Юродивый Эрос

Выйдя на крыльцо княжеских хором, отдаю серебро первому встречному купцу. Тут же слышу за спиной возмущенный ропот – все тот же знакомый голос:

– Что ж ты делаешь, дубина ты стоеросовая?! Торговому человеку деньги отдал?! Нет чтобы нищего пожалеть!

– Купец этот беднее бедных, – уверенно заявляю я. – Любой нищий богаче его… Ведь не давеча как вчера он начисто разорился.

– Бог с тобой! – от изумления купец машет руками, кажется, еще миг и его хватит удар – и тогда серебро ему ни к чему. – Откуда все знаешь?!

Бог со мной – оттуда и знаю.

Бог со мной, а Пепи за спиной. Не в богатом кафтане, усыпанном драгоценными каменьями, вышитом красным золотом да белым жемчугом, – зато в многоцветном рубище, что дороже любого великосветского платья.

– Мы юроди Христа ради, – улыбаюсь я. Надо же, не разучился. – Пепи, чертяка! Что, наскучило быть заморским философом?

– Твоя правда, Парфений. Опостылела чужая роль… Однако, брат, не время для длинных и пустых разговоров. Айда в город, покажу тебе кое-что путное…

Все дороги в этом городе ведут к храму. Проходим мимо знакомой церкви. Пепи, став на носочки, неожиданно бьет меня по лицу.

– Ты чего это, глупый пигмей?! Опять за старое?!

Рука самопроизвольно тянется к камню – вон их сколько разбросано на площади, будто здесь не торговля шла, а настоящее побоище. Схватив каменюку побольше, заношу руку за голову, замахиваюсь как следует, видя прямо перед собой рыже-зеленые глаза Пепи, совершенно лишенные страха… Замахиваюсь, но в последний момент, перед тем как сделать бросок, отворачиваюсь от шута и… и… Господи, что я делаю! – швыряю камень в сторону церкви. Стараюсь кинуть как можно выше – тужусь попасть в самый крест, отливающий чистым золотом, доселе не тронутый, не запятнанный и, кажется, вовеки не достижимый ни для грязных глаз, ни для дурных каменьев… Совсем я охренел, что ли?! На кого руку поднял?! Но дальше – хуже. С дьявольской одержимостью хватаю камень за камнем, точно камнеметная машина, обстреливаю стены храма, расталкивая людей, обегаю церковь, стараясь попасть в каждый из ее восьми углов…

Поначалу народ внемлет моей бесовской выходке с немым укором, лишь открещиваясь воздушным крестом. Но вот одна баба взрывает общее остолбенение пронзительным визгом: "Бей антихриста, яко мерзкого пса!" Точно по сигналу, которого толпа явно заждалась, шагах в десяти от визжащей тетки дородный мужик ловит меня за волосы и с силой бьет в ухо. Я чудом вырываюсь из его крепких рук, бегу сломя голову, спотыкаюсь, падаю, едва уворачиваюсь от ударов лаптями и сапогами…

– Ну, зачем ты это сделал? – с нескрываемой насмешкой спрашивает Пепи, когда мне наконец удается уйти от погони, – не на шутку заведенная толпа ищет меня с кольями поблизости в подворотне.

– Ты… ты во всем вин… – в первый момент я не могу не отдышаться, ни найти слов оправдания. Сил нет даже послать пигмея к чертовой матери!.. С виноватым видом развожу руками. – Не знаю. Бес попутал.

– Хм, твоя правда, – Пепи едва заметно кивает, от обидной усмешки его и следа не осталось; озабоченный чем-то, с видом испуганного ребенка, шут закусил нижнюю губу. – Твоя правда: бес крест оседлал, хотел в божий храм проникнуть, а ты его прогнал. И других чертей, что церковь со всех сторон обложили, душами праведников пришли поживиться, ты каменьями побил. Сам того не ведая, побил.

