Юродивый Эрос

Воеводскими хоромами неожиданно оказывается тот роскошный особняк, на крыльце которого Пепи проучил жадную молочницу. Пепи, где ты сейчас?.. На пороге дома нас встречает знакомая юная служанка. Вятский поручает ей заняться моей скромной персоной, вверяет мое уставшее тело в ее худенькие руки и, напоследок окинув меня взором, в котором смешались благодарность с испугом, уходит в свои покои. Девушка ведет меня в бани. Отчего-то я испытываю к служанке неприязнь, мне неприятны прикосновения ее рук. Неудивительно: моя плоть привыкла к презрению и глумлению над собой, но никак не к женской ласке и нежности…

Войдя в бани, я игнорирую мужскую половину и нарочно следую в женскую. Моя проводница с удивлением удерживает меня за рукав:

– Куда ж ты, Парфений? Там моются девки и бабы!

– Разве между двумя горницами есть какая-то разница? – делаю вид, будто мне и вправду неведомо это различие. – Ведь что здесь есть теплая и холодная вода, что там. А телу все едино, где на него вылить ковш воды.

– И то правда, – потупившись, как-то уж слишком быстро соглашается служанка и, оставив меня одного в женской бане, выходит вон. Меня ж охватывает сущий трепет: напросился, дурак! Лучше уж в геенне огненной очутиться, чем в бабьем царстве. И что ж теперь со всем этим делать?.. Оглядываюсь, вижу большой чан с водой, над ним поднимается пар, рядом – веник березовый, ковш, зола для мытья, кусок холста дорогого… Хм, я уже и не помню, какая вода на ощупь.

Внезапно слышу за спиной чьи-то шаги: похоже, служанка вернулась. Оборачиваюсь – и в тот же миг лишаюсь дара речи, цепенею. Стою, как кол в мешковине, не смея даже руку поднять, чтобы перекреститься иль отмахнуться, прогнать наваждение чудное… Боже, передо мной женщина, красивей которой я не видел на свете – ни на этом, ни на том, откуда пришел. Брови, глаза, нос, губы, стать – все говорит о породе. Боярыня! Как-то сразу догадываюсь, что прекрасная незнакомка приходится женой старому воеводе. Замечаю, что она не намного старше служанки, но сколько же в госпоже достоинства и благородной красы! Она совершенно спокойна, ни взглядом, ни жестом не выказывает никаких бурных чувств – ни крайнего удивления, ни неприязни, ни свойственного женщине безмерного любопытства… Похоже, о моем появлении ее предупредили заранее.

– Мне выпала большая честь привечать в моем доме божьего человека, – не отводя от меня ясных очей своих, наконец заговаривает она.

– Благодарствую, матушка, за вашу доброту безграничную, – склонив голову, решаюсь было поцеловать ей руку, но в последний момент отказываюсь от этой мысли. – Матушка зело любезна… Как же имя ваше?

– Магда… Магда Даниловна.

Ну и ну! Ко всему был готов – к Акулине, Авдотье, Прасковье, Василисе, Феодосье… Но чтоб жену русского воеводы Магдой звали?!

– Однако ж, матушка, имя у вас редкое…

Немецкое, чуть не ляпаю я, да вовремя язык прикусываю.

– На все воля Господня, – кротко и одновременно твердо отвечает она. Необыкновенная жена у Прокопия Вятского, ох и необыкновенная… Так же спокойно и уверенно, без ложного стыда и страха перед незнакомым телом Магда помогает мне раздеться. Я залажу в чан с водой – и дух мой захватывает от божественной неги. К телу, к которому я привык относиться хуже, чем к нечистотам, исторгаемым моим же телом, снова возвращается любовь. Пусть на миг – но возвращается… Я таю, омываемый нежной тканью воды, таю под нежным взором воеводской жены. Боже, как она меня искушает!

– Боже, какая у вас ужасная рана на плече! – в безотчетном порыве Магда склоняется надо мной, близко-близко подносит свечу – белыми жемчугами манят ее зубы в полуоткрытых устах, неизведанной прелестью светятся ее дивные очи, за тонкой сорочкой встает и опускается чудная грудь… Господи, как она искушает меня!

Не в силах больше сдерживать очнувшуюся плоть, презренную, униженную, но так до конца и не попранную, я в отчаянии выхватываю у молодой женщины свечу и сую в огонь руку. Усмирить тело немедленно! Наказать плоть, раз и навсегда подавить похоть! Пламя соблазна погасить – пламя пламенем погасить… Нестерпимо печет огонь, уже явственно воняет горелым мясом, а барыня все так же неподвижно стоит надо мной, будто дерево, пораженное молнией. Лишь слезы, что бесшумно текут и текут по ее прекрасному челу, выдают невыносимую душевную боль ее. Прости, Магда Даниловна.

– Прости меня, Парфений, – виновато шепчет барыня. – Наслышана я о твоей редкой святости и уме. Но вижу, недостойна даже прикоснуться к святомудрию твоему. А так хотелось попросить тебя о милости малой: снизойти ко мне, слабой женщине… да стать духовным наставником моим. Однако вижу, не суждено случиться тому.

Магда отбирает у меня свечу, целует обожженную руку.

– Прости меня.

– Прощай…

Едва завернув за угол воеводского дома, с невиданным исступлением принимаюсь рвать на себе новую льняную рубаху, что надела на меня юная служанка. Прорываю в белой льнянице прорехи и дыры, чтоб бренное тело мое ближе было к бренному миру сему, чтоб мой позор был всегда на виду, чтоб в дыры, как в окна, заглядывал Бог, помогая усмирить мою плоть. Опустившись на колени, осторожно посыпаю голову пылью, как пеплом… Затем, упав лицом в грязь, неистово катаюсь в ней, безбожно марая белоснежное рубище. Я вновь выбираю безобразие, дабы защитить чистоту.

…На центральной площади народу по обыкновению видимо-невидимо. Толпа требует сильных ощущений – даже от Бога люди ждут льда и огня. Что ж, сейчас вы получите сполна. Я появляюсь. Ничуть не согбившись, напротив, распрямив плечи, выкатив вперед грудь, величавой походкой, аки царь, я выхожу на средину площади. Глядя на мое безобразие, люди самозабвенно молятся Богу. И вправду, вид мой величествен и ужасен. Положив на тело свое кресты с веригами железными, а на верху главы своея колпак великий и тяжкий носяше, и у рук своих на перстех колца и перстни медяные и четки древяные носяще, и терпением своим тело свое сокрушая, Христу работая и злыя же темныя духи отгоняя, и у тайных своих колца медные ношаше… Так выхожу я к толпе. Показывая на меня пальцами, кто тихо молится, кто смиренно перешептывается, вспоминая имя мое, кто ропщет мятежно… Все ждут от меня смелых пророчеств и глумлений премудрых.

– Аз есмь червь, – глухо начинаю я, и народ, тяжко вздохнув, как перед смертью, затихает. Не этого он ждал, не уныния и печали беспросветной в голосе моем, а куража и безграничной радости. Бессовестной радости, которой не сдержать ни Богу, ни дьяволу… Но не зря нацепил я на себя вериги железные. Продолжаю упрямо. – Я есмь червь, пожиратель лайна душ ваших никчемных. Вы погрязли в благополучии греховном, яко в говне. От вашего благочестия зело смердит! Как сорому нет? И токмо блаженный сей, Парфений Уродивый, способен отвести вас от беды, отвратить от такой жизни, в недрах которой полно гнили зловонной, подобно тому, как червь способен отвратить голодного от спелого плода, где сердцевина давно уж мечена распадом… Я есмь червь, готовый гадить там, где кал, способный чистить то, что изгажено.

С этими словами, звеня веригами и крестами массивными, я задираю подол рваной рубахи и, прилюдно заголив зад, сажусь на корточки, упираюсь руками в колени… Ни одна черточка на моем челе не дрогнет, пока я делаю по-большому.

Несколько мгновений народ еще молчит, тупо глядя на кучу, которую я только что сделал на глазах у всех… Затем взрывается с безумной силой, визжит, как стадо свиней, Христом посланных убиться с обрыва. Толпа ревет! Неизвестно, чего больше в том реве – бесовского веселья или сатанинской ненависти. А в это же самое время, затерявшись в бушующей толчее, глядя на мою оскорбленную наготу, христианская кротость неслышно давится слезами раскаяния и стыда…