Плацкарт

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за февраль 2022 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Мало кто приезжает теперь в Сочи поездом. Конечно, самолётом и быстрее, и комфортнее, но тогда спешащие на отдых граждане оказываются лишёнными такого чудного момента как внезапность явления моря.

До самого Туапсе поезд тянется с севера или с востока по знакомым степям, перелескам, между пашен и садов, мимо городов, посёлков, деревень, через тоннели, мосты, виадуки над реками, речушками, оврагами – всё так обычно и привычно для бывалого вагонного обитателя. Но вот и Туапсе. Вокзал, составы на путях, людская и железнодорожная суета портового южного города, а в общем, то же, что на прочих промелькнувших станциях. Но уже предчувствуется что-то, уже подступает какое-то ощущение торжественного момента. Знающие пассажиры настраивают новичков: вот, вот, сейчас мы тронемся, и вы увидите…

Поезд начинает движение, уходит от него вокзал, служебные пристанционные постройки, уплывают городские дома, пассажиры приникают к окнам своих вагонов с правой стороны по ходу поезда, особенно дети, заинтригованные беспрестанным повторением слова «море»… Но где же оно, где же?..

Первое, что возникает, это корабли. Морской воды ещё не видно, а корабли – вот они, возвышающиеся в порту махины со своими мачтами, трубами, надстройками, высокими кормами с выведенными на них белым по чёрному или чёрным по белому названиями судов. Это уже почти море, но ещё не оно. Ну, вот и корабли отплыли чуточку назад, и вот, наконец… «Море!.. море!», – слышится ликующее со всех сторон. Такое долгожданное, ради которого и маялись по двое, а то и больше суток в поезде путешественники. Огромное-преогромное и голубое-преголубое. И вот оно, такое близкое и всеоглядное, от которого начинает биться быстрее сердце, а в душе поднимается ощущение праздника. Вот оно какое море. Глаз не оторвать!..

От Туапсе до Сочи ходу для пассажирского поезда часа два. И все эти два часа поезд необыкновенным образом движется вдоль кромки моря, по самому низу, по пляжной почти полосе. Море видно во всю ширь, от края и до края, и так близко оно, так досягаемо, что кажется, протяни к нему руку, и брызги прибоя омочат её. Курортные посёлки, проплывающие мимо, кажутся из поезда обиталищами блаженства и всяческих плотских радостей, пляжники у воды – избранными судьбою счастливцами, сравняться с которыми только ещё предстоит, да и получится ли…

И верх восторга будущих курортников – остановка поезда на половине пути, где-нибудь в Лазаревском или в Лоо. В стародавние времена стоянка длилась пять и даже более минут, и, случалось, снисходительный проводник разрешал особо восторженным и нетерпеливым, только быстро – одна нога здесь, другая там – добежать до воды, попробовать её рукой, и примчаться назад к поезду, торжествуя и показывая мокрую, в солёной морской воде руку…

Так же романтично, только уже с ностальгическими нотками, выглядит путь обратно. Отъехав от сочинского вокзала, поезд вскоре выбирается на эту прибрежную полосу и движется вдоль морской кромки, давая погрустневшим пассажирам вдоволь наглядеться на море в последний в этом году, а кто знает, может, и вообще в последний раз. Отдых закончился, для кого-то он стал праздником, для кого-то разочарованием, но море, море… Разве может оно быть хоть для кого-то разочарованием?.. Оно вновь очаровывает прощальной своей синевой, желает доброго пути, благополучия и возвращения через год сюда же, к нему.

Ну, вот и Туапсе. Вновь корабли в порту со всеми своими мачтами, трубами, белыми надстройками и иностранными названиями. Поравнявшись с ними, поезд берёт вправо, корабли уходят, остаются позади и вскоре вовсе исчезают. Поезд останавливается у вокзала. Это всё, моря больше не будет. Дальше будет обычное – кубанские, затем донские станицы, города, посёлки, степи, пашни, перелески, железнодорожные узлы, разъезды, реки, виадуки…

 

 

*   *   *

 

Проводив глазами последние туапсинские постройки, Чекунов постоял ещё немного в проходе, наблюдая за суетой только что вошедших новых пассажиров, затем, решив, что смотреть здесь совершенно не на что, подтянулся на двух верхних полках своего купе и ловко забросил тело на одну из них, на законное своё место. Можно было полежать спокойно, даже подремать, дожидаясь, когда уляжется эта шумная толкотня и беготня туда-сюда, к проводникам за постельным бельём, к водогрею за кипятком, к мусорнице в противоположном конце вагона, к туалетам, которые наверняка ещё проводниками не открыты. Будучи опытным вагонным обитателем, он хорошо определял даже на слух, с закрытыми глазами, стало ли свободнее и можно ли уже спуститься и пройти в конец вагона, в дальний тамбур, где обычно собираются курильщики – не для курения, конечно, он был некурящим, просто для разминки ножных мышц. Третий всего час в пути, а замкнутость пространства уже начинала утомлять.

Вторая верхняя полка напротив него всё ещё пустовала, дожидаясь, должно быть, пассажира со следующей ближайшей станции. Оба нижних места были заняты двоими пожилыми дяденьками, севшими одновременно с Чекуновым в Сочи. Они до сих пор ещё возились со своими сумками и чемоданами, что-то из них доставали, что-то укладывали и перекладывали, перестилали и поправляли постели, передвигали по столику хозяйственно выставленные эмалированные кружки с позвякивающими в них чайными ложечками, термосы, бутылки с напитками, баночки с сахаром и вареньем. Судя по их разговорам, они познакомились в санатории, и теперь возвращались домой – один в Москву, другой в Нижний Новгород с пересадкой в Москве; там же, в Москве, пересадка ожидала и Чекунова. Обращались они друг к другу исключительно по имени-отчеству, одного звали Сергеем Васильевичем, другого Никитой Антоновичем. Оба с благородной сединой и с усиками, а Никита Антонович ещё и с бородкой, делающей его похожим на мушкетёра из фильмов. Дядечки были определённо из каких-то интеллигентных кругов, скорее всего, вузовских. Разговор их то и дело переходил на литературные темы, и разговор был скорее не разговором, но спором, а вот о чём, понять это Чекунову не удавалось.

Мерно подрагивающий на ходу вагон располагал к дремоте, и Чекунов задремал, а когда очнулся, понял, что прошло немало времени, и, должно быть, уже были остановки. Горячий Ключ наверняка уже проехали, а может быть, и Краснодар. Теперь были заняты все прежде пустовавшие места, и верхняя вторая полка их отсека, и оба боковых места напротив, через проход. Соседом Чекунова по «чердаку» оказался светловолосый парень лет двадцати двух попсового вида, в ярко-голубой майке и джинсах, а боковушку заняла супружеская чета лет тридцати пяти. Народ, похоже, был приличный, не конфликтный.

– Привет, сосед, – обратился Чекунов к джинсовому парню, – я тут соснул, не знаю сколько. Где мы сейчас едем?

– Краснодар был только что, – охотно сообщил сосед.

Чекунов даже присвистнул: ничего себе, соснул, часика этак три получается.

За окнами вагона тянулся равнинный кубанский пейзаж с его непременными пирамидальными тополями, утопающими в садах богатыми станичными постройками, разлинованными, словно причёсанными гребёнкой, рисовыми полями, узкими извилистыми речушками и далёким силуэтом кавказских предгорий. Кубань уже кончалась, скоро поезд должен был войти в донскую область.

Выспался, а что же ночью буду делать, озадаченно подумал Чекунов, хотя по опыту он знал, что в поезде на спальном месте спится так, как нигде и никогда больше не спится, хоть под вечер, хоть под утро, хоть тёмной ночью, хоть ясным днём. Совсем другое состояние души и организма. Не такое, как, например, в самолёте. В нём летишь, словно висишь над чёрной бездной, в которую волею случая можешь низвергнуться в какой угодно момент. Попробуй там засни. Один только коньяк и помогает сделать вид, будто дремлешь и не думаешь о своей ушедшей в пятки бессмертной душе. Нет, поезд в сравнении с самолётом просто уютный профилакторий, этакий однодневный дом отдыха на колёсах.

Ободрившись этой мыслью, Чекунов резво спрыгнул с верхней полки, сразу попав ногами в ожидавшие его внизу мягкие дорожные тапки без задников. Нижние дядечки сидели друг против друга на своих местах за столиком и продолжали нескончаемую, по-видимому, дискуссию о чём-то заумно научном.

– Хотите присесть? Может быть, чай или кушать будете? – любезно поинтересовался Никита Антонович, над местом которого была чекуновская полка.

– Спасибо, я чуть позже, если вы не возражаете.

– Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь, говорите, если столик нужен, – и, вновь повернувшись к Сергею Васильевичу: – …Нет, эта версия мне кажется малоубедительной. Опубликованная рукопись имеет все признаки подлинника. То, что она так долго считалась утраченной, а потом вдруг так кстати нашлась, конечно, добавляет интриги. Но ведь это ничего не отменяет. Графологический анализ текста…

Чекунов шагнул в проход, взглянул направо, налево, определяя, в какой туалет очередь меньше, с удивление убедился, что очереди вовсе нет, и пошёл к ближайшему, возле купе проводников.

Проводниками в их вагоне была супружеская чета, ещё довольно молодая. С первого взгляда было понятно, что с такими проводниками в вагоне всегда будет тишина и порядок, а недовольные могут идти жаловаться хоть в Патагонию, хоть в Пентагон. Мужчина был огромен ростом, а габаритами смахивал на телефонную будку, какие в прежние времена стояли по всем городам. От низа он расширялся кверху, и в груди, а также и в плечах, уже равнялся ширине прохода своего вагона. Когда он в своей голубой форменной блузе, делавшей его похожим на стратостат, шёл по проходу в противоположный конец, чтобы запереть перед стоянкой туалет или чтобы опорожнить мусорницу, обитатели боковых мест живенько прятались в своих нишах, вжимаясь в них со всей возможной тщательностью, а обитатели четырёхместных отсеков на всякий случай затихали и старались заслонить от его глаз бутылки и стаканчики на столиках. Издали его наружность казалась свирепой но, приглядевшись, можно было без труда понять: это простой и, в общем, добродушный человек, не склонный к придирками и всяческим строгостям.

С такими антропометрическими данными ему пойти бы в личную охрану какого-нибудь олигарха, там он одним своим видом отбивал бы у злоумышленников охоту к любым посягательствам. Понять причину его здешней явно непрестижной службы можно было, приглядевшись к его супруге-напарнице. То, что главной в их союзе была именно она, сомнения не вызывало. Несомненно также было, что работает она с охотой, что ей нравится вагонное проводницкое дело, и другого ей не нужно. Ну и как же отпускать одну, без мужа, в дальние поездки с неизвестными напарницами, а быть может, и напарниками, с приставучими подвыпившими пассажирами – как отпускать такую крутобёдрую, высокогрудую блондинку в возрасте «ещё хоть куда»?..

Один из пассажиров, загорелый, хорошо, по всем признакам, отдохнувший на море и уже успевший отхлебнуть чего-то веселящего, вздумал пошутить с ней, получая постель:

– Девушка, а вы ночью проходите по вагону, проверяете, как спят пассажиры, всё ли у них в порядке, одеяла им поправляете? А то, знаете, мне ночью одиноко…

И напоролся на такой вот громогласный отлуп:

– Мужчина, я вам так сейчас поправлю кое-что, до самой Москвы со своего места не встанете, будете лежать, икать и кашлять!

Дремавший или просто отдыхавший в служебном купе муж-напарник приоткрыл слегка дверь и недружелюбно поглядел на приставалу. Тот посерел лицом, сделался как будто меньше ростом и быстренько зашаркал по проходу к своему месту, забыв о пакете с бельём, за которым он приходил. Пакет этот после сама принесла ему великодушная, хотя и неприступная, блондинистая проводница.

Наблюдавший эту жанровую сценку Чекунов мысленно посочувствовал женщине, пребывающей под таким неослабным надзором. Возможно, ему показалось, но, похоже, отшивала она незадачливого донжуана с нарочитой громкостью, рассчитывая, что супруг услышит через дверь купе и убедится в её непреклонной верности.

 

 

*   *   *

 

Вернулся он в своё купе (он называл его отсеком) умытый, освежившийся, неся перед собою стакан чая в подстаканнике и пачку печенья, полученные у норовистой блондинки-проводницы. Никита Антонович, не прерывая разговора, пересел к Сергею Васильевичу и указал Чекунову на своё место: дескать, садитесь. Хорошие соседи, обходительные, отметил мимолётно Чекунов, с такими ехать можно хоть неделю.

Прихлёбывая чай и грызя рассыпчатое ароматное печенье, он какое-то время без мыслей посматривал в окно на проплывающий однообразный кубанский, а может, уже и донской, пейзаж, но постепенно стал вслушиваться в разговор учёных мужей.

– …Ну, если уж говорить о Шекспире, то согласно последней версии, автором всех его текстов был граф Оксфорд, родовитейший и богатейший дворянин, ближайший сподвижник королевы Елизаветы.

– Это та, что королева-девственница?

– Да, только девственницей она была не больше, чем мы с вами евнухами в гареме персидского шаха. Она и любовников имела, и детей от них тайно рожала. Оксфорд какое-то время был одним из её любовников и фаворитов.

– Вспоминается наша Екатерина со своими Орловыми, Зубовыми и прочими.

– Совершенно точно, только Екатерина всё же побывала замужем, а Елизавета нет, от этого и была названа девственницей. Так вот, по этой версии, граф Оксфорд был одним из самых образованных, умных, а главное, одарённых людей своего времени. В отличие от того, кого мы называем Шекспиром. Тот был обыкновенный рядовой актёр весьма слабой грамотности, а по одной из версий, вообще неграмотный.

– И как же он сумел присвоить себе авторство гениальных пьес и стихов?

– А он и не присваивал. Авторство передал ему по договорённости сам Оксфорд. Сочинительство, как и актёрство, в то время считалось занятием недостойным дворян. Оксфорд с его родовитостью и положением при дворе не мог себе этого позволить. Да и королева ему не позволила бы, хотя сама-то театр посещала и постановки смотреть любила. Он и поручил авторство Шекспиру, и, утверждают, даже платил ему за эту тяжёлую ношу, а вернее сказать, за молчание.

– Получается, что Шекспир – это творческий псевдоним графа Оксфорда. Что-то слабо во всё это верится. Больно лихо закручено.

– Так это не я придумал. Сами же англичане копаются в своём прошлом. И ведь не боятся остаться без главного национального гения.

– Не беспокойтесь, не останутся. В крайнем случае, заменят одного на другого.

– Ну, хорошо, а нам-то что делать с нашим национальным гением, с этим нобелевским, так сказать, лауреатом?..

– Я извиняюсь, – отважился вмешаться Чекунов, уже допивший чай и с живым интересом слушавший разговор. – Я кое-что читал на эту тему, но там другой какой-то граф был назван. Фамилия такая, кажется, на «р»…

– Граф Рэтленд, – немедленно отозвался Сергей Васильевич. – Да, есть и такая версия. Тоже небезосновательная. Но эта кандидатура в настоящее время не преобладает. Лучшие шансы именно у Оксфорда, хотя лично я сомневаюсь. Не то что этого не может быть, но доказательств пока маловато.

– Так получается, они оба под сомнением?

– Получается, так. Единственное, что уже несомненно, это что Вильям Шекспир хотя и существовал, но пьес и сонетов не писал и писать не умел.

– Лев Толстой не любил Шекспира, – зачем-то сообщил Чекунов.

– Он не Шекспира не любил, а те пьесы, которыми все восхищались, – возразил Никита Антонович. – Как говорится, дело вкуса. Они оба гении, конечно – ну, автор этих пьес и Толстой, – двум таким гениям оказалось тесно на свете.

– По-моему, все писатели друг друга не очень-то любят.

Сергей Васильевич, который, судя по всему, был заводилой дискуссии, посмотрел на Чекунова с интересом.

– Очень верное наблюдение. И не только писатели, вообще творческие люди. Один творческий человек всегда относится к другому творческому человеку ревниво, я бы сказал, придирчиво. Вас как зовут, молодой человек?

– Аркадием.

– Вижу, вы кое-что знаете, читали или слышали. Вы, извините, в какой области работаете или, может, учитесь?

– Отучился давно уже, теперь работаю. Технический вуз заканчивал по электронике, сейчас в одной фирме по своей специальности.

– То есть, вы технарь? Это очень хорошо. А то мы, двое гуманитариев, как те творческие личности, ни в чём договориться не можем. Что я ни скажу, Никита Антонович сразу сомнением обливает, а то и сходу опровергает. Будете у нас третьим лицом, вроде арбитра. Согласны?

– Я даже не знаю… Какой из меня арбитр? По большому счёту, знания у меня так себе. Рядом с вами я дилетант. Так, кое-что из Интернета…

– Полно вам, не прибедняйтесь. У вас высшее образование на лбу вашем написано, как это в кино сказано, не помню в каком. Да и не в знаниях тут дело. Будете говорить своё мнение, верится вам или не верится, нравится или нет, и только лишь. Годится?

– Ну, если я вам нужен… Только я Шекспира не все пьесы знаю.

– Да мы вовсе и не о Шекспире беспокоимся, он так, попутно в разговор втесался, как говорится, по аналогии. Другой вопрос об авторстве решаем. Через донскую землю будем проезжать, вот и возникла полемика. Скажите для начала: вы «Тихий Дон», надеюсь, читали?

 

 

*   *   *

 

В далёком теперь уже раннем детстве у Чекунова был закадычный, самый близкий дружок Вовка Манаков. Близким он был и в прямом, и в переносном смыслах – квартиры их семей располагались друг над другом, вот, как полка Чекунова располагалась сейчас над лежачим местом Никиты Антоновича. Квартира Манаковых была на втором этаже, Чекуновых – на третьем. Они были ровесниками, одногодками, и в школу пошли в один год, и, конечно, в одну школу и в один и тот же класс, в 1 «В», и до 7 класса были неразлучны. Только разве вот, сидеть за одной партой им не дозволяла классная руководительница Валентина Ефимовна, знавшая об их соседстве в доме, об их дружбе, и потому понимавшая, как может повредить учебному процессу их совместное сидение.

Заводилой и, как это стало позже называться, лидером в их тесной дружбе был Аркаша Чекунов. Характером он был потвёрже, побойчее, посмелее на затеи-выдумки. Вместе они проводили время, если не на улице, то в своих жилищах – то в одной квартире, то в другой, то на втором этаже, то на третьем. Родители их не сказать, что были дружны, как их дети, но в отношениях пребывали добрососедских.