– Сам того не ведая, – глухо повторяю я. Гляжу на пигмея так, будто вижу его впервые. Не Бог ли это…

Поднимаемся улочкой, пахнущей ладаном и свечами, поворачиваем в проулок, еще не просохший от медовых луж, спускаемся по ступеням, выложенным берестяными грамотами и ликами раскольничьих богов, ползем, плетемся, убыстряем шаг – уходим от прошлого, заметая следы.

Возле расчудесного, крепко сбитого двухэтажного дома молочница лет тридцати выставила бочки и ковши с молоком и творогом. Слегка высунув язык, медленно наливает в кувшин простоволосой худенькой девушке, на босу ногу выскочившей из нарядных хором. Ну и ну! Я диву даюсь: одной ногой юная служанка ступила в мутную лужу, другой – в ярчайший блик, отброшенный окном на втором этаже дома. Прямо знак какой-то! Однако уже в следующее мгновенье внимание мое переключается на Пепи. Мой приятель-юродивый повел себя совсем уж дерзко: отпихнув плечом девушку, молча становится против молочницы. Та, презрительно скривившись, отворачивается, продолжая деловито пересчитывать медяки, что успела ей сунуть босоногая. Тогда шут, все так же ни слова не говоря, опускается перед лужей на колени, осеняет темную воду крестом и долго пьет. Бр-р, от такого зрелища меня всего передергивает! Я перевожу с Пепи на молочницу и обратно ошалелый взгляд, чувствую, как складки на моем лице становятся все жестче, все безобразней – и вот чело мое сплошная обезьянья гримаса. В тот же миг маска презрения сходит с полного лица молочницы, она суетливо черпает ковшом молоко.

– Боже праведный, возьми молочка-то…

Резко выпрямившись, словно все это время шут был начеку, словно знал, чем все кончится, Пепи выбивает ковш из рук молочницы – молоко жидкой оплеухой хлещет по лицу растерявшейся женщины… Я не сразу оцениваю сумасбродную выходку пигмея, в тот момент мое внимание поглощено иным. Я больше не вижу грязной лужи – она исчезла, на ее месте громадный солнечный круг золотит ноги дерзкому шуту.

– Никогда не проси милостыни, – вконец напугав жадную бабу, отчего та спешно ретируется, учит меня Пепи. – Умри, но не попрошайничай. Лучше научи неразумный люд быть скорым на подаяние. Научи угадывать твой голод и жажду. Почувствуй себя царем среди тех, у кого все есть, не принуждай, а позволяй иногда творить милостыню.

"Никогда не проси милостыни", – отчего-то волнуясь, повторяю я и испуганно оборачиваюсь, пронзенный предчувствием, что меня подслушивают. Оборачиваюсь – и в тот же миг встречаюсь взглядом с худенькой служанкой. Она смотрит на меня так пристально, так требовательно, словно хочет настоять, чтобы я признался, что я совсем не тот, за кого себя выдаю. Девушка замерла на крыльце красавца особняка, неловко замерла: невзначай накренила на себя кувшин, струйка молока льется ей на грудь, стекает по животу, разбивается о деревянные ступени на сотни капель-жемчужин. Я невольно подаюсь вперед, взором неосторожным пытаюсь сдержать ток молочного водопада… Смутившись, девушка убегает в дом, оставив на крыльце влажные следы. А я… С очами, намокшими в чужом молоке, пускаюсь догонять Пепи. Бегу и все боюсь расплескать образ юной незнакомки с кувшином молока на груди… А может, то всего лишь слезы встали в моих глазах?

– Нет другого Бога, кроме Иисуса Христа. Нет любви другой, кроме любви к Богу, – недовольно щурит рыже-зеленые глаза Пепи. – Если во спасение ты сумел презреть свою плоть, сумей, брат, устоять и перед соблазном плоти чужой. Неизбежен и ужасен распад и тлен ея. Так выбери безобразное сейчас, чтобы спасти красоту в веках! Красоту духа твоего и красоту духа тех, кто, будучи слаб, недоверчив и гордыней ослеплен, впредь пойдет за тобой… Помни, Парфений: благодать почиет на худшем. Да я тебе об этом говорил.

Я прихожу в себя, окончательно отделавшись от наваждения – образа молоденькой девушки, лишь упершись носом в стену громадной избы. Из распахнутых окон рвется наружу невообразимый стук, хрюк и несдержанный хохот, явно разогретый хмелем. "Кабак, что ли?" – соображаю я. Словно в подтверждение догадки, из избы на покосившиеся ступени вываливается наполовину человеческое, наполовину звериное. Упав на четвереньки, нечленораздельно мычит и долго, страшно блюет.

И тогда я срываюсь с места. Вмиг обезумев, ношусь вокруг кабака, подобно тому, как бегал кругом храма. Но каменьями никого не гоняю, не бью. Напротив… На мгновение укрощая безумный свой бег, целую по очереди углы питейного дома – закопченые, зассанные, проклятые, кажется, даже чертом… Я целую невидимого, обнимаю незримого, бормочу неведомо кому нежно и страстно, шепчу сокровенное, смысл которого мне и самому недоступен.

– Ну, а в этот раз что ты чувствовал? – заглядывает мне в глаза пигмей. Я сижу на земле, устало опершись спиной о стену корчмы. Добегался… Хм, неужто шуту и в самом деле жаль меня или он по обыкновению издевается?.. Нет, он все тот же. Пепи безжалостен и настойчив в своем дознании. Бог с тобой… Я послушно поддаюсь его напору, сначала без особой радости, а затем загораясь, заводясь все сильней и сильней.

– Так что это было?

– Что-то нежное и очень чистое, как… как… Бог, – душа моя ликует, от избытка чувств я не нахожу слов – я как бы вновь переживаю те чудесные мгновения, когда прикасался к прекрасному.

– То ангелы, Его посланники…

На место восторга немедленно приходит крайнее удивление.

– Ангелы?! Шутишь?! Чего они на улице оказались? Да еще рядом с таким гадюшником?

– Подумай сам, – снова щурится Пепи – кажется, два маленьких рыжих солнца заходят в глубинах его души. – Что перед тобой – божий храм или вертеп пьяниц и разбойников?

– Спрашиваешь! Вертеп!

– То-то и оно. Слышишь грешников смех непотребный?.. Смех, что изгоняет Бога из души, ангелов из домов человеческих. Блуд, разврат, пьянство порождают хохот бесовской. Услышав его, несчастные ангелы опрометью бегут из домов оскверненных, ютятся на улицах, аки собаки бродячие…

– Таких ангелов… – начинаю было я, но Пепи перебивает, недовольный, что я влез в его речь.

– Таких ангелов беспризорных ты, Парфений, сейчас обнимал-лобызал, слово надежды шептал им. Запомни: не смех, а строгость и кротость потребны истинному христианину. Смешливым заказана дорога в рай.

– Ну почему?! Почему тебя раздражает людской смех? Ведь смех – это здорово! Смех лечит, смех обличает!

Шут не сразу отвечает. Долго и пристально смотрит на меня, словно не доверяет моим словам, словно испытывает меня: не смеюсь ли я над ним?

– Смех… Смеяться над миром, погрязшим в блуде и грехе, может лишь абсолютно чистый душой и сердцем человек. Когда смеется лицо твое, да не веселится вместе и ум твой. Иначе смех из меча и щита твоего превратится в союзника беса. Неслучайно в народе говорят: "Где грех, там и смех"… Не все так просто, Парфений. А знаешь ли ты, что Христос никогда не смеется? "Горе вам, смеющымся, яко возрыдаете", – говорит Он.

– Что же мне делать, Пепи? Я так люблю жизнь!

– Одно остается: прислушивайся к совести – голосу души твоей… Хочешь ли прямо сейчас испытать себя?

– Конечно, Пепи, но как?

Пигмей помогает мне подняться с земли, проводит меня до крыльца корчмы.

– Прощай, брат. Видать, не увидимся больше.

– Но почему?

– Иди, иди. И помни: когда смеется лицо твое…