Азбука Сотворения. Глава 1.

26 МАРТА, ПОНЕДЕЛЬНИК.

Алюминиевый поршень эскалатора впрыснул свежую дозу пассажиров метро в гудящую вену вокзала. Н, подобрав дорожную сумку, вонзился в мятую толпу и тут же отскочил на свободный пятачок за турникетом, чтобы отдышаться. На вокзал он приехал пораньше, надеясь несколько отойти от вязкой суеты столичной жизни, пополнить коллекцию наблюдений, узнать новости жизнеобмена – то есть откровенно поболтаться. После хлорированной чистоты издательства, отутюженных фифочек и бойких бумажных мальчиков, залитых высокой косметикой, шумный вертеп встретил его дурманным запахом воли, тревоги, презрения лени.

Н, пьянея, остекленел и закрыл глаза: «…Наконец-то свободен – ни кому не нужен, ни в чём не нуждаюсь! Обязательно нужно постоять в нервной шипящей очереди, выпить залпом какой-нибудь гадкой, тёплой газировки, не взять мелкой сдачи, поймать затылком взгляд грезящей амурами продавщицы – одним словом, расслабиться… Верно, вокзалы нельзя любить, но они неизбежное условие любого путешествия – место, где ничтожность целей любого человека достигает наивысшей точки. Вокзалы – заповедники бестолковой суетности, они пьянят и отрезвляют одновременно, как рынки. Они перекачивают тщету желаний из пункта А в пункт Б с оголтелостью сердечной мышцы, наполняя кровью движения нервные окончания покоя…» Н сделал из укрытия турникета два шага вперёд и попал в поток вертикалей несущихся людей, перечёркнутых дробными горизонталями сумок, баулов, чемоданов.

Теперь важно было умело лавировать, чтобы выскочить из бродящей пульпы вблизи буфета. Народ окрест подавал звуки, кашлял, сопел, оппонировал, митинговал, призывал «своих» через головы к бдительности. Слева по курсу мелькнула торговая точка – то, что нужно! – Н ослабил ногу, слегка накренился и пробкой вылетел из пассажирской устремлённости в сущее. У стойки оказалось малолюдно и скучно, продавщица была невдохновляюще вислоухой, без тени надежды на жёлтом лице, купленный напиток взбодрил холодной отменностью, мелочь попала в цену. От набора непопаданий Н стало не по себе, и он разочарованно завертел головой в поисках самоценного: «Дорога начинается с обломов… Ничего, ничего, это здесь у выхода на перрон нервно и зевотно. Надо обследовать зал ожидания – там от тоски люди обычно занятнее».

Поднявшись на балкон, Н, с напускным равнодушием разведчика, принялся бродить между рядов кресел, иногда притормаживая «как будто» порыться в документах. Правда жизни здесь била ключом – куда сами знаете: «…Мы водки набрали на юбилей – моему летом шестьдесят стукнет – думали скоро цена вырастет. Да разве можно с ним что-то! дома держать?! Уже гад выхлыстал всё… Фонарь вот поставил». Жидко, но пробивает на улыбку. Следом: «…А мой приволок мешок сахарный – теперь до осени хватит, но ставить где?! Куфня с ноготок, кругом тараканы, диабет к тому же у него и у меня, сахар прыгает. Куда? На сахар же!» Уфф, стало отпускать на глупости. «…Ты у ей ночуешь или живёшь? Хочу прописаться». Сухо. «…У меня сначала башню снесло, а потом и крышу, и ваще переклинило… И чё? Да ничё – колбасит, в натуре». Лихо. «…Эрудиция, коллега, без творческих порывов – это пустое коллекционирование знаний». Свои, что ли? Нет, профессура. Идём дальше: «…Был у неё муж – так она его пилила: мол, никчёмный, живу плохо. Ну и что! Теперь он умер – она стонет: стало хуже! Всё-таки мужик, какой – никакой, а мужик!» Годится. «…Мама, я писять хочу! Потерпи немного, сейчас папа вернётся… Я не могу, я уже». Почти, сквозь слёзы, смешно. «…Время щщас такое, что можно сесть на стакан, а можно и в лимузин». Философемы-ити. «…Встал ни свет, ни заря, а выходит зря?!» Поеззия. «…Я три дня не торговала, так с голодухи едва на стену не полезла!» Это вообще без ремарок.

Чуть в стороне от разговоров Н приглянулся отряд лихих наездников, оседлавших пузатые клетчатые сумки. Они азартно и жадно поглощали жирные, слюнявые бутерброды, запивая их ядовитым марганцовым компотом из поношенных пластиковых бутылок.

«Вот молодцы! Им ли мучаться абсурдной скукой бытия, сердечной метафорой вокзала, сахаром в крови от сахара на «куфне»? Подзанять бы у них близорукой бытовой отваги в комплект моему лощёному эстетству, – усмехнулся Н. – И что выйдет? Солёный уксус».

Зал ожидания, между тем, дышал: грамотные отгородились от жизни газетами и книгами, дети вели себя непосредственно, дамы, скучая, красились, мужчины дремали, старики яростно отстаивали «правду», молодёжь, «её» не зная, безвольными запятыми растянулась на лавках. В затхлом омуте подслеповатого угла нашла приют троица крепко выпивших граждан. Они, вяло жестикулируя, с грязью под ногтями обсуждали высокие материи: «…Я-ить женат был, много работал, читал, стремился, не пил вовсе…» – сплёвывал один. «Ну и дурак! А я нигде не работал, ничего не читал, едрёна, кроме устава. Я в армии, короче, служил – прапором. Правда, потом меня оттудова… Ладно, наливай!» – оппонировал другой, а третий раскис, икал и требовал, непонятно на кой, внимания. Жить толком не выходит – поэтому бестолково пьём-с…

«Сливки общества – то есть то, что слито. Как попали они в этот кишащий правоохранительными органами обезьянник? Скорее всего, подмёрзли на углу и забрели погреться. Рискуют сделать свою жизнь разнообразнее… Да, не густо для начала». Побродив ещё немного, Н стал прогоркать – жажда впечатлений превращалась в изжогу повседневности. Это слегка похоже на секс: неясная тревога, что жизнь проходит зря, – «неэмоционально», стремление к противоположному, дыра в заборе, настойчивые домогания, краткий миг победы, потом опустошённость, прыщи и стойкое отвращение до следующего желания…

«Пора на свежий воздух, – решил Н, – тема ожидания себя быстро исчерпала. Вот те люди, даже людишки… Что с вами делать – любить, характеризовать или материть?! Да и за что! Ведь даже умники, вроде меня, состоят из «людишек» – так, наверное, думает вон тот дядечка, похожий на диван. Чушь! Человек не вправе выбирать молекулярный состав мира – он может только с ним сосуществать, как с собой, или ненавидеть, как себя – в ком-то, за невозможность быстрого и немедленного совершенства. Словом, пора».

Платформа, покрытая ленивым светом приземистого мартовского солнца, хрустела ломкой свежестью. Часы показывали одиннадцать. До отправления поезда оставалось минут двадцать – можно было неспешно выкурить сигарету и сквозь веки поглазеть на перемещения носильщиков, провожающе – отъезжающих, перронных пройдох, дерзких от голода воробьёв, которых Н называл в детстве пурхушатами. Над головой треснул динамик. Манерный голос дикторши, наверняка, толстой тётки крашенной перьями, извещал публику о состоянии времени, движении товарных масс, возможных путях выхода на результат. Шла привычная придорожная толкотня, сдобренная приторным угаром вокзальных внутренностей, сквозившим из беспокойных дверей подземного прохода к поездам. Закурив, Н вновь ощутил комфорт. Он смотрел на обступившие вокзал высотки, как на забальзамированных монстров, не имеющих к нему отношения, – будто и не жил среди них, сатанея, неполных сорок лет.

«Оскомина – болезнь слабых зубов. Не имея возможности пользовать кислое, приходится разнообразить меню терпким, солёным, острым – и эти эксперименты, в итоге, локализуют неприятность, вынуждая остальное быть здоровее…» Так утешал себя Н, но вдруг подали состав, и он, нервничая, взялся искать «начало хвоста», откуда по легенде шёл счёт вагонам. Третий, пятый, седьмой – наконец-то! Проводница укладывалась в стереотип: опытная, бойкая, розовощёкая, ладная, с перспективой.

«Ваш билет – проходите. Ваш! Детский – с вами ребёнок? Так… мужчина, эти коробки нужно было в багаж сдать! Он отблагодарит! Само собой! Проходите… Вы что, провожающий? Билет ищете? Аха, почти до конца – проходите!»

Н пытался задать проводнице какие-то дурацкие вопросы про бельё и туалет, но она решительно их отмела: «Располагайтесь, не мешайте движению! Я потом подойду и лично с вами побеседую». Досадуя и пеняя себе за бестолковость, он прошёл в вагон, по ходу бурча на «казарменные порядки, выпестованные энергичными хозяевами жизни с низкими стандартами самопонимания»… Монолог этот внезапно прервал долгожданный запашок устоявшейся прогоркшей мочи, навевающий параллели с цирком. И хотя, он был слаб, даже недоношен, но – тем и силён. Его не возьмёт ни хлорка, ни дезодоранты, ни перемены в верхах. В сумме, это запах множества разнообразных человеков, объединённых наличием почек. Вся железная дорога, вагоны, поручни, занавески пропитаны экстрактом вековечной тревоги, рвущейся из внутренних органов наружу… А в целом вагон оказался опрятнее и чище, чем ожидал Н – значит, меньше будет лишней экзотики. Он вошёл в благожелательно пустовавшее купе, быстро переоделся в «таковское», сразу ощутил хозяйский комфорт и стал с интересом глазеть в окно.

«Эх, хорошо бы так и ехать одному… А если неизбежны попутчики, то какие-нибудь сонные, малоподвижные, почти немые. Эдакие опрятные, заслуженные старички, выбившие очередной халявный отдых – все в себе, в должностных воспоминаниях, во вселенских думах о кефире, и… без водки. Кроссворды, чаёк с лимоном, рассыпавшееся печенье, отварное яйцо или холодная, лоснящаяся нога его мамы, восковой помидор в разовой тарелке, отбой в девять, подъём в десять, неслышный столичный храп, порядок в голове, предопределённость скорого конца, размеренный стук колёсного метронома…»

Состав неожиданно дёрнул, Н посмотрел на часы: до отправления было ещё три минуты – ложная тревога, но народ в окне замельтешил, запаниковал, возмещая судорогами недостаток осмотрительности. Среди этой неразберихи и безалаберности, внимание Н привлёк дородный дядя лет пятидесяти. Он без паники, неспешно скользил по перрону с двумя сияющими кожаными чемоданами.

«Никуда не торопится, потому что никогда не опаздывает, – подумал Н. – Румянится, как масленичный блин, хорошо одет, вальяжен. Ниже подбородка колышется доказательство благополучия, едва прикрытое рыжей эспаньолкой. Так-с. – Он проводил его ненавидящим, завистливым взглядом: всегда восхищали и возмущали подобные типы! – Спаси и сохрани оказаться с таким жизнелюбом в одном купе. Придётся сутки мариноваться в рвотном тамбуре, спасаясь от настырного самодовольства и перезрелых поучений на тему «как надо жить». Да и от самого себя прятаться за сигаретой, размышляя: что тебе мешает быть «нормальным», и почему приятно быть другим?»

Внезапно из двери послышалось баритоновое «здравствуйте!». Н вздрогнул и обречённо обернулся… На пороге купе стоял тот самый дядя со своими невыносимо самодовольными чемоданами.

«Вот тебе и здравствуйте… – крякнул про себя Н. – Таким образом, судьба охотится на случай, безжалостно вытаптывая мечту».

– Мы вдвоём пока? Уф, наконец-то никуда не надо спешить. Прости – прощай, холодная столица! – Попутчик снял цитрусовое, шерстяное пальто, повесил его на крючок и уселся напротив, промокая аппетитный лоб носовым платком.

«Занятно же ты спешишь – вразвалку, мне за тобой не поспеть…»

Н рассеянно посмотрел в окно, где поплыл пейзаж – поезд неслышно тронулся среди последних, отчаянных воплей: пиши! и ты тоже! маме привет! смотри мне! я позвоню! с газом осторожнее!..

– Вы на курорт? – Попутчик спрятал платок в карман пальто. – Я со своими по телефону болтал – говорят, что весна там нынче необыкновенная: теплынь, всё в цвету, днём до двадцати. Не то, что наша резиновая зима – ещё вчера рядом с домом на лыжах ходил.

– Мда, холодновато… – поёжился Н, – хотя я этого среди комнатных, совершенно искусственных растений, как-то не замечаю…

Он украдкой взглянул на попутчика, занятого одним из чемоданов. «Что я на него взъелся? Возможно, нормальный чел. Голос оперный, красивый, без надменности и панибратства, не курит, наверняка. Скорее всего начитан, словоохотлив – вдруг подружимся?» – И вслух уже почти не к месту добавил: – Да, на курорт. Образовалась пара свободных недель – решил подразвлечься. Или отвлечься…

– А у меня целый месяц впереди – еду к родственникам мамы, у них большой загородный дом, малолюдно. Но я еду скорее прагматически: хочу ванны принять и оздоровиться – проще лечиться, согласитесь, чем заниматься профилактикой. Впрочем, есть задумки пойти на болячки широким фронтом. – Попутчик проворно, без зажима снял верхнее, облачился в мягкие хлопковые штаны и кофту. – Ну вот, теперь мы с вами на равных. Будем знакомы. П. – Он привстал, протягивая холёную, крепкую, можно сказать, обезоруживающую ладонь.

– Очень приятно. Н.

– Почему поездом решили добираться, времени у вас как будто в запасе немного?

– Да так… Не люблю повторов. Обратно, конечно, на самолёте полечу.

– А я самолёты не воспринимаю, там время, словно бульонный кубик, концентрированное, солёное, несъедобное. Здесь же совсем другое дело – капитальность притяжения, неспешность странствия, устоявшиеся традиции, наблюдения. Мне по душе всё, что связано с железной дорогой: выходы на станциях, запахи, ловкие проводницы, толкотня, тамбуры, прогоны, торговля с рук, народ придорожный, скупой на разносолы вагон – ресторан. Дорога как таковая, одним словом…

Поезд, тем временем, набрал ход и теперь стремительно летел сквозь рабочие окраины столицы. За окном мелькали трубы, мудрёные куски индустриального железа, ангары, унылые жилые кварталы, гаражи – то есть бесприютность изнанки, припорошенная сереньким жиденьким снежком. Н успел схватить взглядом мальчугана на переезде, машущего рукой совсем незнакомым людям, его застывшую в отрешённости забот мамашу, худую собачонку, увлёкшуюся блохой за ухом…

«Этот П, кажется, неплохой мужик, почти романтик, эпикуреец на удачу, к дороге относится с чувством, – ушёл в себя Н. – Ты говоришь, мир… Да человек не волен соседей по купе или квартире, скажем, выбирать, и разве он непредсказуемости хорошего, в этом случае, ищет? Но яду для проформы, ясно, подпустить надо. Я ведь любого человека поначалу воспринимаю враждебно, а потом отхожу. Когда исчезает страх за спину – налаживаются отношения. А у него, полагаю, дело обстоит иначе: он наступателен и в состоянии подчинить своему обаянию любого, независимо от характера и интеллекта. Любопытно, кто он по профессии? Ясно, что не пролетарий, не буржуа, но работает на себя: воспитан, добротен, сыт… Преподаватель? Да, хотя и не учёный со степенью, не профессор – нет в глазах пробивного тщеславия. Возможно, врач – всем нужное, работящее светило. Хирург? Вряд ли, потому что явно ленив. Скоро выяснится… Он меня тоже, словно карманник, ошарил – не мог не заметить настороженности, шершавости, бороду плюсуем, наличие стиля. То есть отнёс меня, скорее всего, к богемной братии с деловым, слабо-радикальным уклоном, что практически попадает в точку».

Пока Н раскидывал резоны, П достал из широкого кармана пальто глянцевый журнал и стал его листать, негромко восклицая:

– Ну, подлецы! Вот бандиты! Что вытворяют! Нет, это гениально! Вы взгляните, какую очаровательную мерзость я купил.

Он протянул Н горячий от эмоций номер – тот инстинктивно потянулся, но тут же одёрнул руку…

– Спасибо, не надо.

– Вы что, знакомы с этой штукой?

– Д-да, знаком, и даже более того…

– Вот как! И что, «это» вызывает у вас отвращение?

– А что тут может понравиться?

– По сути, конечно, дрянь несусветная, но меня восхищает уровень воплощения мерзости. Я слышал от друзей об этом журнале и любопытства ради клюнул на приманку – взял в дорогу. Но каково! Ведь надо додуматься сделать бизнес от обратного – то есть на тёмной стороне женского. Вы посмотрите – какая отвратительная, жирная бабень с синюшными авоськами вместо грудей! А эта дистрофичка в паутине – каждый волосок на теле виден… И забористая статейка о том, как мать продавала почки своего ребёнка. Тут же заметки о случаях бабьего мотовства, кровавой мести, обжорстве, подрезанных мужских гениталиях, репортаж из колонии. Ну и рожи! Простите. Вот фотография хлёсткая. Где они, скажите, моделей собирают! В лепрозориях, на свалках, в домах умалишенных? – П, меланхолически улыбаясь, продолжал листать журнал, не имея сил угомониться. – Анекдоты есть, юмор свежий, правда чёрный, но практически без пошлятинки… Вы знаете, а, судя по тиражу, эта пакость пользуется бешеной популярностью – да, барыш всеяден. Оно и понятно: наша жизнь даёт массу возможностей настроиться против всего женского, против фальши, эксплуатации в рекламе. Стерв – верно – тьма, но чтобы смаковать такое… – надо решиться! Когда крайний цинизм подан так талантливо, он начинает восхищать. Какая полиграфия чудная, сколько выдумки, куража… ты подумай – постер, лотерея, бонусы, игры, кулинария ведьм, отвороты приворотов – просто загляденье. Удивительно, как раньше до этого не додумались! И то верно: должен же быть какой-то противовес перебору слюнтяйских журналов мод, попкам отовсюду, обвалу косметики, мыловарения и прочей одеколонной ерунде. Нас мужиков пора уберегать от спекулятивных женских чар – они там втихаря себе что-то подрисовывают, надставляют, бреют с подтекстом, бельё всюду резное. Одним словом, обёртка слепит, скрывая фальшь… Ты, простак делаешь шаг вперёд, потом ещё… и извольте хомут примерить. А жизнь в итоге идёт насмарку, окутанная дымом иллюзий. Название с ходу и не прочтёшь. С… ш-ша… – не логотип, а символ прозрения, щ…ш…

Н, уставившись в занавеску, сглотнул оцепенение: «ша’баш».

– Точно! – воскликнул П, – теперь я отчётливо различаю «шаба’ш» – можно ведь ударение и здесь поставить. Теперь выходит не сборище ведьм, а конец экспансии пошлятины. Надо номерок в архив прибрать, а то прикроют эти откровения, и нечего будет вспомнить по делу.

– Пробовали – не получилось. В нём нет крамолы, порнографии, он невиннее всех этих грудастых изданий для жеребцов. Конечно, феминистки недовольны, но ведь их кредо – в поиске равновесия, и вот оно в чистом виде. «Дело» может дать откат только экономически: перестанут брать – сами закроются, но ребята там ушлые сидят, они живо ещё какой-нибудь гадости намаракуют. Идея-то бесчеловечно точна: с блеском говорить о низменном – не об этом, так о другом – какая разница, если платят?! Это вполне в духе времени.

– Да, журнальчик самоценный, но смотреть его надо за стеклом, в резиновых перчатках. Нет, каково! Мир бодрит, что ни говори. – П убрал журнал в карман чемодана. – Вы меня простите… Я вижу вас расстроил этот сюрприз? Каюсь, самого трясёт от увиденного. Наверное, уже туалет открыли, пойду, руки вымою, да и о белье позабочусь. Вы, не против?

– Они же сами должны принести…

– Возможно, через час, а мне сейчас полотенце нужно. Пойду, проверю вагонный порядок: кипяток, мыло, салфетки, чтоб всё как положено было… – П, мурлыча под нос нечто сентиментальное, по-хозяйски шагнул навстречу дорожным неожиданностям.

Н достал из сумки книгу, взлохматил щетину страниц, и положил её на сетчатую полку за спиной.

«Читать, видимо, получится не скоро… Сосед начинает мне нравиться, несмотря на свинью с журналом. Он безукоризненно точно указал на причины его популярности – не откровенно жёлтый цвет, а противостояние приторной красивости, ловкому обману, мифам о прекрасной даме, которые впоследствии, при неизбежном развенчании, рождают цинизм, пошлятину, лицемерие. Ещё молодость хоть как-то играет в пленительную загадочность: вот бутон орхидеи – ты сядь-ка, братец, я не сделаю тебе больно, ты ощутишь волшебство любви – смелей! И что потом? Цветок распускается во всех смыслах, начинает загнивать, обрастать жирком, венозными шишками… а косметика, клееные ногти и стильные тряпки только маскируют скрытое ничтожество. Посуда, в итоге, второй день немыта, каменный сыр в холодильнике, колбасный хвост под столом, осовевшие глаза тараканов и чёрная паутина в поднебесье. О чём речь! А я сам, не из революционных ли побуждений шёл стряпать это дерьмо? Дескать, вызов лжи, противостояние глупости, пламенные порывы, принципиальная позиция – к тому же, хорошо оплаченная. Всё верно, но почему-то непроходящая горечь от победы над иллюзиями осталась…»