Путь наименьшего сопротивления

 

 

 

Пруд, по форме и площади напоминает след огромного монстра из фильма с рекордными кассовыми сборами – только ради его вида и стоило покупать квартиру в этом районе. Пакет, с логотипом ближайшего супермаркета, подгоняемый ветром, катится у кромки воды, как по проторенной дорожке, будто делая это не в первый раз. Начинает взбираться на холмик, преодолевает его и исчезает. Like a rolling Stone. Даже кусок полиэтилена куда-то спешит. Я же качусь исключительно по пути наименьшего сопротивления.

 

И не спешу. Жду Милу. С ней меня познакомил знакомый. У нас нет ничего общего. Но я влюблен в нее. Называю ее – моя милая мяу. Да, вот именно так, как произносят кошки, ведь она из их семейства. Язык не поворачивается назвать ее Людой, тем более – Людочкой. Какая мерзость все же, наши имена, с двойным произношением: какая Рита, если ты Марго? Какая Люда, если явно – Мила?

 

Лю-дми-ла. Она выросла в Пятигорске, Кавказский колорит оставил следы в ее речи, произношении, которое приобрело шарм забывчивости и коверкавании слов, как у иностранки, заезжей "звезды", выучившей слова приветсттвия и прощания перед выходом на публику. Это заразно, через какое-то время я сам начинаю говорить "не убежи" и "ляжь", появляется нездешний, колонизаторский акцент. Люд-мила. Как журчаще звучит ее имя, вибрируя и замыкаясь в границах ее губ.

У Милы светло-русые пряди, которые она ненавидит и красит в цвет сгоревшей березы. Блондинкам идут черные волосы.

 

Мы пьем кофе в месте, под названием "Небесный тихоход". Это хорошее, мягкое местечко, без лишней суеты оплаченных счетов, без непременной денежки несчастному мужчине в гардеробе, без спекулянтских цен разбавленной воды.

Мы говорим о понятных вещах, которые иногда можно обсудить, и никто не назовет данную беседу пустой, потому что в ней тоже есть сермяжная правда. И разговор уводит нас в квартиру Милы, в ее глаза, ее пожатие, постель.

Люда работает в Пиаре, а с Милой я сплю.

Она сидит на пухлом диванчике, спутав ноги. Женские ножки, скрещенные в знак бесконечность при правильных взглядах мужчин, образуют "зеро".

 

– Я не свободна, у меня есть молодой человек – говорит Мила, помогая мне снять рубашку. Я никогда не общался с молодыми людьми своих бывших девушек, поэтому отношусь к ним пренебрежительно: очередной молодой чемодан, с непременными штопанными носками в кармашке на молнии, одноразовым станком для бритья и трусами в обтяжку, две пары – мои предшественники ведь так выглядят?

 

Я дотрагиваюсь, и далее по-мужлански, в лучших традициях одномерных ребятишек из проф училища, находящегося по соседству, начинаю лапать Милу. Лапать как лапоть, сексуальные фантазии которого сводяться к доггистайлу в колючем в сене. Мила смотрит мне прямо в родинку на груди. Мне нравятся порноактрисы, но не из-за фигур, навыков, силикона или актерского мастерства, а за честное безразличие в порочных глазах, за равнодушную нежность губ и рук. И колотящихся сердец. Их сердца как орган пищеварения, в роли пищи – обойма эмоций. Умирают порнозвезды от перегрузок любви. И стареют на глазах, превращаясь в поношенных женщин, со светом ночных фонарей в разрезах не дышащих глаз. Мила могла бы стать одной из них, если б не была еще лучше. Глядя на нее, я понимаю, что ни один мужчина в мире не достоин земной женщины, любой. Это женский мир, с мужским уклоном и налетом среднего пола.

 

Утро начинается для меня с распознавания лица Милиного парня, который смотрит на меня как баран на новые ворота: с антропоморфным интересом. Одариваем друг друга дежурными, для таких случаев, тумаками. Я оказываюсь сильнее и вышвыриваю его за дверь и иду в ванну, смывать следы поединка, лицо цветет синяками, но грудь в медалях. Чувствую себя недобрым триумфатором, ведь фактически, не прав именно я. От этого становится еще сладостней под саднящим носом.

 

Люд-м-и-л-а. У нее есть трехлетняя дочка, Алина. Она серьезна и сдержана в проявлениях голода и сна. Отцом был заезжий манагер из Ростова-на-Дону. Мила – ролевая модель MILF – mother I would like to fuck, что я и делаю. Она бескомпромиссна в быту и разборчива в вопросах духа. То есть, в раковине нет залежей испачканой посуды и "пойдем в театр, например, на Задорного".

 

У Милы какая-то совершенно невероятная походка: я никак не могу ее запомнить или отвести взгляд. На высоких каблуках она ходит искуснее меня в кедах. У нее цокающие босоножки на острой шпильке чудесного мятного цвета: стопа изогнута, как в железном сапоге инквизитора, но она явно получает удовольствие от этой пытки. Я давно наблюдаю за женским ступнями в туфлях и думаю, как весело бы смотрелось, если в фотошопе убрать туфли: казалось бы, что женщины порхают и вышагивают на цыпочках по мостовым городов, скачут по земле как балерина, посеявшая пуанты.

 

Солнце дает надежду на хорошую концовку моей киноленты. Все в ожидании лета, форсируют события, вокруг гарцуют велосипеды, кто-то, не боясь подрыва иммунитета, катается на роликах, облачившись в бермуды и лосины. Мы стоим в очереди у проката велосипедов и роликов. Впереди стоящая девушка выясняет отношения со своим парнем по телефону. Многие женщины думают, что все мужчины одинаковы – вот сучки, угадали! Мужчины делятся на два типа: одни раздеваясь в ванной, снимают штаны вместе с трусами, другие делают это поочередно, сначала штаны, потом исподнее. Я беру на прокат розовый байсикл, розовый байсикл – долой стереотипы. Мила предпочитает ролики, подозреваю, что она не умеет ездить на велосипеде.

 

Да, моя милая мяу, я плохой человек с маленькой буквы, но пусть я буду самым плохим человеком, встреченным тобой на этой трассе.

 

– Мил, почему вы с отцом Алинки расстались? Ну, с этим, командировачным! – задаю вопрос, как бы между прочим, бреясь в крошечной ванной. Мила возникает на пороге почти мгновенно, изучает пену на моих худых скулах, потом спокойно, тоном работницы морга произносит:

– У меня начались месячные, у него – закончились суточные – Милы уже нет в дверном проеме. На зеркале шарики пены для бритья. На бритвеном станке – моя жидкая щетина. Напор воды кажется продолжением крана. Прости меня Мила, прости за мои неуместные, ненужные и неуклюжие вопросы.

 

Люд-мила. Она пугающе добра в своей жалости ко всем и вся. Искренна в собственной рассеянности, приобретающей формы интеллигентной задумчивости. Диалог в ее стиле:

– Слушай, я тебе вчера в подъезде минет делала?

– Угм…дай-ка подумать – подыгрываю я, – нет.

– Значит, показалось…

Мила старше меня на шесть лет, а кажется, что младше.

 

Мила всегда выбрасывает мусор в урны, помойки и сумку, она грозится оставить профсоюз дворников без рабочего материала.

Моя милая мяу, я хочу попадать к тебе на ауедиенцию так же быстро, как отчет о доставке моих смс к тебе.

 

Мила не доверяет психоаналититикам, говорит, что они лезут к ней в душу.

– Что это вообще за профессия такая – искать в людях недостатки?

Она начинает плавно кружиться по комнате под трек IFK "Небо", Мила единственное существо на земле, способное танцевать под эту отнюдь не вальсовую вещь.

Мила – маргинальна, как террорист смертник в час-пиковом метро – с ней особо не поспоришь и, что обиднее, не переспоришь. Для меня это еще не стало аксиомой, а пока всего лишь доказанной теоремой.

 

Однажды Мила делится со мной своим видением причин, по которым мир еще бренчит нейлоновыми струнами на почти сколотых порожках грифа этого инструмента. Хоть не настроенного, но еще звучащего дореволюционным патефоном.

– Я всю ночь прогуляла с подругами, им-прови-зи-р-о-ванный девичник, пили коктейли, доча осталась с бабушкой. Я сбежала от подруг к утру, шлялась по улице, таксисты сигналили как на пожаре – я в юбке, чулках, туфельки эти, ноги как ходули заплетаются. Села на скамейку в сквере, скверное место – ни одной урны. Стала смотреть ввысь. И увидела два следа таких, от самолета, две полоски, как в тесте на беременность. Получился знак "равно". Все равно. Всеравно. Небо сказало мне, что "все равно". Я уснула прямо там, на скамейке. Мне было хорошо.

Как же ты нравишься мне, моя милая мяу.

 

– Как же прекрасно…

– Что именно?

– Всё…

Мила треплет меня за ухо как любимого щенка. Я не понимаю ее. Категорию наших отношений можно обозначить как "мало-мальски незнакомые люди". Она из тех, кого бы я не знал. Но зная досконально, был бы счастлив.

 

И тут же все меняется, с этим, моим последним, заявлением. Все преобразовывается не в лучшую сторону, не так, как мне казалось должно сначала быть, а потом стать.

Я ухожу от Милы, когда ее становится слишком много в моем телефоне: и звонки, и смс, и сообщения в нете.

И триппер, который я получил не от Милы. Венерическая болезнь – она как кокаин в незнакомой компании: о ней не принято просить, ею только угощают.

Я тихо и незаметно покидаю территорию…

 

Мила приходит ко мне внезапно, нежданчик небесных порывов:

– Ты что, не знал? Мила разбилась, с крыши сиганула! – от оживления приятель закуривает сигарету, предвкушая собственный монолог о Милиной смерти

Смерть Алиночки. На нее упали железные футбольные ворота на школьной площадке.

Мне нечем помочь Миле, ставшей для меня Людой, ее горе сторонится меня. Все было бы грустнее, еслиб Алиночка была моей дочерью. Я пропускаю мимо ушей какую-то, по мнению приятеля, очень важную деталь Милиного приземления. Смакование подробностей – болезнь рыночных торговок, скованных одиночеством весов и фруктов, ставших сухофруктами. Мне дурно. И хочется сломать приятелю нос.

 

Количество самоубийств прямо пропорционально высоте возводимых нами зданий. Любовь – обратно пропорциональна желанию быть с объектом этой самой любови.

 

Я покадрово вижу, как все это произошло. Бескомпромиссной, как время поступью идет дождь. Крыши домов выскоблены каплями, они дышат шифером и листовым железом. Ноздри труб хлюпают влагой, как колодцы. Окна исчерчены прозрачными струйками. Мила сидит на одном из откосных темечек построек старого фонда. Ноги поджаты, заключены в объятия рук, на коленях закреплен подбородок. Она смотрит прямо перед собой, в одну точку, на скелеты антенн противоположного дома, потом рассеивает внимание по всей ширине зрачков, в объективе ее глаз умещается не только этот город и этот день. Она встает, осторожно, чтобы не случилось фальстарта, подходит к краю скользкой крыши, далеко под ногами маячит выстиранная мостовая, резиновая на вид. Мила снимает свои туфли, цвета вкусного мороженого, туфельки с цокающими каблучками, и ставит их на закругленный выступ крыши, как на подставку в обувном магазине. Капли разбиваются о мятную кожу носов, разлетаясь в стороны, растворяясь в атмосфере. И все. Мила соскочила с шарика. Ушла.