Дух внесмертный

(классический роман)

На чтение потребуется 17 часов | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск            18+

 

 

 

Чтобы понять художника, следует понять, насколько это возможно, душу его музы. Три нескончаемых года одиночества, как уже говорилось, Эл спасалась музыкой. Едва только обстоятельства становились сильнее её, она звала на помощь Моцарта, Чайковского, Брамса. Тогда, в союзе с великими, беды теряли остроту, не резали руки.

Если настроение было хорошим, то Эл требовался тот, кто понял бы её и взял часть оптимизма на временное хранение, с условием скорого возврата… Здесь перечень друзей начинался Куинси Джонсом, Сантаной, Мишелем Крету, Вангелисом, её современником Бель До.

Когда мрак в душе вдруг становился кромешным, что иногда, но случалось, то в качестве спасателей к ней приходили, чаще прочих, Бетховен с Третьей, Пятой и Девятой симфониями, или Шостакович с его блокадной Седьмой. На фоне этих высоких грандиозных полотен, её беды становились крошечными, она смотрела на них снисходительно, наполнялась гордостью за торжество творческого духа над смертью, над звериным в человеке, над паранойей вождей, свистопляской тёмных сил свирепого урагана рядом с хутором… Однако список предпочтений и друзей, выше указанный, весьма условен. На деле в него попали сотни имён, тысячи позиций музыкальных шедевров.

Сейчас, с одиночеством было покончено, и музыку Эл предпочитала ненавязчивую, дающую возможность слышать и слушать человека рядом. Музыка теперь для неё была чем-то вроде горного мёда, без которого жить можно, но как-то невкусно что ли, так как внутрь организма не попадает бальзам счастья и оптимизма. Кстати, мёда много и не съешь, ввиду насыщенной приторности, что роднит его с неплохо продающимся сладкозвучием большей части музыкального бизнеса.

Есть ещё одна причина, по которой Эл сегодня хотелось музыки напевной, – это её собственные спокойные этюды на синтезаторе. Она, заметим, за три с лишним недели вполне овладела инструментом и даже раз в несколько дней выносила свои опусы на суд Эн. Он неподдельно удивлялся её успехам, но не знал, к чему их точно отнести – только к высокому музыкальному вкусу, не имеющей слуха, Эл, либо к торжеству хитроумной электроники над хаосом цифровых сигналов… Словом, в сознании Эн «музыка Эл» – не будем смеяться над этим словосочетанием! – была искренне конкурентоспособна с образцами, что они слушали у камина. На друзей, в лице Гершвина или Жарра, Эл не замахивалась, но на фоне джаз – рока смотрелась неплохо.

То есть, собственное музицирование ещё сильнее расширило и без того немалую территорию идеального в её душе, за которую отвечала музыка. Эл теперь намного лучше понимала своего творца, минуты его оцепенения при взгляде на уходящие вглубь долин ночные хребты – а какого, интересно, они цвета, если попытаться выразить цвет словом? Или то, как он вдруг, за ужином, что-то незаметно чиркал в блокноте, фиксируя мгновенно блеснувшую мысль.

Эл и сама, объезжая участок, иначе слушала теперь звуки Природы, которыми та обменивалась с Солнцем, хватала эти сигналы с помощью «комми», бережно приносила их домой, как хрупкое яичко, отправляла в память синтезатора. Потом обрабатывала, сортировала, раскладывала по полочкам, то есть, собирала коллекцию звуков для будущих творений. Перед сном, нередко, Эл напевала про себя новые мелодии, ощущала на кончике языка их неповторимый сладковатый вкус. Словом, она сейчас ещё больше жила музыкой и уже не как банальный потребитель или даже уважаемый меломан со стажем, а как творческое начало, имеющее право на собственное мнение и методы его реализации. Но амбиций в новой сфере Эл пока не имела, а вот нескромные желания – например, победить звуковой беспорядок в голове – были.

Планы эти появились у неё в то время, когда она увидела Эн за работой. После первого опуса, написанного от смущения в подполье, он вышел из него, разрешая Эл иногда посмотреть, – как работает. Она видела его дьявольское мастерство, видела бегающие, точно механизмы, взад – вперёд руки и страшно завидовала ему, и хотела в своём деле так же владеть собой… Впрочем, Эл понимала, что за мастерством стоят годы труда, особый взгляд, талант, но и ей хотелось победить материал, взлететь над ним, над тягучей сутолокой реализации.

Следующим объектом после Солнца для Эн стала Луна. Опять, опять самое трудное! Хотя, для настоящего художника «нетрудного» вообще не существует, или он «ненастоящий», состязающийся в полётах за границы возможного с калеками, а не титанами, вроде Микеланджело.

Начатую картину Эл увидела через час работы, когда та не имела ни идеи, ни композиции, ни перспективы. Свилеватые черви линий ползли по царству нетронутого холста, невнятные пятна цвета лезли друг на друга, всюду царствовал художественный беспорядок. Однако в твёрдых руках Эн, он на глазах обретал логику и осмысленность. Кисть его перебегала от пятна к пятну, сообщая им нечто важное, делясь с ними ценной информацией о том, как из кровавой грязи процесса выбраться на золотое, лучезарное побережье искомого результата.

Броски кисти по холсту Эл отчего-то восприняла как упрёк себе, за спиной Эн смутилась и безмолвно ушла спать. Близилась полночь, она намеренно включила именно «свою музыку из раннего», легла. И её стал одолевать стыд: как много ещё надлежит понять, освоить, прежде чем она научится, подобно Эн, превращать мысль о дожде в радугу…

С этого места она ушла в сон, сначала сумбурный, похожий на эхо событий дня, потом – целебный, окрашенный по воле фантазии нотками грусти об ушедших в песок времени годах… Эн, закончив в два часа ночи мятежные опыты, хотел было лечь рядом с ней в спальной, но, увидев мягко освещённое луной, улыбающееся лицо музы, решил её не тревожить, на цыпочках вышел и завалился спать в гостиной.

Для затравки Эл снилось детство, это была розовая в горошек страна дебюта, где звучала одна и та же нескончаемая колыбельная. Её пела мать, бабушка, стены родного одноэтажного дома, душистое полотенце в ванной и даже ослепительно белая сирень за окном. Напевная мелодия словно летела от людей к предметам, но потом опять возвращалась к людям, выходила без спроса на улицу, скользила там голубой рекой по окрашенным в нежные тона узким переулкам, открытым набережным, проспектам и бульварам родного города.

Ничего не возвратить, голубую реку вспять не повернуть, но память у доброго человека устроена так, что она может совершать экскурсии в прошлое, загранпоездки в места, где ты был безмятежен и чист. Эл из своего раннего детства ничего толком-то и не помнила, кроме этой вот бесконечной песни, кроме очертаний людей, предметов, улиц… Да и того довольно, хотя в колыбельной постепенно становится всё больше тревоги, ранних утрат и мелких шрамов на темечке.

Заснуть во сне Эл так и не удалось, потому что пришло время звучать увертюре – школа, борьба характеров, слезы, зубрёжка, мальчики. Увертюра к жизни у Эл получилась волнообразной. Дом и родители звали в белые облака, школа проповедовала надёжный уровень серого. Пришлось убирать из музыки сильные звуки, равняться на большинство, петь в хоре, не сорить мажором. Такая и снилась Эл сейчас увертюра – без крайностей, будто слишком высокие и низкие ноты нарочно чуть обрезали, добавив повторов, отчего она вышла похожей на болеро.

Вдруг случилась первая любовь, оркестр бросил тоскливо выводить бемоли и – взорвался! Но ненадолго, так как мальчик уехал в другой город… Душа затихла, взяла отпуск от волнений, музыкальную паузу.

А во сне Эл, покуда полз, вдоль меток ранней юности, неяркий цветной туман, состоящий из чтения книг по искусству, безболезненного увлечения Достоевским, авторского кино, виртуального бродяжничества по музеям мира, сладкого оптимизма песочных планов на завтра.

Так в первых звуках неторопливого адажио начинался, у хрустальных мостов в высокое, её жизненный путь. Эл однако сразу стало понятно, что к этому самому «высокому» даётся как бы в нагрузку необъятная выжженная пустыня человеческих отношений, детской игры взрослых дядек и тёток в психологию, острая аллергия общества на художника, предлагающего неосуществимые схемы жизнеустройства.

Ап-пчхи!.. Будьте здоровы! Не будем! Что так? Из вредности! Красота спасёт мир!.. А жадность его, ап-пчхи, погубит!.. И Эл эмигрировала, от этих пустопорожних споров, из страны дебюта в страну высокого, как ей тогда казалось, навсегда. Впрочем, она отлично знала, что гениальные деяния лучших сынов человечества от Гомера и Фидия – до Кафки и Пикассо, тоже имеют обратную сторону физиологии, как та невидимая сторона Луны. Но тогда это её не смущало, а сейчас, после окончания института, архивной работы, пробных публикаций в пыльных научных журналах, Эл плыла по симфоническим картинкам памяти в умеренном темпе анданте. Треть жизни позади…

Сытая регулярность – это скука, регулярность хорошего – счастье, плохого – прозябание. Как взять из этой формулы нужное только тебе, как вырвать из холодных лап определений свою мелодию любви?.. После этих вопросов без ответов в звуковой ряд протяжённого, как солнечная дорожка, сна Эл врывается мажорный, мозолистый контрапункт. То есть, одновременное сочетание, сначала двух мелодий – свадьба, надёжный, из умников, мужик рядом, а затем звучание наперегонки ещё двух духовых инструментов, детей – сына и дочери.

Здесь музыка в душе Эл стала походить на бешенные симфонии Густава Малера. Из огня да в полымя. Кровь, пот и слёзы вперемежку! Кисельные берега леденцовых семейных сюжетов. Сонное оцепенение, и – взрыв! Скука монотонности, усталость от неё, и вдруг интеллигентный скандал, щёки красные: ты во всём виновата! Нет, ты!.. Примирение за рюмкой, в постели… Муж регулярно исчезает в лесах, а оттуда на лапках приносит недовольство городским бытом. Эл, после отправки детей на учёбу, преподаёт в музыкальном училище, общается с себе подобными, сглатывая слюнки, перебирает в руках чётки любимых мелодий.

Однако Малер, при всём его гении, слаб, чтобы из века двадцатого, усеянного трупами гуманных иллюзий, понять свилеватость века двадцать первого, когда цинизм индустриального общества ловко замаскировался ширмами показного, во многом, «гуманизма выживания». В зеркальных витринах вертепов продолжает отражаться сытая ряшка обывателя, и дураков вокруг ещё много, особенно среди руководства, хотя они чуть поумнели. Но воду потребительского абсурда дураки ещё мутят!

Симфонические картины здесь прерывает звуковой хаос, скрежет ржавого металла, удары молота наживы о наковальню жизненного успеха с бриллиантами для избранных. Слышны резкие вопли раненого суетой семейного счастья, вводящие душу в состояние тревоги, хронического дискомфорта. Звуки ранят, бурая кровь сочится из ушей, и физическая боль вдобавок оттого, что под ногами битое стекло, скрытое пеленой смердящей помойки. А вперёд идти надо… Надо! Ведь там мерещится облегчение, потому что здесь, где ты, даже стоять больно, вернее – уже невыносимо. Как другие терпят! Смирились, принюхались, оглохли… Да и пусть их!.. Престо, быстро, престо! Ещё, ещё быстрей…

На что мы тратим лучшие годы, чем разбавляются златые наши деньки?! Крещендо – всё громче и громче, с нарастанием звука. Голова трещит, но Эл терпит, словно бы знает, что всё у неё будет хорошо, но город её пока не отпускает, заставляет искать средства самолечения от себя. Чтобы не умереть совсем приходиться пить водку. Боль на время уходит, но назавтра опять престо, опять маета, опять чемпионат мира по терпению среди инвалидов… Молот бьёт, металл скрипит, кто-то зовёт на помощь в темноте. Его, повалив голой спиной на битое стекло, насилует цивилизация. Крещендо! Уж совсем нет сил это терпеть…

Но следом раздаётся последний звук городской жизни, будто что-то разорвалось пополам. Эл слышит рядом с собой тишину, ещё раз берёт музыкальную паузу, а то самое «что-то» летит как в бездонный колодец, с уходящим в прошлое противным звуком: ууу-уу-у-у-у…

Две трети жизни позади, в ладонях осталась лишь пыль от них. Теперь для глупости под названием «молодость» надобно искать новые оправдания, чтобы от прошлого не тошнило. После недолгих раздумий Эл, в рамках своей симфонии, выбирает новое продолжение – скупую на разносолы лирическую сонату о райских кущах.

Ибо смысл иногда лежит не в самом произведении, а где-то рядом с ним. Но это нескоро ещё, через двадцать лет, когда она найдёт Эн, а пока переливы фортепиано сливаются с пеньем птах вокруг Оленьего лана. Ах, всегда бы так – вечное «бабье лето»! Но внезапно, пульсируя скрипками, взлетая и опадая, идёт снег, как у Вивальди в его гениальной фреске из четырёх частей. Значит будут времена года, бабья осень, бабья зима, бабья весна, будет обычное лето и только потом «бабье». Опять, выходит, ожидание, пересмены бемолей и диезов, перепады давления и температур. То жарко, то холодно, как на улице, как в хорошей музыке, и в результате – озноб от удовольствия, не меньшего порой, чем в сексе, но только менее постыдного. Высокого, то есть.

Рай везде, где ты, но не везде, где ты, рай. Неплохо сказано… или спето? Кто его знает, ибо, если нет в тебе песни, то нет в тебе и счастья… Так думает Эл, скользя душой по изумрудным лугам Сияющего мира – теперь уже без кавычек. Звуки её песни, как кисть Эн, передают по цепочке вещество счастья, вещество Солнца. Получи же, человек, эту эстафетную палочку цели и лети – несись – торопись к следующему участнику! Плени его красотой открытого заново звука, красотой голоса, подари ему прекрасную песню, как часть себя!

Но понятие «человек» уже слишком мало для Эл, примерившей без обязательств камзол творца. С какого-то этапа она тоже чувствует, как Эн, ответственность за всё, что происходит в мире добра, за любую мелочь, работающую на общее дело в мире хорошего. Поэтому в её звуковую эстафету включается и камень на вершине, и цикады среди ветвей, переливы ручьёв и солоноватый ветер, примчавшийся из далёкой Сахары. Вслед за художником, назначившим её музой, вслед за Солнцем, руководящим оркестром нашего, ещё далеко не «лучшего мира», во сне Эл всё сущее также начинает звучать в гармонии, выводить её только неповторимую мелодию, принадлежащую, по факту, любому.

Так устроено подлинное творческое сознание: ему хорошо, если хорошо всем!.. Равноправие, как право на лучшее из возможного, – вот основа его незыблемого фанатизма в борьбе за сочетаемость звука в природе и звука рождённого человеческим разумом. Мы все равны в претензиях на Солнце, мы равны с точки зрения добра, а разводит нас по окопам лишь неравенство, имущественное, либо идейное.

За делами, за хлопотами, оказывается, и жизнь пролетела, соната в душе Эл звучит теперь ещё медленнее, печаль на этом этапе неизбежна. А вдруг пора сочинять реквием?! Нет, умирать никто не собирается, но начинать писать музыку конца уже не возбраняется.

Опус постепенно перетекает в минор, прочие инструменты играют вполголоса и лишь мятежная скрипка кроваво стонет струнами чересчур неистово, будто жаждет расправиться с ними. От инструмента даже дым начинает идти… Престо, престо, очень быстро, так как времени мало! Вполне ожидаемо, в этой экспрессии рвётся одна струна, басовая, следом вторая, третья… Дзинь, дзинь, дзинь!.. Муж погиб, три долгих года в тишине своего «Я»… И только самая тонкая струна пока держится, ещё пилит, хотя диапазон её звучания ограничен больше меланхолией. Вот так и пишутся реквиемы – методом трагических утрат.

Добро присутствует во всём, однако ты попробуй его там найти! Особенно, когда чёрная ночь кругом… От тоски, на этом этапе сна, Эл хотела было сбежать, проснуться в мире, где у неё есть свой поэт, где всё уже хорошо, но так бы сон вышел оборванным. Это несправедливо, ведь основная часть симфонии её жизни звучала всё-таки в мажоре, а тут столь удручающий финал с порванными струнами…

Поэтому реквием до поры отложен, а в сознании Эл звучит кода, заключительная часть, включающая в себя всё характерное, что было до неё… Гремят литавры, бесятся духовые, отражая надежды юности, за кратким периодом маршей следует пора вальсов, ибо молодость на дворе, лирика, любовь стучится в двери. Следом выявляется побочный эффект этого помутнения чувств – потомство, музыка становится рвано спокойной. Рондо, время бесконечных повторов пройденного, оркестр местами засыпает, упражняется в свирелях. Душа Эл бунтует против ранней старости, против города с его суетой, против постылой работы на задворках искусства. Свистопляска ударных, гайки сыплются на рояль, скрежет разрываемого пополам сердца, ещё один последний удар и – конец?! Звуковой бедлам, шумовое новаторство, дисгармония.

Это ложь!.. Музыка не может быть неблагозвучной, ибо тогда она называется как-то иначе, сами придумайте – как… Например, есть, в качестве подсказки, созвучное лжи, точное слово «лажа».

Сердце Эл, однако, выдержало все испытания… На нотном стане возникает «Сияющий мир», страна мечты, удалённый от засаленного мирского отмытый ливнями парадиз… Хотя в нём тоже не всё столь идиллично: выживает сильнейший, концерт дают при любой погоде, ты – атом на чугунных весах природы, руки одеревенели, суставы пальцев от холода надулись, мешают подобрать мелодию…

Эл сидит во сне за синтезатором и пытается движением нащупать мысль. Зря ли она жила? Это выяснится позже… Хорошо ли она жила? Если сравнивать с пресловутым большинством, то да… Можно ли было жить лучше? Конечно! Но это выяснилось только сейчас, когда уже ничего не изменить… Руки, тем временем, в тепле родного дома и от лёгкого стыда, оттаяли, разошлись. Эл деликатно зевнула – такой вот сумбурный сон получился, что не удалось отдохнуть…

Шутка ли – за маленький отрезок ночи попытаться прожить целую жизнь, взглянуть на неё как на музыкальное произведение!.. Поневоле захочется спать, и послушные руки выводят знакомый мотив, пропетую до дыр колыбельную. Душа Эл мягко опадает в белую перину облаков над Оленьим ланом, чтобы проснуться уже наяву в другом сне, где ей встретился партнёр для долгих зимних вечеров у камина с рюмочкой, под закуску бередящей фантазию музыки.