт с собой не ношу, много чести.

Но Запрягаев и без паспорта уже понял, что сидящий рядом с ним на хлипкой скамье затрапезный человечек – именно Евгений Турунов, самый что ни на есть настоящий. В памяти его всплыл портрет этого знаменитого в своё время писателя, сегодня уже совершенно забытого и даже неизвестно, живого или уже нет. Портрет, всплывший в памяти, был сопоставлен с нынешним пострадавшим от времени оригиналом, и вывод был сделан: тот самый, в живом, но сильно изменённом виде. Запрягаев в свои тридцать два года, конечно, знал, что в жизни человек выглядит совсем не так, как на портретах, фотоснимках, кинокадрах, но здесь расхождение было уж очень серьёзное. Ах, боже мой, кто мог предположить!..

Особенно громко Турунов прославился тем, что в давние теперь уже годы, на волне перестройки, вольности и гласности, стал первым из российских писателей, применившим в своей беллетристике запретные прежде словечки и выражения, проще говоря – матюги. Тогда это было так ново, так смело, так либерально, так прогрессивно… Дамы прыскали в кулачок, или краснели, или бледнели, или отбрасывали с возмущением книгу. Литературные критики глубокомысленно рассуждали в журналах, имеют ли право на жизнь сочинения с такой лексикой, и вообще, литература ли это, художество ли, а может, просто эпатаж и баловство. Турунов так разгорячился и увлёкся, что собрался было за свой счёт издать составленный им «Словарь бранных слов русского языка», но его отговорили свои же собраться по творчеству, мол, это будет уже перебор. А вскоре и высокое начальство запретило матерщинничать в литературе без нужды, да и читатель охладел к подобным фокусам.

– Я всё ещё не верю, просто очень неожиданно, – бормотал Запрягаев, повернувшись к соседу всем корпусом и почтительно разглядывая его. – Так, знаете, вдруг, на улице… Я ведь ваш давний читатель и почитатель.

– Да ну?.. – недоверчиво протянул Турунов. – Можешь даже назвать что-то из моих вещей?

– Конечно, конечно, могу. «Иглы дикобраза», например… «Ненасытное чрево»… «Прыжок кузнечика»… «Молекулы любви»… «Переизбыток чувств»… «Шурум-бурум» …

– Ты смотри, действительно знаешь. Ну, и что из этого больше нравится?

– «Молекулы любви». Очень сильная книга, глубокая по содержанию. Я ею зачитывался в юности, она на меня повлияла в смысле развития личности. Я, может быть, под её влиянием и начал водить пером по бумаге, – слегка приврал он, желая сделать собеседнику приятное.

– Я так и понял, что ты что-то своё притащил, секретаря дожидаешься, передать.

– Нет, я не за этим, это уже было. Они, кажется, заинтересовались одной вещью, просили зайти, обсудить.

– А-а, вон что, обсудить… Ну, если обсудить, значит, хотят резать, и тебя будут уламывать. Ты будь готов к борьбе. Твоё дело правое, ты победишь.

– Я и сам догадался, что хотят изменений. Главное – в чём и насколько. Может быть, и соглашусь на какие-то мелочи, но не по-крупному.

– Давай держись. Не соглашайся, посылай их всех, они пиявки. Знаешь, сколько крови из меня вытянули в моё время? Вёдрами можно измерить. Кое в чём я уступал, я это признаю, но в главном – ни-ни. Потому меня и помнят. Ты порадовал меня, ей-богу. Давай-ка по этому случаю…

Он полез куда-то глубоко за пазуху, порылся там и вытянул на свет за горлышко плоскую полулитровую фляжку в сетчатой оплётке. Порылся в боковом кармане своего бесформенного балахона, и на свет появились два вставленных друг в друга сильно смятых пластиковых стаканчика. Турунов разъединил их, выправил, сунув внутрь каждого не слишком чистый большой палец с несуразно отросшим ногтем, и самодовольно поглядел на Запрягаева: вот, дескать, не подумай, не из горла пить предлагаю. Выхода не было никакого, сделать хотя бы глоток Запрягаев был обречён. Во фляжке оказалась водка, ожидать чего и следовало.

– Вам всяческих благ, новых творческих начинаний и крепкого здоровья, – пожелал собутыльнику Запрягаев, прежде чем пригубить. Пригубив, невольно сморщился – водка была явно палёная, низкого качества, притом очень тёплая, но он пересилил себя и допил.

Турунов влил в себя всю дозу одним махом, глубоко выдохнул и спросил:

– С кем разговор вести будешь, тебе сообщили?

– С главным, как я понял.

– С главным?.. Значит, вот кого мы ожидаем, а начальство, как всегда, задерживается. Ну, тогда бывай здоров, я с этим прохиндеем встречаться не намерен. Я вообще-то на другого человека здесь рассчитывал. Сейчас смотаюсь, пока он не появился. У меня свои на это причины, – пояснил он, встретив удивлённый, вопрошающий взгляд Запрягаева, и стал подниматься со скамьи.

– Послушайте, Евгений… отчества не помню, извините…

– Давай без церемоний, я уже пошёл!

– Увидеться бы с вами, пообщаться… Я бы дал вам кое-что прочесть, услышать ваше мнение. Это для меня много значило бы…

– Я не читаю ничего чужого. И вообще, пошли вы все на х..!

Турунов ускоренно заковылял в сторону переулка, к выходу из двора.

Запрягаев проводил его ошеломлённым, огорчённым взглядом, поёрзал, устраиваясь на скамье поудобнее, и стал дожидаться неизвестно кого и чего в одиночестве.

 

 

*   *   *

 

В третий уже раз являлся Запрягаев в этот странный полуподвал, хотя и в центре города, но на задворках, в глубине старого квартала, среди богом забытых ветхих строений. Не добрались ещё сюда деятельные застройщики, ищущие, чего бы такого снести, чтобы потом возвести что-нибудь грандиозное и современное. И всегда он испытывал душевную боль и чувство сострадания к обитателям этого мрачного логова, хотя здесь никто не жил, не прозябали здесь никакие бедолаги, ожидающие расселения. Здесь находилась редакция серьёзного, известного и некогда процветавшего литературного журнала.

В давние лучшие времена редакция располагалась в роскошном здании с гранитно-мраморным фасадом, выходящим на главный проспект, и занимала там целый этаж. Тогда это соответствовало престижу журнала и его популярности. Или журнал соответствовал своему зданию и этажу. Были, были у журнала времена… Да, были… Но где же они нынче?.. «Всё прошло, как белых яблонь дым…» Или нет, лучше так: «Отговорила роща золотая…» Впрочем, почему «отговорила»? Журнал живёт, журнал выходит, что-то публикует, в продажу поступает, подписчикам рассылается. Вот это самое – подписчики и продажа – было, видимо, самым трудным, самым больным сегодня его местом.

В первый же свой приход Запрягаев наткнулся, причём в самом прямом, натуральном смысле этого слова, на штабеля нераспакованных бумажных пачек, заполонивших всё свободное пространство и без того тесного помещения. Высотою штабеля превосходили человеческий рост, а количество пачек превосходило арифметические способности Запрягаева. Полуподвал скорее походил на склад готовой продукции небольшой типографии. Не сразу сообразив, что к чему, Запрягаев поинтересовался наклеенными на пачках сопроводительными бумажками. Он был ошеломлён: в нераспакованных пачках лежали журналы пятилетней и даже семилетней давности, не говоря уже об относительно свежих номерах, то есть прошлогодних, позапрошлогодних, совсем новых, нынешнего года. Понять эту печальную ситуацию было несложно – журнал не расходился, не имел читательского, проще сказать, покупательского, спроса. Очень, очень грустная была картина!..

Запрягаев всегда сочувствовал продавцам, у которых не было покупателей. Он представлял себя на их месте и не желал бы испытывать этого чувства ненужности людям, этого, по-иностранному говоря, фиаско. Вот, недавним летом возле его дома появился фруктово-овощной киоск. Его поставили торговцы из Средней Азии, то ли узбеки, то ли таджики. Место было в общем неплохое, бойкое, неподалёку находилась автобусная остановка, мимо киоска непрерывно шли люди. Шли, но не останавливались и ничего в нём не покупали. Это было странно и вначале непонятно. Приглядевшись, Запрягаев понял, в чём загвоздка. Продавщицей хозяева поставили свою землячку, молодую восточную женщину, по самые глаза закутанную в хиджаб, одетую в чёрное платье, достающее до земли. Два полных месяца несчастная Гюльчатай топталась у своей торговой точки, и за всё это время Запрягаев не увидел ни одного покупателя, хотя бы приостановившегося возле неё.

Запрягаев удивлялся и негодовал: неужели эти торговые южные недоумки настолько не понимают психологию нашего среднего человека? Чего стоило им подобрать продавца нормальной, привычной для нас внешности?.. Да и наши люди тоже хороши, шарахаются без причины от самой обыкновенной бабёнки, разве что необычно одетой. И тут же он ловил себя на том, что точно так же сам спешил пройти мимо киоска, огибал его по дуге, а за фруктами и овощами шёл в ближайший супермаркет. Когнитивный диссонанс, провалиться бы ему куда-нибудь…

Через два месяца этот злосчастный киоск исчез, не продав, по-видимому, ни одного помидора. Эта история впечатлила Запрягаева настолько, что он вставил её в рассказ, над которым трудился в те дни. Вставил просто так, в качестве проходной, боковой линии, призванной разнообразить сюжет. Именно этот рассказ он и принёс в журнал, и невольно поразился сходством чувства, испытанного им тогда и сейчас – горечью и состраданием к людям, которые что-то сделали для других, а эти другие их не оценили и высокомерно, равнодушно прошли мимо.

Но одно дело яблоки и помидоры, и совсем другое именитый литературный журнал. Здесь уже не просто неудача, здесь – беда. Куда идёт литература, что с нею будет дальше?.. Что с нею происходит что-то не то, было понятно даже такому новичку как Запрягаев. Он и писать-то начал скорее от этого смутного чувства ненормальности положения, в котором находилась литература. То, что продавалось в книжных магазинах, в журнальных киосках и на всяких стихийных книжных развалах, его категорически не устраивало. Попытки читать «бестселлеры» (слово-то какое нехорошее, напоминает «бесцельность») ничего, кроме досады и утомлённости глаз, ему не приносили. Все эти «лидеры продаж», лауреаты каких-то неведомых премий, скорее всего выдуманных друзьями автора или издателями, даже скуки у него не вызывали, одну злость за потраченное на них время, вот уж воистину бесцельное. Сами же учредят свою премию, сами выдвинут на неё своего автора, сами эту премию ему присудят, а потом на обложке появляется что-нибудь вроде: «Лауреат особой читательской премии книжного салона в г. Ахрюпинске по версии журнала "Макияж и педикюр"».

Расстаться с привитой в детстве привычкой читать книжки у него никак не получалось, несмотря на всяческие гаджеты, аккаунты, вай-фаи, википедии, подкасты, чаты, блоги. И вот однажды он почувствовал, что хочет уже не столько читать, сколько хочет и может писать сам. А почему бы и нет? Ему тридцать два года, возраст, когда какой-никакой жизненный багаж уже есть, а возможность начать творить ещё не упущена.

Первый свой текст он посчитал рассказом, хотя тот наверняка таковым не был, это было рассуждение от первого лица о том о сём, о детстве, о взрослении, о взрослой жизни, о стране, в которой он живёт. Текст вышел длинным, но не настолько, чтобы называться повестью, почему он и нарёк его рассказом, а название дал неопределённое – «Кроме всего прочего». Теперь нужно было решить, что делать с этим то ли рассказом, то ли ещё бог знает чем. Ничего, кроме как отослать его по электронной почте в какой-нибудь сетевой литературный журнал, он не придумал. Выбрал наугад один из полудюжины таких журналов, отослал туда рассказ и с любопытством стал ждать результата. Спустя недели две рассказ появился на сайте журнала. Запрягаев этому не очень удивился, не возликовал. Он почему-то не сомневался, что именно так и будет.

Не слишком напрягаясь, не изнуряя этим себя, в свободное время, которого, надо сказать, у него много не было, он за несколько месяцев написал ещё три рассказа. Теперь это были уже несомненно рассказы, то есть, сюжетные истории, частью взятые им из действительности, частью додуманные, а в последнем, четвёртом рассказе, история была придумана им полностью. И вот обидно – этот самый четвёртый рассказ был журналом мягко отклонён. Мягкость выразилась в том, что редакция не объяснила причины отклонения, и вообще не объяснила ничего, просто прошли сроки, а рассказ не появился на сайте журнала, зато появились другие рассказы других авторов, приславших свои тексты позже него. Вывод он должен был сделать для себя сам.

Неудача с четвёртым рассказом не столько огорчила Запрягаева, сколько озадачила. В чём же тут дело? Чем эта вещь могла не подойти журналу?.. Сюжет у неё как раз из таких, которые редакторам должны были нравиться. Не каждому читателю, возможно, но уж редакторам – непременно.

Сюжет пришёл и постепенно вызрел до полной в голове ясности, когда он начал представлять себе работу редактора с рукописями вроде тех, которые присылал он сам. Ни с одним редактором он знаком не был, редакторскую работу представлял исключительно умозрительно, но был уверен, что представлял её верно. В рассказе он изобразил придирчивого, въедливого и очень осторожного редактора, которому понравился присланный рассказ одного автора (Запрягаев подразумевал, конечно, себя), но некоторые моменты рассказа вызвали у редактора опасения. Редактор приглашает автора, чтобы согласовать изменения, и между ними происходит диалог, из которого рассказ, собственно, и состоит. Редактор убеждает автора чуточку смягчить одно, заменить другое, убрать третье, вставить четвёртое. Автор этого не понимает и долго не соглашается. Редактор прямо не говорит, но из его околичностей следует, что в указанных местах не слишком ловко затронуты вопросы политики, межнациональные вопросы, вопросы национальные, намёки на неполную свободу печати в стране и ещё бог знает что нежелательное было затронуто в этом рассказе, обойтись без чего и возможно, и нужно. Автор в растерянности – что же в таком случае от рассказа останется? Всё полезное останется, успокаивает его редактор, уберётся только бесполезное и вредное. Рассказ обрывается на том, что автор обещает подумать и покидает редакцию в полном недоумении и в растрёпанных чувствах.

Нормальный сюжет. Интересный. Уж во всяком случае, любопытный, как решил для себя Запрягаев. Тем неожиданнее было его отклонение сетевым журналом, который публиковал его рассказы уже трижды, к которому Запрягаев уже привык и почти считал его «своим». Но теперь он решил повнимательнее приглядеться к этому журналу. Приглядевшись, пришёл к выводу, что журнал этот не слишком-то хорош. Невнятный какой-то журнал, без своего яркого, особенного лица. За малым исключением, публикует бог знает что и кого. За полгода знакомства с ним Запрягаеву хватило терпения осилить только два рассказа других авторов и одну небольшую повесть. Всё остальное у него решительно не «шло», хотя он добросовестно старался. Странный, честно говоря, журнал. И одна совсем большая странность у него: колонка под названием «Главный редактор рекомендует».

В этой колонке редактор перечислял с десяток помещённых в разное время в журнале текстов, которые он, по-видимому, особенно высоко оценил, и потому особенно рекомендовал к прочтению. Скажем, за месяц на сайте журнала появилось два с половиной десятка новых рассказов, повестей, стихов, статей. Сколько-то из них редактор посчитал достойными особого внимания. Посчитал и включил их в свою колонку. Только что же получается? Ведь все, решительно все тексты, помещённые в журнале, отобраны и одобрены именно им, главным редактором. Рассуждая логически, всё, что помещено главным редактором в журнале, всё это он рекомендует читателю. Это просто подразумевается. Но нет, оказывается, у него есть любимчики, произведения (или авторы?) сорта «люкс». Все авторы равны между собою, но есть авторы, которые равнее других – что ли так?.. Запрягаев прочёл пару из этих «рекомендованных» произведений и не нашёл в них ничего особенного, никакого превосходства над другими. А вот из трёх опубликованных рассказов самого Запрягаева этот странный главред ни одного не порекомендовал читателям, и это обстоятельство добавило Запрягаеву критических мыслей в адрес главного редактора и всего редактируемого им сетевого издания. Он думал даже написать редактору о своих мыслях по поводу этой колонки, но рисковать не стал, боясь испортить отношения с журналом навсегда.

Вот тут-то Запрягаев и подумал об обычном бумажном журнале, издающемся где-то и продающемся вместе с газетами в киосках, в магазинчиках периодической печати и даже в книжных магазинах. Подумать ему помог случай: он зашёл в газетно-журнальный закуток при станции метро, чтобы купить сборник сканвордов, протянул уже руку, чтобы взять один из них с полки… и отдёрнул руку. Рядом, прямо под рукой, стояла тёмно-синяя книжка этого самого литературного «толстого», как говорили в стародавние времена, журнала. Ну конечно, конечно… Как он мог забыть о существовании этих старых, солидных, испытанных временем, почти ископаемых, почти мамонтах? Вот куда ему следует направить свои литературные небесталанные стопы. Да, вот куда!..

Стоило ему хоть на минуту задуматься, и стало ясно как день, что настоящий бумажный журнал выше электронного на голову, а то и две. Электронный – он неосязаемый. Ни потрогать его, ни пощупать. То ли есть он, то ли его нет. Что-то где-то крутится, витает, что-то можно сегодня прочесть, если нажмёшь на кнопку, включишь гаджет, зайдёшь на сайт, откроешь страницу… А что будет завтра? Найдёшь ли, если включишь, увидишь ли то, что захочешь? Кто-то расхотел давать его тебе читать, удалил движением пальца ресурс, и всё, пустота, безответность. Словно ничего там и не было никогда. А журнал бумажный – вот он, на столе твоём лежит, лишь руку протянуть. Навечно сделан. Бумаги ещё пушкинского времени лежат в полной сохранности, и этот будет сохранён для поколений. Сетевой журнал писан вилами на воде, а бумажный отпечатан краской на бумаге. Разница! Да что там говорить, туда, и только туда, и как можно скорее!..

Запрягаев купил этот номер журнала, изучил его дома, пролистал почти весь и твёрдо убедился, что не уступает по способностям ни одному из помещённых в нём авторов. «Не уступает», это он о себе ещё скромно подумал. Одним словом, вперёд!..

 

 

*   *   *

 

– Проходите, проходите… – говорил хозяин, протискиваясь между штабелями своего непроданного товара, на который Запрягаев смотрел с болью в сердце, а хозяин не смотрел или делал вид, что не смотрит.

Это был мужчина лет пятидесяти представительного вида, седоватый, в очках и с портфелем. Ещё на улице, подходя к двери, он увидел Запрягаева поодаль на скамье, догадался, кто это, кого он ждёт, и окликнул. В самом конце длинного как кишка коридора помещался его кабинет, который он отпер ключом. Он предложил гостю раздеться, разделся сам – снял кожаное пальто, кашне и кепи. Запрягаев снял куртку и повесил на вешалку-стойку.

– Располагайтесь… – хозяин указал Запрягаеву на стул возле своего внушительного редакторского стола. Сам он уже сидел за столом и перебирал на нём бумаги, отыскивая нужную. Отыскав рукопись запрягаевского рассказа, положил её перед собою и заговорил.

– Прежде всего извиняюсь, что заставил ждать на улице, и вообще заставил ждать, такое бывает, знаете ли, с загруженным человеком. Представьте, только что с совещания в комитете по культуре, сам вице-губернатор председательствовал, очень важные вопросы обсуждались… (он бросил на Запрягаева многозначительный взгляд, и тот понимающе двинул бровями: вот ведь какие дела в ваших сферах, мне до них далеко)… Ваше имя и отчество… – он мельком заглянул в рукопись, – Анатолий Леонидович… Значит, Анатолий Леонидович, я предложил нам встретиться, чтобы определиться с вашим рассказом под названием… – он снова глянул в рукопись, – «Чёрное и белое не берите»… Странное немного название, не вполне удачное, ну, да ладно, об этом в последнюю очередь. Впрочем, давайте вначале поближе познакомимся. Вы ведь здешний, в нашем городе постоянно живёте?

Запрягаев подтвердил.

– Чем занимаетесь, если не секрет?

– Работаю в одной фирме, что-то вроде менеджера, младшего руководителя.

– То есть, высшее образование имеете?

Запрягаев подтвердил и это.

– Хорошо, хорошо… Читатель на биографическую справку внимание всегда обращает, для него образованность автора не последнее дело. Вы скажете, что это не всегда говорит о таланте, и я соглашусь, но у читателя свои причуды, и мы вынуждены с ними считаться. Читатель ждёт от нас солидности, основательности во всём… Мы поинтересовались в Интернете, у вас есть несколько публикаций сетевого характера, так ведь?..

– Да, есть, и я хотел спросить, это в плюс мне или в минус, то есть, считается у вас опытом или стажем, или как это назвать?..

– Считается, конечно, но не очень. Там требования не такие строгие, как у нас. Мы ‒ классика, они – студия для начинающих. Пройти через такую студию, конечно, можно, такое лишним не будет, но подлинного успеха это не заменит. Подлинный успех и настоящая компетентная читательская аудитория – это здесь!

Редактор указал ладонью на дверь кабинета, за которой начинался коридор, и Запрягаев невольно подумал о заполонивших коридор непроданных журнальных пачках и о компетентной читательской аудитории, не проявившей почему-то интерес к этим пачкам.

– Лет вам, должно быть, около тридцати?

– Тридцать два.

– Хороший возраст для хорошего начала. Вы начали с малых форм, дойдёте когда-то и до крупных, творческие возможности ваши, я думаю, это позволят. Ну да ладно, это в будущем, а вот о нынешних наших делах… Кстати, заметьте – мы нечасто вот так авторов приглашаем, чтобы обговорить их первую у нас публикацию, для этого весомый повод должен быть. Что, собственно, меня на это подвигло?.. У вас довольно оригинальный сюжет. Действие происходит в кабинете главного редактора некоего литературного журнала, который вы не называете, но предположить кое-кого можно. Уточнять не будем, это не так важно. Автор ваш, то есть этот ваш персонаж, принёс в редакцию рассказ, который произвёл хорошее впечатление и заинтересовал, но вызвал некоторые… ну, скажем, некоторые предложения о некоторых изменениях с целью усовершенствования материала. Должен вам заметить…

В этом месте редактор поднял на Запрягаева от рукописи глаза и, глядя поверх очков, доверительно сообщил:

– Должен заметить, такие нарекания, замечания, предложения об изменениях, называйте это как хотите, являются в нашей работе самым заурядным делом, буквально рутиной. Не существует на свете авторов, которых, образно говоря, не коснулась бы карающая редакторская десница. Имейте это, пожалуйста, в виду на всю вашу будущую литературную жизнь. Так что в этом смысле у вас всё достоверно, всё отражает конкретику, вы как-то сумели довольно реалистично и убедительно показать… – он вдруг осёкся и неожиданно спросил:

– А, может, кофейку сделаем или чайку?..

Запрягаев только руками в растерянности развёл, показывая, что об этом не думал, но в принципе не возражает. Главред бодро поднялся из своего кресла, прошёл в угол, где были холодильник, кулер, столик с микроволновкой и электрочайником, и стал там что-то двигать, журчать водой и позвякивать чашками. Запрягаев тем временем оглядел кабинет: на письменном столе слегка уже устаревший компьютер, в углу на тумбочке такой же старый телевизор, десяток стульев для собраний-совещаний, портрет Президента на стене, как полагается в любом важном кабинете, а по бокам от него ещё два портрета – Льва Толстого и Максима Горького. Вдоль одной из стен возвышался привычный уже глазу Запрягаева штабель пачек с журналами.

– Я спросить хотел, – воспользовался Запрягаев рабочей паузой. – Пока вас поджидал, познакомился тут с одним пожилым человеком, он тоже в редакцию приходил, писатель известный один…

– Турунов, что ли?.. Ха, писатель! Был когда-то, да весь сплыл. Пьянь подзаборная нынче, вот он кто. Постоянно вокруг нас ошивается, спасения от него просто нет.

– Он был известен, я и то его помню.

– Был, был… Сто лет назад был даже членом редколлегии у нас, правда, ещё до меня. Были и мы рысаками когда-то, как в песне поётся. Давно уже не пишет ничего, только бухает, и ещё больше бухал бы, если бы пенсия позволяла, он её за неделю всю спустит, а потом ходит, взаймы клянчит. К нам часто заглядывает. У нас двое сотрудников – ветераны, одного с ним поколения, они его хорошо знали ещё в прежней жизни, до развала, вот он к ним и повадился за подачками, давит на жалость. Я не препятствую, только требую работе не мешать.

– Неужели совсем ничего не пишет?

– Лет пять назад попробовал что-то нам предложить, да, видно, из давно написанного, устаревшего, просто он переделал, подстроился под современность. Даже наши ветераны согласились, что нельзя печатать, очень слабо. Не тянет старик, просто не тянет. Есть такое слово «исписался», вот оно как раз к нему. Ещё алкоголизм в придачу.

– Но деньги, пенсия… Почему же он бедный? Такие были тиражи, гонорары…

– У него большие были деньги, да он их сдуру в какой-то инвестиционный фонд вложил или в пирамиду, в одночасье всё потерял. Хорошо ещё, квартира уцелела. Дети поразъехались, жена в лучший мир отошла. И вот итог всей этой славной жизни. Если честно, просто зажился старик, оторвался уже от всего и от всех, бродит неприкаянный, не нужный никому и обозлившийся на всех.

– Но он ведь вроде классик!

– Преувеличение. Был популярен когда-то, издавался, премий удостаивался. Всё это в прошлом, нынче такие как он не в чести. Поезд ушёл, а он в отцепленном вагоне. Жестоко? Конечно. Но вот такие нынче времена. Я сам не в восторге от этого, но что делать…

Кофе ожидаемо был растворимым, какового Запрягаев старался не пить, от него появлялась и долго потом мучила его изжога. Со сливками было бы терпимо, но главред подал в чашке чёрный, да ещё, не спросив, положил в него сахар, который Запрягаев не употреблял, страшась наследственного диабета, от которого умерла его мать. Конечно, это были пустяки в сравнении с тем, что он сидел в кабинете главного редактора солидного литературного журнала, и редактор разговаривал с ним как с равным, как с автором, заслуживающим внимания, поощрения и затем, конечно, публикации.

– Ну, так что же… – продолжал главред, то и дело поднося ко рту чашку с кофе, а свободной рукой пролистывая рукопись гостя. – Что же мы имеем?.. Мы имеем неплохой в целом рассказ, достоверно и в то же время, я бы сказал, остроумно показывающий читателю нашу внутреннюю кухню, нашу редакторскую работу с автором и с его произведением. С одной стороны, здесь всё реалистично, как будто происходит взаправду, с другой стороны, есть элементы пародии и даже сатиры, и это неплохо, неплохо… Да, в целом неплохо. Если немного ещё поработать над текстом, можно даже ставить в номер. Но поработать, именно так – поработать. Не редактору, конечно, – автору. Поработать автору, однозначно. Вы как на это посмотрите?

Запрягаев с грустным видом обречённо покивал головой, показывая: да, я это предполагал и, что делать, готов подчиниться редакторской воле.

– Значит, вы согласны на такое сотрудничество, и это будет конструктивный подход. Одобряю всецело. У некоторых молодых авторов есть гонор, который оказывает им очень плохую услугу. Ни одной, дескать, запятой, ни одной буковки не стану менять! С их точки зрения каждое их слово бесценно, каждое междометие несёт смысловую нагрузку, а сама их рукопись – слиток золота высшей пробы. Жизнь отдать готовы за каждую свою строку, не говоря уже об абзаце. Сам был когда-то таким же упёртым, трясся над своими опусами, бился за их целостность. Знаете, что лучше всего излечивает от такого заблуждения? Работа редактором! Как подойдёшь к своей же рукописи с другой стороны, как посмотришь на неё другими глазами, глазами не автора, но редактора, так словно прозреваешь. И становится ясно: ты не гений, мой друг, нет, ты не гений, это ‒ раз. И второе: без редакторской помощи никакому автору не обойтись. Даже мне, опытному редактору, нужен другой редактор, когда речь идёт о моих сочинениях. Может быть, не всякий раз, но большей частью. Вот такие наши с вами обстоятельства. Но давайте, однако, вернёмся к делу…

Запрягаев с большим удивлением слушал неожиданные откровения главреда, особенно его признание, что не только его авторы, но и он, главный редактор, тоже не гений, и ему требуется наставник в его писаниях. И похоже было, что он прав, что так оно и есть – редактор требуется всякому, кто пишет.

– Так вот, давайте по конкретике… Язык ваш, манера изложения никаких нареканий не вызывают. Вы, по-видимому, человек начитанный, инстинктивно выработали свой стиль письма и следуете ему. И на здоровье, следуйте сколько хотите. Но вот конкретика… В частности… вот, пожалуйста – на странице четыре в разговоре ваших героев появляется слово «негр». Вы, я думаю, и без меня знаете, что сейчас это слово не рекомендуется к употреблению. Зачем же было в таком случае вставлять его в рассказ?..

– Но это слово в рассказе как раз обсуждается. Там редактор указывает на него автору и говорит ему то же самое, что говорите вы, что оно нежелательно. Автор возражает, он не видит в нём ничего дурного, доказывает, что в русском языке оно не носит негативного…

– Конечно, конечно, не носит, я понимаю! Не хуже вас, поверьте, владею русским языком, знаю все его традиции. Но есть современные обстоятельства, и мы должны о них помнить Слово это… ну, неодобряемо оно сейчас. Нехорошая у него нынче, как принято говорить в учёных кругах, коннотация. Кто-то увидит его и обидится. Стукнет куда следует: вот, мол, темнокожих обзывают, унижают публично в журналах.

– Но каким же словом мне обозначить этого темнокожего?

– Вот этим самым словом – «темнокожий».

– Но это слово неопределённое, темнокожим может быть и араб, и еврей, и европеец может быть темнокожим, если он загорелый. А писать «афроамериканец» глупо, потому что речь может идти вовсе не об американском негре, а о негре, например, из Африки.

– Вот так и напишите – «африканец».

– Но в Африке живут не только негры. Там и арабы живут, и семиты, и белых много живёт, особенно на юге. Я хотел в рассказе показать, что именно негроидная раса этого человека вызвала…

– Боже упаси вас ещё это слово употребить в своих текстах!

– Какое слово?

– Да вот это – «раса».

– Как? – изумился Запрягаев. – Даже расы уже под запретом?

– Никаких запретов нет. Ни слово «негр» не запрещено, ни слово «раса». Но нам следует понимать ситуацию. Речь идёт о публикации вашего текста в нашем журнале. Лучше, чтобы этих слов не было. Мы не должны давать повода, понимаете? Ни малейшего. Бдительных придурков вокруг нас уйма, мигом сочинят кляузу, обвинят, чего доброго, в расизме.

– Слово «расизм», значит, есть, а слова «раса», от которого оно произошло, его нет?

– Ох, давайте не углубляться. Я высказал своё пожелание, вы отметьте его, пожалуйста, у себя и подумайте, как обойтись без этого слова. Мы договорились?

– Можно и обойтись, конечно, – без энтузиазма согласился Запрягаев, записывая пожелание на сложенном вдвое листочке.

С минуту редактор молча глядел в рукопись, потом снял очки, закусил дужку и, нервно грызя её, словно бы в нерешительности посмотрел на гостя.

– Я хочу задать вопрос, и заранее прошу прощения, если он покажется обидным. Вопрос щекотливого свойства. Очень-очень извиняюсь. Вы – еврей?

– С какой стати? – искренне удивился Запрягаев. – Ни по отцу, ни по матери, ни по деду, ни по бабке. Все мы природные русаки.

– Тогда только остаётся спросить: надеюсь, вы не антисемит?

– Да что вы, ничего подобного! А почему вы спрашиваете?

– Да вот, понимаете ли… – он снова опустил глаза в бумаги. – У вас в рассказе слово «еврей» встречается четыре раза. Это может вызвать определённые мысли. Не у меня может вызвать, а у читателя. Я-то ничего против евреев не имею, решительно ничего. Но, понимаете… Этот так называемый пресловутый еврейский вопрос… Ну скажите, зачем подчёркивать в рассказе такую национальность?

– Так ведь это не я подчёркиваю в своём рассказе, это в том рассказе, с которым пришёл мой герой в ту редакцию. Они тот рассказ обсуждают, там редактор, вот как вы сейчас, возражает и просит не упоминать…

– Да, конечно, это в каком-то, якобы, другом рассказе. Но тот-то рассказ – он ведь в вашем рассказе! И слово это звучит всё-таки в вашем рассказе. Четыре раза звучит. Именно в вашем. Да, собственно, и тот рассказ – он тоже ваш, ведь вы его придумали и внутрь этого, другого, вашего, рассказа вставили. И правильно делает тот редактор, что возражает и просит убрать это слово. Я вполне понимаю его и полностью поддерживаю. И вот ещё, знаете…

Редактор подался над столом вперёд, поближе к Запрягаеву, и, заговорщицки понизив голос, сообщил:

– Само это слово, сама национальность… Это способно вызвать эмоции. Всякие разные. Так уж у нас повелось в нашем обществе. Оно ещё незрелое, если честно, потому и воспринимает по-всякому. У одних восторг и гордость вызовет, это у меньшинства, а у большинства – раздражение. А зачем это нам с вами? У нас здесь литература, а не этнопроблематика, мы люди мирные, нам это ни к чему. Так что давайте обойдёмся без упоминаний. Я вас убедительно прошу. Ну, как?..

– Попробую обойтись, – с принуждённой усмешкой согласился Запрягаев и сделал на своём листочке соответствующую отметку.

Он сидел у окна, которое приходилось вровень с землёй. Если бы снаружи у окна стоял человек, он был бы виден только от башмаков до пояса. Но никого за окном не было, только убогий, серый пустой дворик и, как назло, был хорошо виден переполненный мусорный контейнер, картину нисколько не оживлявший. Запрягаеву вдруг стало очень тоскливо. А может, ну их на фиг, и этот журнал, и этого редактора, и эту намечавшуюся публикацию?.. Такая мысль на секунду всплыла в нём, но тут же он её в испуге отогнал. Отступать ему было решительно некуда.

– Вы не возражаете против музыки? – спросил хозяин, поднявшись из-за стола и подходя к холодильнику, на котором стоял небольшой музыкальный центр. – Возможно, вы не меломан, а я с юности питаю слабость к джазу и старому доброму року. Тяжёлый рок не выношу, всех этих металлистов, громыхателей. Представьте себе, под музыку мне лучше работается, хотя должно быть наоборот, она должна отвлекать. А вот не отвлекает почему-то, только помогает. Поставлю-ка я Марка Нопфлера, он нам точно не будет мешать.

Из динамиков полились мягкие, ритмичные гитарные переборы и такой же мягкий, глуховатый голос начал даже не петь, а речитативно повествовать о чём-то своём, наболевшем.

– Я Нопфлера тоже люблю, – сообщил Запрягаев. – У меня почти все его альбомы записаны и видеоконцерты есть.

– Вот как! – обрадовался хозяин. – Значит, мы с вами одной группы крови. А что ещё слушаете, что вам нравится?

– Да многое нравится, многое слушаю. Джина Винсента, Джерри Ли Льюиса, Томми Стила, Джонни Холлидея, он, правда, француз, а из итальянцев – Джанни Моранди, Челентано, безусловно, затем из ветеранов – Леонард Коэн, Том Джонс, Тони Кристи, а ещё женщины – Имельда Мэй, Бренда Ли, Шинейд О’Коннор…

– Чудесно, чудесно… Но всё же придётся вернуться к нашим, так сказать, баранам. Значит, страница одиннадцать… Ну вот, зачем вы тут вывели восточную какую-то женщину, торговку в овощном киоске, у которой никто покупать не хотел, потому что она из Средней Азии, да ещё в хиджабе, как вы указываете, в чёрном одеянии до пят и вообще какого-то угрожающего вида?.. Для чего это?.. Это ведь уже не столько национальный, сколько религиозный вопрос. Мусульманский, если точнее. Очень непростой вопрос и очень тонкий. Вы знаете, сколько мусульман живёт в нашей стране? Очень много живёт. И тут, понимаете, нужен особый подход. Не стоит концентрировать внимание на таких деталях как платок, хиджаб, закрытые ноги и прочее. Это может показаться обидным для них. Нам это нужно? По-моему, нет. И вообще, указывать на то, что продавец откуда-то оттуда… Нет, нет, дорогой мой, так не годится. Отпугивать гастарбайтеров мы не вправе, рабочие руки нашей стране ох как нужны, мы с вами это знаем. Очень попрошу, исправьте, уберите эту среднеазиатскую национальность и все эти отличительные мусульманские признаки!

– Но тогда потеряет смысл сама эта сцена, весь этот маленький сюжет с киоском. Там ведь всё построено именно на этом, на этих признаках. Главное же, это мною не придумано, это взято из жизни. Я такой киоск и такую восточную женщину видел своими глазами, наблюдал за нею месяц или два. И действительно, у неё не было покупателей.

– Тем более! Это лишний раз напоминает нам об остроте вопроса, о наших отношениях с приезжими из южных регионов. Осторожность нужна, понимаете? Осторожность, осторожность и ещё раз осторожность…

– Понимаю, – тихо проговорил Запрягаев. – Весь эпизод придётся выбросить.

– Не стоит огорчаться, у вас и без этого эпизода в рассказе много яркого, интересного.

– По-моему, его становится всё меньше.

Хозяин сделал вид, что не расслышал этих слов, и продолжал озабоченно пролистывать рукопись, всю испещрённую его фломастером и проложенную закладками. Марк Нопфлер с холодильника пел песню «Свадьба в прерии». При чём тут прерия, и зачем сейчас свадьба, чушь какая-то, а не песня, машинально подумал Запрягаев, хотя эту песню хорошо знал и всегда считал её отличной.

– Ну вот, пожалуйста, страница тринадцать… Опять болезненная материя, только ещё болезненнее. Пожалуйте, нате, православная церковь! Ваш герой в своём, так сказать, рассказе допускает в её адрес шуточки, иронию, сарказм. Священников называет попами и служителями культа, иконы – портретами неизвестных исторической науке лиц, храмы – центрами платных религиозных услуг, и так далее. Выставляет, проще говоря, нашу церковь в каком-то нелепом, курьёзном виде, словно она отжившая архаичная организация.

– Да ведь это не мой герой выставляет её, это тот, другой герой, из другого рассказа. Мой герой рассказ, конечно, написал, но в том рассказе у него другой герой, который так думает и так пишет, а тот редактор против этого возражает и просит убрать.

– И совершенно правильно делает, что возражает и просит. Я с тем редактором полностью согласен, полностью! Я тоже на его месте стал бы возражать, принеси вы мне подобный рассказ.

– Но я принёс совсем другой рассказ, в нём только рассказывается про тот рассказ. Тот, в котором это происходит, тот рассказ…

– Не надо, дорогой мой, не надо! Я всё прекрасно понимаю, но и вы меня должны понять. Хочешь не хочешь, а в вашем рассказе этот сарказм присутствует. Вы скажете: у нас, дескать, церковь отделена от государства, и никаких запретов на её критику не существует. Всё правильно, отделена. Примерно так же, как ваш рассказ сейчас отделён от нашего журнала, и никакого запрета на отказ вам в публикации у нас не существует. Уловили аналогию? Это я утрирую, конечно. Но взгляните же трезвым взглядом – православная церковь сегодня является… м-м… ну, связующим, что ли, звеном, цементирующим раствором для государства, а также для общества в целом. Единственной духовной силой, которая… э-э… Я даже не знаю, как поточнее сказать. А вы своими насмешками, что же вы делаете?.. Да любой главный редактор, хоть из того рассказа, хоть из этого, хоть лично я сам, этого не позволит. Одним словом, попрошу сделать вывод. Смягчите, смягчите! Уберите явную насмешку, сделайте хотя бы её неявной, понятной только самому проницательному читателю. Отметьте себе это, пожалуйста. И не берите в голову, прекрасно обойдётся без этой линии ваш рассказ.

– Обойдётся, да… Просто придётся какой-то другой рассказ писать, новый.

– Ничего подобного, не придётся. Рассказ у вас вполне удачный. Чуточку подправите, и сойдёт за милую душу.

Проклятая изжога, последствие опрометчиво выпитого чёрного растворимого кофе, всё же дала о себе знать. Да ещё глоток той скверной водки на скамейке с неприкаянным Туруновым. Конечно, от такого пойла как не быть изжоге. Запрягаев надеялся, что если она и придёт, то позже, когда он будет уже дома, и сумеет загасить её содой или пилюлей омепразола, но надежда эта не оправдалась. В запрягаевском желудке зудилось, скребло и горело. Проклятие! Чёрт бы побрал этих выдумщиков, изобретших кофе в таком его виде! Но не просить же сейчас у хозяина прохладной воды, точно ты дамочка, которой вдруг стало нехорошо… О, господи боже, да неужели у него ещё что-то есть к исправлению и удалению?..

– Ну-с, тут у нас уже совсем немного осталось… Да, собственно, уже все вопросы исчерпаны, – говорил вполголоса, под нос себе, хозяин, то пролистывая рукопись вперёд, то начиная отсчитывать страницы назад. – Так… так… Ну вот, разве ещё одно, причём немаловажное. Попрошу отнестись к этому месту со всей возможной серьёзностью. Предпоследняя страница. Вы зачем-то сконцентрировались на интерьере редакторского кабинета. Надо же вам было обязательно указать на портрет, висящий, видите ли, за спиною редактора над головой у него!..

Запрягаев невольно перевёл взгляд на парадный портрет, висевший за спиною хозяина кабинета на высоте человеческого роста, а в сидячем положении редактора – выше его головы на полметра. Толстой и Горький по бокам портрета висели ниже на несколько сантиметров и были форматом поменьше.

– Да, да, висит и у меня такой портрет, как видите. Висит и будет дальше висеть. Меня никто не обязывал его сюда вешать, это моё собственное желание, и это моё дело. Но он просто висит. Понимаете, просто висит, и я об этом не пишу, не звоню на всю вселенную: смотрите, дескать, какой я верноподданный, какой патриотичный и правильный. Сразу нашлась бы куча насмешников, юмористов и всяческих критиканов. А вот вы зачем-то вывели этот момент, и вывели именно в ироническом, сатирическом виде. Тот редактор у вас почти боится этого портрета, оглядывается на него, словно это камера слежения, а не просто картон в раме. Ну вот, пожалуйста, ну вот что это: «Редактор опасливо покосился на висевший позади него, над его головой, канонический портрет Первого Лица…». Это во время щекотливого, якобы, разговора по национальному вопросу… Зачем это? Я не понимаю. Чтобы показать, как все мы трепещем, что ли? Так мы не трепещем, мы просто относимся с уважением. С должным уважением, могу добавить!

Запрягаев подавленно молчал. На это замечание у него возражений не находилось. Действительно, и насмешка, и элементы сатиры здесь место имели. Правда, в небольшой совсем дозе, в безобидной, по мнению Запрягаева. Но это было только его малое мнение, ошибочное, как теперь выяснилось. И как его угораздило, как он не додумался сам?..

– Кроме того, вы должны понять, что мы – государственный орган печати. Фактически государственный. Да, так получается, хотя формально мы – «ООО», но работаем мы во многом благодаря дотациям из бюджета. Работаем и существуем. А теперь подумайте, станет нас кто-то дотировать, если мы будем раз за разом допускать в своих публикациях что-то подобное? Не станет. Прекратит. Вот то-то и оно! Это надо понимать. Поймите и смиритесь. Полагаю, я вас убедил, и вы указанные моменты как-нибудь затушуете в тексте.

Так тяжело вздохнуть, как вздохнул при этих словах Запрягаев, мог только человек, полностью убедившийся в правоте собеседника. Какое-то время оба молчали. Запрягаев молчал в нервном ожидании, не будет ли, чего доброго, дополнительных указаний; главред молчал, изучающее глядя на съёжившегося и поникшего автора и прикидывая, дошло до него или нет, и надо ли потратить на него ещё время. Увидел, что дошло, но не вполне, и что время потратить хотя бы немножко ещё следует.

– И уже совсем последнее. Это насчёт названия. «Белое и чёрное не берите». Что это, о чём это? На какое такое «чёрное» здесь намёк? Читатель будет гадать и додумывать всякое разное. Двусмысленное какое-то получилось название. Оно вам кажется очень удачным?

– Это из детской считалки, я её как-то вспомнил. «Чёрное и белое не берите, «да» и «нет» не говорите». Смысл в том, что нельзя то, нельзя это, а об этом лучше умолчать, и всё такое… По-моему, вполне подходит по тематике.

– Отчасти подходит, согласен. Но тогда уж возьмите вторую часть, вот это – «"да" и "нет" не говорите». Это будет точнее, взвешеннее, да и на слух лучше воспринимается. Разве нет?

– Не знаю, может быть… Это неважно, я могу поменять, если вы так советуете.

– Вот и отлично, поменяйте. Мы договорились по всем пунктам. Теперь вам только дома поработать. Добиться требуемого результата. Не спешите, но и не затягивайте. Двух или трёх недель достаточно будет? Впрочем, трудитесь спокойно, сроков для вас пока ещё нет. Давайте, давайте. Впереди у вас, как говорится, большая работа. Желаю успеха!

Интонацией и взглядом он показывал, что гость теперь может, а вернее сказать, должен уходить. Но ведь они должны уйти вместе, как предполагал Запрягаев…

– А вы разве не идёте?

– Нет, я остаюсь. Специально пришёл поработать в тишине. Здесь не то, что дома, где отвлекает всё и все. Часика два или три должен посвятить бумагам. Извините, у нас с вами всё. Счастливо вам! Входную дверь защёлкнуть не забудьте.

Вот оно что… Оказывается, он пришёл вовсе не ради молодого автора, не ради него, Запрягаева, как тот самонадеянно полагал. Просто пришёл в тишине поработать, а Запрягаев это так, попутно, между дел. И обижаться совершенно не на что, и глупо было думать…

Марк Нопфлер с холодильника затянул песню «Открытка с видом Парагвая». Кругом один идиотизм. Какой, к чертям собачьим, Парагвай, какие там ещё открытки…

– До свидания, спасибо, что нашли для меня время.

Он уже открыл дверь кабинета и сделал шаг на выход, как услышал вдогонку:

– Над фамилией бы вам ещё подумать. Не вполне благозвучная, честно сказать. Читатели будут подшучивать, ёрничать, что фамилия у вас лошадиная, словно по Чехову. Нам всё равно, мы поставим и вашу фамилию, но вы всё же подумайте. Творческий псевдоним – это дело нормальное. Фёдор Сологуб, Анна Ахматова, Михаил Светлов, Борис Полевой, Вениамин Каверин – все они взяли другие фамилии по соображениям благозвучия. Подумайте, подумайте над этим!

Запрягаев захлопнул за собою дверь кабинета сильнее и громче чем следовало, и ринулся по тёмному узкому коридору скорее к выходу на улицу, но тут же пребольно ткнулся левым плечом в угол высоченного штабеля из журнальных пачек. Верхний ярус пачек качнулся, накренился, и одна из них, самая верхняя, крайняя, свалилась прямо на голову Запрягаева. Удар пришёлся в темя. На мгновение у него потемнело в глазах; чтобы не упасть, он ухватился за эту стенку из журнальных пачек, и ещё две грохнулись сверху на пол, но, к счастью, в него не попали.

Беззвучно матерясь и морщась от боли в теменной части, он кое-как подобрал пачки с пола (это же не менее пяти кило каждая!) и забросил наверх. И скорее, скорее, к чёртовой матери, прочь отсюда… Он наконец достиг входной двери и с чувством облегчения вышел наружу, на воздух.

 

 

*   *   *

 

Голова ещё кружилась и побаливала от полученного удара, а в желудке по-прежнему жгло и скребло. Настроение было прескверное, но свежий воздух действовал благотворно. Понемногу к Запрягаеву возвращалось что-то похожее на чувство юмора. Вот, получил от начальства задание, ломай теперь голову, как его выполнить, да и стоит ли выполнять. Это же получается – «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Можно, конечно, поднапрячься и родить какую-нибудь крокозябру. Только стоит ли? Прежде казалось, что стоит однозначно. Толстый журнал, именитый, с историей. Уже это одно стоит многого. Но сейчас какая этому цена? Отговорила роща золотая… Всё в жалком состоянии, всё обесценено. Эти пачки неликвидного товара, это попросту макулатура. Ведь и его рассказ пойдёт туда же, в эти пачки. А ведь как стремился, как боялся не понравиться начальнику, как не решался твёрдо возразить, и в конце концов согласился, пообещал выполнить домашнее задание. Впереди, дескать, большая работа. Идиотизм. Тьфу!..

На выходе из двора, в переулке, от стены дома отделилась бесформенная кособокая фигура и... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

Март 2023 г.

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: