Возрастное

 

 

 

Вчера я выменял у Витальки во дворе его модельку. Это такая игрушечная машинка, только выглядит она, как настоящая. Она железная, с открывающимися дверками, и багажником, и капотом. Как настоящая, только маленькая. Я такую у мамы давно прошу, всю жизнь, но она не покупала мне такую никогда. В нашем «Детском мире» – таких нет. А Витальке папка привёз из Москвы, он туда на работу ездил.

Я поменялся с Виталькой на две медали. Я их у дедушки с парадного пиджака снял. Он его уже давно не одевает. Раньше одевал, когда ещё мог ходить везде по городу, и даже дальше, куда захочет. А теперь он старенький совсем и дома сидит всегда. Вот я решил взять их, эти медали – тихонько, с самого краешка, самые маленькие. Там всё равно ещё много их на пиджаке с двух сторон, и красивых, и больших. А я ведь самые маленькие снял и некрасивые.

А Виталька давно такие хотел, только не знал, где взять. У него-то дедушки нету. А медали – чтоб в войнушку играть. Он бы с ними тогда как герой был, с наградами, и его бы за это командиром сделали. Командиром просто так тяжело стать, а с медалью если – то можно. Вот мы и договорились с ним: всё по-честному. И поменялись утром.

Я сразу домой пошёл – играть своей машиной. А Виталька пошёл собирать ребят играть в войну на стройке, на пустыре, вечером.

Я дома целый город построил в своей комнате. Попросил меня не отвлекать никому, прикрыл дверь к себе и стул поставил. Чтоб никто меня с моделькой не увидел. Вдруг ещё прикопаются – «Где взял?». Скажу, если что – нашёл. Но лучше, чтоб не видели, конечно. Взрослые – они такие приставучие…

Весь день играл. Не то, что мои пластмассовые машины. Эта в тыщщу мильёнов раз бащще. Такая уверенная, такая важная. Все мои машины как игрушки, даже противно было их рядом с ней ставить. Представлял себе, что это я, такой, на ней еду. Что я взрослый, как бы. И как бы шофёр. Еду, а мне завидуют все. Решено: вырасту – обязательно шофёром буду. И будет у меня такая машина, как эта, только большая, настоящая. И ещё какая-нибудь.

Потом я устал играть и просто катал её перед глазами близко-близко: любовался и радовался, что она теперь моя.

 

 

*   *   *

 

А вечером пришёл Виталькин папка. И Витальку привёл за ухо. Уже мои мамка с папкой дома были. И дедушка с бабушкой. Папка Виталькин с моими взрослыми на кухню ушёл и заговорил о чём-то, тихо, не разобрать. Мы с Виталькой зарёванным в коридоре остались. Я хотел спросить, что случилось, у него, но он не слушал меня, икал только и опять ревел. Потом слышно было, как бабушка охнула и дедушка вскрикнул что-то. Потом все вместе заговорили было и опять замолчали страшно. А потом вышел мой папка и Виталькин. Папка мой каким-то чужим, задыхающимся голосом велел мне отдать машинку Виталькину. За его спиной, с каким-то странным, испуганным и растерянным выражением на лице, мама стояла. А за мамой – бабушка наливала дедушке сердечные капли прямо в рот. А он плакал. Мне стало страшно, и я отдал сразу, без разговоров. И Виталькин папа с ним вместе вышел, ни на кого не глядя.

А мой папка с каким-то хрустом ремень из брюк выдернул, накинулся на меня, повалил и стал этим ремнём хлестать. Он никогда меня ещё не бил! А тут бил – и так больно, просто ужасно больно! Я кричал не переставая. А он с ума сошёл и бил, и бил. А про себя слова говорил – дикие, злые, страшные – такие слова злые дядьки только говорят, мне их даже повторять, даже в мыслях бабушка и мама запрещали всегда, чтоб язык не отвалился.

Я так кричал, что сорвал голос. А под конец просто задыхался, хрипел и всхлипывал. Звал маму и бабушку, даже дедушку звал. Но никто меня от папы не спас, все меня предали. И никто меня не пожалел, когда папа меня отбросил от себя и сказал сидеть в своей комнате, наказанным, и никуда не ходить, только в туалет. Сказал мне, что я вор и подонок. У меня так разболелась голова от моего крика, что я еле соображал. Добрался до кровати и упал в обморок, как будто. А потом утром со мной никто не разговаривал. И никто не пожалел. Да и мне боязно спросить – неужели из-за двух некрасивых маленьких медалей папа мой так взбесился, и дедушке так плохо стало? Их же ещё вон сколько! Что ему – жалко?!! Или из-за того, что просто нельзя меняться ни с кем ничем?

Ладно, потом спрошу, когда все успокоятся. А сейчас я и сам на них всех обижен. И ещё больно мне и обидно и страшно: вдруг ещё раз накажут. А мне ещё от вчерашних ужасов и битья грустно. И голос пропал – не могу разговаривать – шёпотом только. Лежу, в подушке лицом, чтоб никого не видеть.

 

 

*   *   *

 

Теперь я дома, наказанный. Я себя ужасно чувствую, как больной очень, но впервые в моей жизни никто из моих родных меня не жалеет. Болит попа и спина от отцовского ремня. Стараюсь лежать на животе, иначе никак. Очень не хочу вспоминать, как выглядел вчера дедушка – беспомощным, слабым, плачущим – никогда не видел его таким. У него тряслись губы, слёзы стекали по морщинам и капали с небритых белых щёк. Страшно было в полной тишине слушать, как он всхлипывает: как я вчера, почти, только ещё горше.

 

 

*   *   *

 

А ещё так жалко, что машинку отобрали и вернули Витальке. А ведь она была уже моей! Я уже привык к тому, что она моя! Такая красивая, тяжёленькая, блестящая, как настоящая почти. И дверки с багажником открывались! Если б только можно было всё назад вернуть – я бы с Витальки клятву взял, что он не будет никому медали дедовы показывать. Всё он виноват!…