Игрушек и настольных всяких игр в квартирах у каждого было навалом, и скучать друзьям не приходилось. На десятилетие отец подарил Аркаше большущий альбом для рисования с набором кисточек и акварельных красок. Так они с матерью пытались привить сыну творческие наклонности, неважно в какой сфере, лучше было бы, конечно, в музыке, но слуха у Аркадия совсем не оказалось. При виде у Аркаши альбома с красками и кисточками потребовал для себя такой же и Володя. Родители беспрекословно всё это купили и вручили сыну, несмотря на отсутствие поводов и каких-либо дат. Так на долгое время друзья увлеклись этой новой затеей. Конечно, и прежде они рисовали от случая к случаю, но лишь карандашами на листках бумаги и только по настроению.

В школе у них был кружок рисования, и они по настоянию родителей записались в него. Рисование – дело вообще полезное, а когда оно отвлекает от улицы с её всяческими неприятными соблазнами, а то и прямыми опасностями, полезность его не имеет границ.

Выяснилось, что из них двоих способности есть у Аркаши, а вот у Володи они слабые, скорее всего никаких. Окрестные дома, деревья в сквере, снежная баба, Дед Мороз у ёлки, самолёт в небе, парусный корабль в море, букет цветов в вазе, рыцарь в латах на коне – всё это лучше получалось у Аркаши. Как-то он умел и набросать карандашом все эти силуэты, и акварелью после расцветить. Володька не переживал и не завидовал, а просто напрягал все силы и старался не отстать от друга. И всё-таки учитель рисования хвалили больше Аркашу, а Володю только утешал и поощрял, как видно, из педагогических соображений.

Через годик-другой рисование Аркаше наскучило, однако он продолжал через раз посещать кружок и что-то выводить карандашом и красками на ватмане из солидарности с другом, который, напротив, начал проявлять к рисовальному делу ещё больший интерес и прилежание. Теперь уже преподаватель чаще хвалил Манакова за его работы и, похоже, хвалил искренно. В шестом классе Чекунов к рисованию охладел совершенно и забросил его. Его стали интересовать литература, драма, театр. Он начал посещать занятия драмкружка, и в мечтах уже видел себя знаменитым артистом кино или, на худой конец, театра (последнее считал не столь престижным), а Вовка Манаков остался со своими архаичными альбомами и красками в далёком малолетнем прошлом. Впрочем, новое его увлечение прошло так же скоро, как рисование. За ним последовали другие: фотография, хореография (студия современного танца), затем спорт – фехтование, бокс, хоккей. Говорят, естественное это для подростка дело, смена увлечений…

И тут пришла ошеломляющая, непредвиденная новость: Манаковы уезжают. Вовкин отец получил перевод с повышением по должности в филиал своей фирмы в Ростов-на-Дону. Нужно было соглашаться и переезжать, иначе должность уплывала. Как семья их решила квартирный вопрос, как обменивала или продавала здешнюю квартиру и обзаводилась тамошней, об этом Аркаша тогда не мог знать. Важно было только то, что Вовка уезжает. Насовсем! Ужасно грустно. Да, конечно, без друзей Аркаша не останется, вон сколько их гуляет во дворе, и каждый будет рад с ним близко подружиться. Но то будут другие друзья, новые, а Вовка Манаков друг старый, добрый и надёжный. Грустно, очень-очень грустно терять друга…

Увиделись они после этого через целую вечность – спустя девять лет. Чекунов, уже взрослый парень, двадцатидвухлетний студент Политехнического института, ехал с однокурсником в Анапу, дикарями на недельку, покупаться в море. Поезд проходил через Ростов. Адрес у него был, а вот ни телефона, ни е-мэйла он не знал. Без предупреждения являться, да ещё вдвоём, было негоже. Он отправил телеграмму: «Буду в Ростове проездом, такого-то числа, зайду повидаться. Сообщи, если тебя в городе не будет». Ответа не последовало, и что это значило, было неясно. Приходилось рисковать, идти на неизвестность.

Они с другом сошли с поезда, оставили поклажу в камере хранения, и вскоре без большого труда нашли нужный адрес. Все оказались дома, и все его, похоже, ожидали, и родители, и Володька. Ничто у них не изменилось в смысле семейном, изменились они сами. И хотя друг друга они, конечно, узнали, сразу стало ясно – все они уже другие люди, с другой жизнью в другом месте, с другими понятиями и другими заботами. Другим стал в первую очередь повзрослевший Володька.

– А ты знаешь, – многозначительно сообщил он, когда они сидели втроём за бутылкой белого цимлянского, – я ведь с рисованием не то, что ты, не распрощался. Нет, я здесь продолжил заниматься и, скажу без ложной скромности, успехи делаю. Изостудию посещал, закончил её, а она в статусе среднего учебного заведения. А сейчас знаешь где я?.. – он назвал ростовский вуз творческого направления. – Могу и работы свои показать, похвалиться, если, конечно, интересуешься.

Аркадий, разумеется, проявил самый живой интерес. Работы друга детства ему понравились, но сильного впечатления не произвели. Пейзажи, натюрморты, портреты, букеты акварелью, гуашью, пастелью… Неплохо, но обыкновенно. Впечатляло то, что, судя по всему, Володька Манаков становился, и уже почти стал, профессиональным живописцем. Кто бы мог предположить!

– А ведь это ты меня толкнул на это дело, направил на эту стезю, – с шутливым упрёком сообщил Володька, поднимая бокал с золотистым цимлянским. – Ведь если бы не ты, я за карандаш, и тем более за кисть, ни за что бы не взялся. Всё это только из-за тебя. Вот ведь какая картина!

– Преувеличиваешь мою роль, преувеличиваешь… – смокритично отрицал Аркадий, не зная, как относиться к такой признательности, да и признательность ли это, ещё неизвестно.

Володька поинтересовался, каким поездом и когда они едут дальше в Анапу. Аркадий ответил, что вечерним сегодня. Приглашения задержаться и заночевать от Манаковых не последовало, хотя они с товарищем как раз на это рассчитывали.

Вечером они уехали. Провели они в Ростове в общей сложности всего восемь часов.

Второй раз они увиделись шесть лет спустя при тех же самых обстоятельствах. Аркадий ехал к морю поездом, и миновать Ростов, даже не попытавшись встретиться со старым другом, было бы непростительно. На электронное письмо Володька ответил, что, конечно, будет рад, пожалуйста, заезжай. Как-то без энтузиазма, без особой радости это было написано. Это было даже не приглашение, а согласие друга детства на недолгий визит к нему.

На месте причина такой сдержанности стала понятна: друг детства был теперь женат. Немногословная миловидная женщина по имени Виктория, обходительное с ним как с гостем обращение, небольшое застолье, как в прошлый раз. Володька был теперь длинноволос и по-богемному небрит, хотя прежде стригся коротко и брился гладко, как и Чекунов. И вновь пришлось уезжать на вокзал поздним вечером – приглашения задержаться и погостить не было, как и пять лет назад. Зато он узнал, что Володька теперь член Союза художников, что была у него уже персональная выставка. Уже несколько его работ были приобретены частными лицами, а две работы выставила местная картинная галерея. Аркадию были предъявлены все имевшиеся в доме готовые работы, и опять, как в прошлый раз, он не был ими сильно впечатлён, хотя работы – по большей части, здешние пейзажи маслом – были выполнены грамотно, давно уже не ученической, а самостоятельной, уверенной кистью.

Что-то послышалось ему в этот раз в интонациях друга похожее на снисходительность, а быть может, и превосходство: когда-то ты жил выше этажом, ну, а теперь, как видишь, выше живу я, гляди, как я живу, чем занимаюсь, как расту, а ты чем можешь похвалиться?..

Больше они не встречались, только изредка обменивались письмами по электронной почте. Манаков сообщал о своих всё новых и новых успехах в художестве, Чекунов рассказывал что-нибудь о себе и о родном для них обоих городе, приехать в который на день-другой, чтобы просто повидаться с городом и с другом, Манаков даже не обещал.

Не без удивления Чекунов убеждался, что Володька становится на своём поприще важной персоной. В Интернете можно было прочесть публикации ростовских критиков, где Манакова называли «молодым, но уже зрелым талантом», «мастером донского пейзажа», «ярким живописцем Придонья», «певцом южнорусской природы». Можно было увидеть и сами работы, всё те же хорошо сработанные, но не впечатляющие почему-то Чекунова пейзажные зарисовки.

Однажды Манаков прислал ему ссылку на статью в одной из ростовских газет. Статья называлась «По шолоховским местам с мольбертом». С ещё большим удивлением прочёл в ней Чекунов, что Владимир Манаков – потомственный донской казак, хотя и родившийся по воле судьбы вдалеке от земли своих предков. Он не поверил глазам, и ещё раз перечитал это место. С каких же это пор Володька Манаков – донской казак? Аркадий хорошо знал всю его семью, и никто там не происходил из донских казаков, абсолютно никто. Ну, может, кто-нибудь из прабабушек и прадедушек, которых Чекунов не знал и о которых даже не слыхал…

А дальше творчество Володьки покатилось уже сплошь «по шолоховским местам». Серия полотен «Вёшенские мотивы» – пейзажи окрестностей знаменитой станицы. Серия полотен «Вслед за героями «Тихого Дона» – непонятно почему «вслед», поскольку картины носили такие названия как «Мелеховский курень», «Аксиньина тропа», «Казачий луг», «Коршуновский плетень», «Станичный майдан»… Если прежние его пейзажи были выписаны тщательно, то нынешняя серия была исполнена размашисто, с умышленной как бы небрежностью в манерном стиле экспрессионизма.

Такая тема не могла, конечно, не быть принята и одобрена местной критикой. Володька, судя по всему, нащупал свою верную «аксиньину тропу». Эта тропа вскоре привела его к главному персонажу вышеназванных мест. Портрет Михаила Шолохова, изображённого в три четверти роста на возвышенном берегу с трубкой в руке, глядящего с глубокой думой на челе, как протекает мимо него его Тихий Дон. Что-то знакомое почудилось Чекунову в такой позе и в такой композиции. Так в период культа личности изображали Сталина придворные живописцы, лауреаты сталинских же премий.

Этот неожиданный уклон Владимира Манакова (теперь только так, уважительно и почтительно) в тиходонско-шолоховскую тему побудил Аркадия перечитать роман, который он, конечно же, читал, но ещё в школьном, подростковом возрасте. Теперь впечатление было сильнее от многих ранее недоступных его пониманию эпизодов, деталей, картин. Однако, остаточное впечатление, как и прежде, было сложным: что-то в этом действительно великом произведении не складывалось, не стыковалось одно с другим, оставляло чувство странной недоговорённости.

Да и сам автор, судя по тому, что можно было найти о нём в Интернете, не вызывал у Чекунова особых симпатий. Одни уже его громы и молнии в адрес писателей, осмелившихся в те времена писать не о том и не так, да при этом ещё публиковать свои писания в зарубежных изданиях, его публичные призывы покарать их, отбивали всякую охоту любоваться его живописным портретом.

Очень скоро он раскаялся в том, что написал Владимиру письмо об этих своих мыслях. Конечно, он не отчитывал и даже не упрекал его за тот портрет, но, видимо, идея его была слишком прозрачна: роман это одно, а его автор – другое. Восхищение книгой не обязательно должно вызывать восхищение личностью автора. Например, такого автора, как Шолохов.

Манаков ответил на это коротко, сухо и категорично: твоё дело, как ты судишь о людях в пределах своего кругозора, но что ты можешь понимать о гениальном писателе, не зная нашей здешней жизни, не зная, как много он значит для жителей Дона, для казаков, для всего человечества. Не суди по разным клеветническим статейкам, которыми, видимо, ты забил себе голову, и вообще не суди, да не судим будешь… и т. д..

На этом переписка их остановилась, хотя и прежде не была особенно бурной. Чекунов не знал, что возразить на столь общие странные доводы, а чувствовать себя школьником, отчитанным за неправильное суждение, притом кем-то ему подброшенное, он давно отвык. Владимир больше не писал, перестал ему писать и Аркадий.

Отправившись в конце этого лета на поезде в Адлер, он против обыкновения не стал сообщать об этом Манакову. Но, отдохнув и собравшись в обратный путь, решил, что ссоры ведь у них не было, была просто размолвка. Усугублять разрыв после стольких лет дружбы недопустимо глупо. Но и напрашиваться на встречу, просить позволения, как в прошлые разы, заехать, самолюбие не позволяло. Он отправил SMS такого содержания: «Еду через Ростов с юга домой, поезд №… вагон №… Такого-то числа во столько-то прибуду. Если хочешь увидеться, встреть на вокзале, коротко пообщаемся, стоянка пятнадцать минут».

Была надежда, что Владимир сразу даст ответ в духе «какой там вокзал, приезжай, сделай у нас остановку на день-два, поговорим без спешки, пообщаемся как прежде». Но не было такого ответа. Ну, хотя бы на вокзал приедет… Ведь не может не приехать?..

 

 

*   *   *

 

– Так я не понял, вы читали «Тихий Дон»? – повторил свой вопрос Сергей Васильевич. – Видимо, не читали, раз медлите с ответом.

– Читал, читал, конечно, – поспешил заверить его Чекунов. – Не только читал в своё время, но недавно и перечитал.

– Отлично. Значит, впечатления свежие. Мы вот с Никитой Антоновичем копья ломаем по поводу этого произведения. Вы вообще о нём какого мнения?

– Самого высокого. Отличная книга. Мощная. Эпопея. Написана красочно.

– Так… А вопросы какие-то она у вас вызвала? Ну, что-нибудь неясное осталось?

У Чекунова даже дыхание на секунду остановилось. Вот оно, о чём он сам задумывался, но не находил ответа и не знал, с кем обсудить.

– Вопросы остались, конечно. Есть некоторые вопросы. Я не критик, я могу ошибаться…

– И чудесно, что вы не критик! Вы читатель, грамотный читатель, и этого довольно. Глаз у вас, я вижу, не замыленный, вы человек ещё молодой, но и не подросток, не юнец. Одним словом, какие у вас остались вопросы к этому произведению?..

– Не то что вопросы, а такое как бы непонимание. Вот, смотрите… Шолохов, он же коммунист, большевик до мозга костей. Почитайте его выступления, статьи разные. Он с пятнадцати лет уже активист, ничего, кроме партии большевиков, не знал и не признавал. В боевом отряде каком-то участвовал, только я не понял, что это за отряд, не то ЧОН, не то какой-то продотряд… ладно, это не так важно. Я хочу сказать, что к белому казачеству он никакого отношения не имел, был врагом его.

– Он вообще к казачеству отношения не имел, он сам не был казаком, – вставил Сергей Васильевич.

– Но был женат на казачке, – внёс уточнение Никита Антонович.

Сергей Васильевич только плечами пожал, дескать, неважно, на ком был женат, главное, что сам не был.

– Так вот, странно как-то получается в романе. Там главный, самый центральный герой – белый казак. Я Мелехова, конечно, имею в виду. На протяжении всего романа он воюет против красных. И хорошо воюет, с убеждением, отважно. И это хорошо показано, во всех подробностях, красочно. Откуда Шолохов мог знать такие подробности? Ну, ладно, допустим, талант такой, что с чужих слов сумел описать. Но вы помните, чем кончается седьмая часть, то есть, первая половина четвёртой книги? Они отступают до Новороссийска, дальше отступать некуда, и там их настигают красные. И всё! Дальше Шолохов информирует нас – именно информирует, а не рассказывает, не показывает, – что, дескать, Мелехов перешёл на сторону красных и сколько-то времени воевал на их стороне, а потом вернулся домой, на свой хутор. Здравствуйте, я ваша тётя! С чего вдруг перешёл, как это выглядело, где и как воевал, почему это не показано так же красочно, как его служба у белых?.. Просто какой-то провал получается. И вот такая странность: автор показал нам то, чего не знал, не видел, в чём не участвовал, а то, что знал, что видел, в чём участвовал, это он как раз не показал. Но почему? Я не могу понять. Ведь не сочувствовал же он белым, это невозможно!

– Вы забыли ещё про Первую мировую войну. Она тоже описана, вернее, показана, как вы правильно уточняете, показана, как мог показать только непосредственный её участник. Во всех её иногда страшных деталях и картинах. Шолохову в то время десять лет было.

– Да… да… показана… – озадаченно пробормотал Чекунов.

– Лев Толстой не участвовал в войне 1812 года, а как ярко и подробно показал её, – со сдержанным убеждением возразил Никита Антонович. – Сила таланта может одолеть любую трудность, а нам потом останется только гадать, как же это ему удалось.

– Лев Толстой показал нам и кампанию 1805 года, в которой тем более не участвовал. И везде он показывал обе стороны, у него, если помните, даже Наполеон показан убедительно, и его маршалы, и наши генералы, и наш император. А главное, у Толстого всё на виду, всё открыто, я имею в виду историю написания романа. Осталась куча рукописей с вариантами разных глав. Он даже ездил на Бородинское поле, чтобы осмотреть его и не ошибиться потом в расположении войск. И ездил не один, брал с собою своего шурина Берса. Я не говорю, что эти два романа несравнимы, я говорю про несравнимость авторов.

– А Шолохову и ездить никуда не нужно было, он там жил, – с улыбкой торжества сообщил Никита Антонович.

– Да, жил, конечно, кто же спорит. Но как он писал свой роман в двадцатидвухлетнем возрасте-то, как работал над такой махиной? Где и когда собрал материал такого качества и объёма, когда успел его обработать и так мощно использовать? Вот ведь в чём вопрос. Сплошные недоумения.

– Найденные рукописи, мне кажется…

– Найденные рукописи, уважаемый коллега, мы уже обсудили. Они переписаны с какой-то другой рукописи, это доказано экспертизой. Причём, переписаны тремя разными почерками и тремя разными людьми: самим Шолоховым, его женой и его свояченицей, сестрой жены. Эти подробности вам должны быть известны.

– Но они меня не убедили.

– Ваше право!

Чекунов, о котором на время забыли, с напряжённым интересом вслушивался в перепалку попутчиков. Что-то смутное об этой неувязке с рукописью и вообще с авторством романа он в Интернете читал. Там что-то было «за», что-то «против», но ничто не убеждало окончательно и полностью. Такая неопределённость только придавала этой теме интереса.

– У нас ещё один участник диспута, – сказал он, поглядев вверх.

С противоположной полки, свесив взлохмаченную со сна голову, их слушал припопсованный парень в голубой майке.

– Мы вас разбудили? Если так, приносим извинения, – сказал Никита Антонович.

– Не-е, я уже не спал, я так… слушаю. Я хотел это… сказать, что этого… ну, Шолохова, я видел. Слушал, как он рассказывал разное…

– Господь с вами, какого Шолохова вы могли видеть? Когда и где?

– Ну, в Сочи… В прошлом году. Выступал в кинозале. Тихий Дон, да… Ничего так, интересно было… Про кино, про телевидение всякие истории…

– О, господи боже… Как звали того Шолохова, юноша?

Парень недоуменно повёл головой.

– Я, кажется, знаю, о ком он говорит, – догадался Сергей Васильевич. – Телеведущий такой был Сергей Шолохов, передачу свою специально назвал «Тихий дом», чтобы похоже звучало. Ушлый был молодец. Но это давненько уже было. Сейчас он, видимо, с гастролями по курортным местам, использует прошлую популярность.

– Вот ведь, получается, что Шолоховы всякие бывают, – сострил Чекунов.

– Даёшь больше Шолоховых, хороших и разных!

– А-а, я тоже его вспомнил! – с озарившимся лицом воскликнул Никита Антонович. – Шустрый был такой, пронырливый молодец. Встречи с актёрами, интервью с режиссёрами…

Чекунов решил вернуть разговор к основной теме.

– Послушайте, а причём здесь Шекспир? Какая тут связь с «Тихим Доном», с Шолоховым?

– Связь самая прямая, разве вы не видите? Их фамилии начинаются на одну и ту же букву, на «Ш», одного этого уже довольно. Скажете, нет? При этом оба – писатели. Хотя и в разных жанрах творили, но коллеги же! Куда уж более прямая связь, чем эта!

– Смейтесь, смейтесь, я на вас всё равно не обижусь. Ну, а если по-серьёзному?

– А если по-серьёзному… – Сергей Васильевич действительно заговорил серьёзно, и серьёзным стало выражение его лица. – …Если по-серьёзному, то связь и вправду имеется. Мы с Никитой Антоновичем эту связь ещё в Хосте, в санатории, бурно обсуждали. Я защитник этой связи, а он её оппонент. Я вижу удивительное сходство между этими авторами. Нет, не в самих их произведениях, они-то как раз очень разные, а в истории их появления. Заметьте, я сказал «появления», а не «создания», поскольку никто не знает, как они создавались. Пьесы и сонеты Шекспира появлялись как по волшебству, ставились на театре и были Шекспиру приписаны, но никто не был свидетелем их создания, понимаете, никто! До сих пор не обнаружено ни одной авторской рукописи, или хотя бы её фрагмента, везде рука театрального переписчика, копировальщика. То же самое и с «Тихим Доном». Рукопись, которую принёс в 1927 году в журнал «Октябрь» двадцатидвухлетний Михаил Шолохов – вы только представьте, в каком возрасте он, значит, написал пусть только ещё первую книгу, но ведь какого романа! – эта рукопись на его авторство, естественно, не проверялась – ну, принёс и принёс. А после публикации она была утрачена, потерялась, видите ли. Сам Шолохов объявил её погибшей в пожаре во время войны. И вдруг в 90-х годах она чудесным образом находится. Находится как раз тогда, когда вновь был поднят вопрос об авторстве книги. Удивительно вовремя она нашлась, знаете ли. Но делу она не помогла, а напротив, повредила. Я уже сказал: там три почерка, и все признаки, что она переписана с другой какой-то рукописи. Вот вам первое серьёзное сходство.

Затем второе… Все исследователи Шекспира соглашаются с тем, что сведения о его личности вопиюще противоречат грандиозности произведений, которые ему приписаны. Был он мелкого, можно сказать, ремесленного происхождения, образования не получил, вращался только в низовых сферах, за границей не бывал, с особами высшего света, а тем более, с королевскими особами, контакта не имел. В Лондоне был рядовым актёром, причём, судя по всему, не самым лучшим. И тем не менее, гениально и вполне достоверно показывал в своих пьесах дворцовые интриги, тайны и перевороты, выводил образы королей, герцогов и графов, владел их слогом, их лексиконом, их обиходом, переносил свои действия в Италию, Данию, Францию, в Древний Рим… Но и у Шолохова то же самое! Вы об этом сами замечательно сказали, дорогой друг Аркадий. Это ваше недоумение, как он мог столь превосходно, красочно, подробно, живо показать то, чего не видел и не знал, и с другой стороны, вовсе не показать как раз то, что видел, знал, чему сочувствовал и в чём даже участвовал!..

И третье сходство – их жизнь в конце пути, когда они уже отошли от творчества. Шекспир вернулся в свой родной Стратфорд-на-Эйвоне и продолжил жить своей естественной жизнью, то есть жизнью мелкого приземлённого обывателя. Завещание, которое он составил для своей жены и дочерей, удивляет самого убеждённого его сторонника. Там он перечисляет домашнюю утварь, посуду, мебель, подушки и одеяла, но там нет ни слова об авторских правах, о рукописях, о гонорарах за постановки, о каких-то вообще доходах с театра… То же и Шолохов. Он поселился в своей Вёшенской и стал вести в ней образ жизни персонального пенсионера союзного значения, то есть, обычного советского функционера. Он ведь был лауреатом всяких премий и депутатом всяческих Советов. К нему было много разных визитёров, и очень многие потом удивлялись, насколько он не похож на выдающегося писателя и даже просто на писателя. Разговоров о литературе, и особенно, о своих произведениях, он избегал, а когда всё же был вынужден что-то сказать, не говорил ничего внятного. Сам признавался, что давно ничего не пишет и, более того, не читает. Зато всем было видно, что он сильно пьёт. И, знаете, я даже сочувствую ему: это же в каком душевном состоянии ему приходилось жить все последние годы, зная то, что знал лишь он один, а другие только подозревали…

– По-моему, всё это ни о чём ещё не говорит. Во всяком случае, ничего не доказывает, – со скептической улыбкой проговорил Никита Антонович.

– Но на некоторые мысли наводит, не так ли? Мы ведь не в суде, где вынь да положь доказательства, или пошёл вон. Мы размышляем, сопоставляем факты. Мы вроде присяжных.

У Чекунова от возбуждения даже голос задрожал.

– То есть, вы подводите к тому, что, что «Тихий Дон» написал вовсе не Шолохов?

– Не так буквально, не так. К какой-то части этого романа он руку, видимо, приложил. Я, в отличие от некоторых, не считаю его полной бездарностью. Какие-то способности у него всё же были. Но это никак не способности человека, написавшего такую великую эпопею. Не тот уровень, не та глубина мысли, не та широта исторического кругозора. Про художественный талант я вообще молчу. И вот здесь возникает четвёртое сходство двух этих якобы гениев… Рядом с тем и рядом с другим исследователи находят по нескольку реальных, действительных авторов тех вещей, которые этими якобы гениями подписаны. У Шекспира это уже названные Рэтленд, Оксфорд, Фрэнсис Бэкон, Кристофер Марло. Большинство склоняется, мы уже говорили об этом, к Оксфорду. У Шолохова это Фёдор Крюков, Виктор Севский, Сергей Голоушев, Александр Серафимович и даже Андрей Платонов.

– И вы, конечно, выбираете Крюкова! – саркастически воскликнул Никита Антонович. – Это известный любимец всех противников авторства Шолохова.

– Да, из всех названных он наиболее вероятен. Коренной донской казак, при этом интеллигент с хорошим образованием, как писатель известен ещё с конца 19-го века, был депутатом Государственной Думы от Донской области, побывал на Первой мировой войне, противник большевиков, всегда был на стороне белых, служил в их армии, воевал против красных. Умер от тифа в 1920 году. Известно, что последнее время работал над большой вещью, возил с собою её рукопись… Предполагается, что эта рукопись Шолохову и досталась, она ещё не была закончена, нужно было просто суметь ею воспользоваться. Шолохов сумел. Я не утверждаю, что он просто скопировал её, как школьники списывают у соседа по парте сочинение. Нет, конечно. Он умело её использовал, что-то в ней изменил, что-то из неё убрал, что-то добавил, подстраиваясь под язык и манеру изложения автора и даже, я уверен, многому учась у него. И кто-то ему в этом помогал, безусловно. Кто-то более опытный в литературе, владеющий всеми навыками работы с таким объёмистым текстом. Подозревают Серафимовича, подозревают Сергея Голоушева, подозревают Андрея Платонова…

– Серафимовича и Платонова я знаю, а Голоушев кто такой? – спросил Чекунов.

– Критик и публицист, не то московский, не то питерский. Нет, эта кандидатура несерьёзная, на недоразумении основанная. Нет, нет, он совершенно ни при чём…

– А глядите-ка, участников нашего коллоквиума прибавляется, – Никита Антонович кивнул в сторону.

Супружеская пара с боковых мест напротив, по-видимому, прислушивалась к разговору давно. Определить род занятий и круг интересов супругов было трудно по их виду. Муж слушал без особого внимания и соучастия, но жена вся подалась вперёд, глаза её перебегали с одного говорящего на другого, и всё её лицо выражало гамму разнообразных чувств, в зависимости от доносящихся слов.

Никита Антонович подал даме приглашающий знак: присоединяйтесь к разговору, если интересно. Та порывисто и решительно поднялась со своего места за боковым столиком, перешла в купе и опустилась рядом с Чекуновым. Неприязненным взглядом она вперилась в Сергея Васильевича, несколько секунд молчала, а потом заговорила с болью в голосе:

– Как вам не стыдно! Как не стыдно! Как вы можете!.. Как у вас язык поворачивается такие слова говорить!.. На что вы молодёжь настраиваете, чему учите!.. Все эти ваши теории, ваши выдумки, они ведь… – она никак не могла подобрать нужного слова, – они… они… всё это клевета! Всё оттуда идёт, всё из этих… от этих… – рукой она указывала вверх и в сторону, куда-то за окно. – Стыдно, стыдно, стыдно!... В вашем возрасте… А молодёжь вас слушает, и думает, что это, может, правда!..

– Успокойтесь, милая, и не надо так громко, а то к нам начнут заглядывать из соседних отсеков, могут подумать, что здесь женщин обижают. И не беспокойтесь вы за молодёжь, она у нас в единственном экземпляре, и эта молодёжь Шолохова от Шолом-Алейхема не отличит, так что ей ничто не угрожает. Вас-то что так огорчило?

– То, что вы распространяете здесь всякие вещи, которые вообще… вообще… Нельзя так говорить! Вы клевету возводите на гения, на великого русского человека. Самый главный наш писатель! Единственный у нас лауреат Нобелевской премии!..

– Как это единственный? – удивился Никита Антонович. – А Бунин, а Солженицын, а Бродский? Они, что же, не в счёт?

– По-моему, ещё Пастернак с его доктором, – скромно подсказал Чекунов.

– Конечно, Пастернак… Вот видите, уважаемая, сколько у нас лауреатов, я даже стал о некоторых забывать. Склероз!

– Эти… эти… да, лауреаты, но они эмигранты, они были враждебно настроены.

– Ни Пастернак, ни Солженицын не были эмигрантами, когда премии удостоились. И все они русские литераторы, они именно за неё, за русскую литературу, премии получали.

– Получали, да… Вот их и критикуйте сколько хотите, а того человека не троньте!

– Ну, как же это, как же… – Никита Антонович даже руками развёл. – Писатель вне критики? Это что же такое? Вы слышали, я ведь сам не сторонник этих предположений, но запрещать на эту тему рассуждать… нет, тут я не на вашей стороне.

– Тогда вы на стороне вот этого… – она кивнула на Сергея Васильевича. – Небось, оба москвичи, интеллигенты. Москвичи, да, москвичи?..

– Москвич из нас двоих только один. А интеллигентов здесь, в поезде, нет вообще, одни пассажиры. Тем более, в плацкартном вагоне. Разве что вот – вы…

– Да, мы себя интеллигентами считаем. Я вот учительница русского и литературы, а муж мой тоже учитель, физики и физкультуры. И мы гордимся этим!

– И чудесно, кто же против, – говорил за двоих один Никита Антонович, а Сергей Васильевич смиренно и со сдержанной улыбкой глядел на учительницу. – Мой товарищ, вы угадали, москвич, он в редакции литературного журнала ведает отделом, ну, а я живу в Нижнем Новгороде, преподаю в одном учебном заведении… неважно, что преподаю, но не литературу. Познакомились, будем считать. Теперь вам надо успокоиться.

– Мы и так спокойные, – сказал мужчина, входя в купе и беря жену за локоть.

Та послушно поднялась и вернулась за ним на их места, за откинутый боковой столик.

– Мы, кстати, воронежские, – сообщил уже оттуда муж. И прибавил, немного помедлив... [👉 продолжение читайте в номере журнала...]

 

 

январь 2022 г.

 

 

 

[Конец ознакомительного фрагмента]

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2022 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: