Письма по сходной цене

	Поделиться:

 

 

 

Купить в журнале за ноябрь 2021 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 1 час 20 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Среди первых художественных впечатлений Андрюши Камышева рядом с мамиными сказками на ночь – «Царевной-лягушкой», «Василисой Премудрой», «Петушком – Золотым гребешком», рядом с Барто и Чуковским, Маршаком и Андерсеном, были также большие тяжёлые книги в тёмных кожаных переплётах с золотым тиснением по корешку. Полный доверху застеклённый шкаф. Что за картинки в этих книгах были! Непонятные тогда ещё, загадочные, пленяющие роскошеством и филигранностью исполнения.

Целующиеся пухленькие ангелочки. Красавица с нагой полненькой грудью, с цветком в волосах, пьющая с улыбкой из чаши, наверно, вино. Другая красавица, совсем обнажённая, лежащая в обнимку почему-то с лебедем и, более того, с ним целующаяся. Какие-то сады, пруды, беседки, уютные и манящие. Множество портретов женских и мужских, людей старых и молодых, военных и штатских. Военные все с эполетами или в кольчугах, дамы – с локонами в пене кружев. Или вдруг исполинская одинокая голова в шлеме витязя, подобно стогу сена возвышающаяся посреди поля. Потрясающая картина: длиннобородый злобный карлик, поднимающий под облака рыцаря, уцепившегося за его бороду. Левой рукой рыцарь крепко сжимал бороду карлика у основания, а правой замахивался на карлика острым мечом. Андрюша волновался: если рыцарь рубанёт мечом карлика, то непременно рухнет вместе с ним на землю, а ведь он без парашюта. Позже он узнал, что рыцарь оказался не глупее его, и отрубил карлику бороду уже после приземления.

Так имя Пушкина вошло в раннее сознание Андрюши через великолепное академическое собрание сочинений под редакцией С. А. Венгерова, изданное в 1907–1915-х годах. Ничуть не менее красочными и увлекательными были и другие книги из этого волшебного шкафа. Один уже полный Брем способен был поразить любое детское воображение цветными, во весь лист, рисунками хамелеонов, аллигаторов, горилл, павианов, дикобразов.

Было в этом шкафу также полное собрание Шекспира «с 37 гравюрами известных европейских художников и 306 иллюстрациями Джона Гилберта в тексте». Был полный энциклопедический словарь Брокгауза, была вся «Русская история» Покровского, «История» Ключевского, были собрания Гоголя, Тургенева, Достоевского – все с золотом, в искусных дивных переплётах. Был, наконец, объёмистый незастеклённый низ того же шкафа, тумба, полная книжек в мягких обложках, альбомов с репродукциями, фотографиями, папок с вырезками и брошюрами.

По этим старым, первым для него, книгам, листая их, дивясь их непривычной красоте и непонятному ещё содержанию, пятилетний Андрей получил начальное представление о русском письменном языке и о его алфавите. Потом в школе он долго не мог привыкнуть к тому, что должен писать «и» вместо «і», «ф» вместо «фиты», «е» вместо «ять», и что не нужно ставить твёрдый знак в конце слова, если оно кончается на согласную.

«Это всё Владимира Иосифовича», – говорила бабушка.

А кто такой этот Владимир Иосифович? Это не папа и это не дедушка. Такого вообще нет рядом. Но это какой-то хороший, свой дядя. Правда, его уже нет, он умер, и притом давно, когда бабушка была ещё девочкой. И хотя Андрюше не было вполне понятно, почему он «наш», но если он оставил им такие книги, то какой же он чужой?

Письма вошли в его сознание позже. Вспоминали о них при гостях, когда можно было похвалиться и продемонстрировать диковину. Если гость был уважаем и не чужд умственных интересов, ему к слову сообщали, что этот загадочный Владимир Иосифович был культурнейшим человеком, и состоял в переписке с самим Львом Толстым. Если гость проявлял недоверчивость, бабушка торжественно выдвигала левый верхний ящик отцовского письменного стола, и эпистолярное наследие классика извлекалось на свет. Несколько писем в своих конвертах, подписанных рукою отправителя, то есть Толстого.

Прочесть письма, помнится, никто не мог, как ни старался, почерк был ужасно неразборчив, но бабушка или мама на свой лад разъясняли гостю, что Толстой отвечал Горнунгу, молодому тогда человеку, на вопросы типа «можно ли прислать вам на отзыв моё сочинение» и «смогу ли я стать писателем», ну, что-то вроде этого. И объясняли далее: Толстой, якобы, читал литературные опыты молодого Горнунга и не одобрил их. Посоветовал не портить зря бумагу, а заняться чем-нибудь полезным. Горнунг внял этим советам, и не посягал в дальнейшем на писательство, а над попытками своими сам подтрунивал впоследствии. Вот всё, что было известно со слов бабушки. Она одна знала этого человека, и помнила своего отчима совершенно отчётливо – в год его смерти ей было двенадцать.

Полюбовавшись раритетами, поудивлявшись им, гости почтительно возвращались на свои застольные места, а письма складывались, всовывались в конверты и упрятывались назад в ящик стола до очередного прихода кого-то высококультурного. На год, на два, на три о письмах просто забывали. Так и рос Андрюша в убеждённости, что обладание письмами Льва Толстого есть дело обыденное, бытовое, вроде настольного календаря, орфографического словаря или подшивки журнала «Искусство кино».

Внутрисемейные дела с годами становились всё сложнее, разлад между отцом и матерью постепенно перерастал в разрыв и в предстоящий имущественный раздел. Тут уже стало не до культурных гостей и не до каких-то там писем. Все позабыли о них.

На черноморском побережье Андрей, сделавшийся там убеждённым толстовским фанатом, вспомнил об их существовании. Вспомнил и затрясся в лихорадке от нетерпения и от страха: целы ли они?.. найдёт он их по возвращении?.. Боже мой, настоящие письма Толстого! Неужели они вправду были, неужели они и сейчас лежат на своём прежнем месте в ящике отцовского стола? Не уехал ли этот стол вместе с письмами и самим отцом в неизвестном направлении к какой-то чужой женщине?.. Ужасно, если так. Его мучил стыд. Жить столько лет в одном жилище с ними, в полушаге от реликвий… Домой, домой, как можно скорее, домой!..

В поезде, лёжа в плацкартном вагоне на своей верхней полке, он страдал от нетерпения и всё думал о письмах. Но не только об этих семейных, и о других письмах Толстого тоже думал. Теперь ведь он знал почти наизусть большинство из опубликованных его писем и дневниковых записей. Письма Толстого особенно поражали его. Их можно было перечитывать по многу раз. Адресат значения не имел. Разумеется, письмо, скажем, к А. А. Фету существенно отличалось от письма, скажем, к С. А. Толстой, а письмо к А. И. Герцену – от письма к какой-нибудь А. Н. Дондуковой-Корсаковой, к тому же и не отправленного. Но в любом, решительно в любом из них сверкала крупинка острой толстовской мысли, указание на его интересы, на воззрения тех дней, симпатии и антипатии, на восприятие событий. Иногда два-три слова короткого, не слишком в целом важного письма вдруг складывались в афоризм, в мудрость, в проповедь. Раскроешь наугад…

1865 год, к А. А. Толстой: «Вы меня упрекаете в том, что не пишу, а ежели я дослужусь до биографии, то после моей смерти в бумагах моих найдут больше писем вам, чем у вас». Каково? «Дослужиться до биографии». Это и юмор, и самоирония, и просто ирония по поводу биографий, до которых дослуживаются или же не дослуживаются писатели, вот, глядишь, когда-нибудь и он сподобится. Вставляй даже сегодня в комедию, не ошибёшься. И ведь дослужился Лев Толстой до биографии, ещё как дослужился!

Или коротенькое письмецо к Н. Н. Страхову: «Вы пишете, что трудно жить и работать в городе. Я даже не понимаю этого. Жить в Петербурге или в Москве – это для меня всё равно, что жить в вагоне». А?.. Умри, лучше не скажешь о городской суматохе и толчее. А ведь сказано это в 1879 году…

А вот одно из писем к А. А. Фету: «Мне бы очень хотелось быть твёрдо уверенным в том, что я даю людям больше того, что получаю от них». Что можно к этому добавить? Разве что одно: эх, если бы все мы так думали и жили так!

Не есть ли письмо более значительный и достоверный документ, чем тот же дневник? Звучит, конечно, странно, но резон в таком вопросе есть. Сказать сразу правду, всю правду, ничего кроме правды, не может никто. Не мог в том числе и Толстой. Не получается это ни в дневнике, ни в письме. Но письмо – это моментальный снимок чувств и мыслей, сконцентрированных и направленных. Письмо имеет адресата, зная которого, читатель впоследствии может сделать поправку. Дневник же пишется в вечность и в неизвестность, у него нет адресата, в то же время адресатом может стать любой, и потому неизбежны невольные сдержанность и умолчания. Виктор Шкловский прямо утверждал, что дневники свои Толстой писал в расчёте на прочтение другими, стало быть, не мог быть в них открытым до конца. Парадоксально и невероятно, но письма Толстого порой казались Андрею убедительнее его дневников.

Неужели же в тех, в бабушкиных… нет, теперь уже в его, Андрея Камышева, письмах, вышедших из-под того же гениального пера, не обнаружится крупицы золота, пусть самой малой, пусть единственной? Только бы сами письма были на месте, только бы не уехали из их дома. Он позвонил матери перед отъездом, спросил насчёт писем, умолял найти их и обеспечить сохранность. Матери явственно было сейчас не до этого, но она обещала.

А он не знал даже, сколько их, помнил только, что не одно – то ли два, то ли три, то ли больше… Ах, скорее бы, скорее бы доехать!..

К счастью, всё оказалось в порядке. Письменный отцовский стол стоял на своём прежнем месте, в квартиру своей новой жены отец его не стал везти из-за чрезмерной его габаритности, а письма забирать не стал, поскольку, видимо, посовестился. Письма спокойно лежали себе, как и прежде, в верхнем левом выдвижном ящике среди прочих бумаг разной степени важности. Все четыре письма. Четыре подлинных письма Льва Толстого.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в ноябре 2021 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: