Морфий

На чтение потребуется 23 минуты | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Фильм «Морфий», ставший объектом нашего сегодняшнего пристального внимания, не назовёшь новинкой: уже ровно год, как он вышел в прокат, однако он по-прежнему остаётся самой новой работой Алексея Балабанова^[1], режиссёра, от которого зритель после фильма «Груз 200» ожидает только провокаций. Ну и Балабанов оправдал эти ожидания. Определённая провокационность была заложена уже в том, что режиссёр-радикалист решил экранизировать булгаковский текст. А попытки перевода булгаковской прозы на киноязык всегда связаны с повышенным вниманием со стороны интеллигенции.

Балабанов же и выбрал как раз те ранние произведения писателя, которые могут шокировать зрителей физиологическими подробностями. Речь-то ведь идёт о цикле рассказов «Записки юного врача» и, собственно, рассказе «Морфий». Ужасы физиологии были заложены уже в самом тексте писателя, ну а Балабанов со своей страстью к натурализму ещё дословно следует за текстом, когда идёт описание операций. Одним словом, даже если вы фильм не видели, можете догадаться, что он не для тех, кто страдает нервными расстройствами и сердечными заболеваниями.

Собственно, в таком статусе его и показывали на европейском фестивале и, как выразился один из тамошних критиков, «Морфий» – это образцовый фильм жестокости. На премьерном показе фильма один из зрителей, мужчина средних лет, потерял сознание – не выдержал сцену ампутации ноги. Сама эта сцена есть и у Булгакова, но Балабанов не просто визуализировал страшные описания, но ещё и подолгу держит их в кадре на крупном плане. В общем, наверно, лучше не будем показывать сцену ампутации, от которой потерял сознание зритель, во всяком случае, не будем ей начинать передачу, а посмотрим фрагмент, в котором падает в обморок фельдшер. И здесь можно понять, что работает режиссёр со зрителем очень жёстко. Скажем так, без анестезии.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Скальпель!

– Я держу!

– Это обморок! Держите.

– Держу.

– Раздвигаем. Трубку! Держу. Убираем крючки (Пауза. Пациент начинает дышать). Зашивать!

 

Натуралистичность булгаковского текста очень совпала с эстетикой самого Балабанова, он в последнее время не обходится без разных патологических моментов в сценарии. Но оказывается, что сценарий-то как раз не Балабанова, а Сергея Бодрова^[2], который, ещё снимаясь в первом «Брате», думал о режиссуре и уже тогда решил экранизировать раннюю булгаковскую прозу, соединив цикл рассказов «Записки юного врача» и, собственно, рассказ «Морфий».

Но тогда, в конце девяностых, на такой фильм не было денег ни у Бодрова, ни у Балабанова. Фильм оказался самым дорогим во всей фильмографии режиссёра – три с половиной миллиона долларов. Сегодня, объясняя мотивы создания фильма, Балабанов так и говорит, что он взялся за фильм именно потому, что он написан его другом Серёжей Бодровым. Конечно, Балабанов кое-что подправил в сценарии, но в целом, по его словам, осталось всё неизменным. Поэтому в титрах он даже не поставил своё имя в соавторы фильма.

По-своему не удивительно, что благородного деятельного Сергея Бодрова привлёк булгаковский герой. Это совсем ещё молодой доктор двадцати трёх лет, который так же, как и герои Бодрова, самоотверженно и бескорыстно спасает жизни людей в глухой провинции. Но тут он ещё и преодолевает свои профессиональные страхи, ведь многие операции он делает впервые, и поэтому перед ними приходится заглядывать в справочник по хирургии.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Живая?

– Девочка! Маленькая! Тихо-тихо-тихо…

– Вы хорошо сделали поворот.

– Как пульс?

– Нормально. Всё-всё-всё-всё. Да вы гений, доктор! Гм…

 

По словам самого Балабанова, «Морфий» – это история гения, история молодого врача-хирурга, клинициста, который по наитию проводит сложнейшие по тем временам операции. Но при этом «Морфий» – картина не просто о том, как герой спасает жизни пациентов, а скорее о том, как он постепенно губит свою собственную жизнь морфием.

Если помните, и герой одноимённого рассказа Булгакова в силу роковой случайности делает себе первый укол морфием, чтобы сбить боль в руке от аллергической реакции на противодифтерийную сыворотку. Но затем следует второй укол, третий, а потом они уже и не считаются. Вначале с помощью морфия герой снимает внутреннее напряжение после операций, но постепенно он и мужество, и бесстрашие в своей операционной практике начинает искать именно в морфии, ведь он устраняет страх.

И молодой доктор до какого-то времени, то есть, пока наркотик внутренне его не разрушит, смело берётся за самые сложные и опасные операции и проводит их с блеском, что, в свою очередь, конечно же, делает его в глазах местных жителей больше чем доктором. Вся округа, и особенно те пациенты, которым он спас жизнь, его просто боготворят.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Господи! Помилуй доктора! Спаси, Боже! Помилуй доктора! Спаси, Боже!

– Ну как ты?

– Спаси Христос, доктор.

– Хорошо. Ты смотри: отец у тебя небедный. Я в Москве могу адрес дать. Там тебе протез хороший сделают. Правда, хороший. Ну ладно.

 

Героя превозносят, а он падает. В самом рассказе «Морфий» есть такая фраза: «У меня начался моральный распад личности, но работать я ещё могу». В этом контрасте и художественная сила образа доктора: вылечивая тела пациентов, он губит свою собственную жизнь. Причём, в рассказе «Морфий», как известно, Михаил Булгаков отразил не только собственную врачебную деятельность ещё до того, как он посвятил целиком себя литературному творчеству, но и собственную наркозависимость. На морфии Михаил Афанасьевич, как бы сейчас выразились, плотно сидел с семнадцатого по восемнадцатый год. К счастью, писателя спасли в Киеве врачи-профессора́ и родные ему люди. Но в написанном им рассказе развязка куда менее благополучна. Как, собственно, и в фильме.

Режиссёру было важно указать на связь литературного героя с самим писателем, передать его зависимость от морфия. Для этого он и актёра выбрал – Леонида Бичевина^[3], имеющего некоторое сходство с молодым Булгаковым, и даже имя героя изменил с Сергея на Михаил. То есть, фильм до какого-то момента можно назвать биографичным.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Анна Николаевна! Сделайте мне инъекцию, пожалуйста.

– Вы, Михаил Алексеевич, уже который раз уже. Я не буду вам больше раствор приготовлять.

– Гм. Аннушка. Мне… Мне сейчас нужно, я болею!

– Лечитесь. В уезд езжайте. Морфием не лечатся. Я не могу простить себе, что тогда во второй раз вам приготовила.

– Аннушка, я что, по-вашему, морфинист, что ли?

– Вы становитесь.

– Так вы сделаете или нет?!

– Нет. (Аннушка уходит, герой мучается, пластинку включённого в комнате граммофона заело на одном месте).

 

Раз уж заело пластинку, сразу остановимся на значении музыки в фильме. Её Балабанов, как всегда, очень умело использует. Все звуковые дорожки он выбрал так, что, с одной стороны, они полностью попадают в дух времени, совпадают с видеорядом, а с другой же стороны, их цель – создать диссонанс к тому, что происходит на экране. Все песни в фильме звучат как бы к месту и не к месту. То же самое, как и в прошлой работе режиссёра – «Груз 200», – где, помните, контрастом к ужасам советской эпохи периода её заката звучала очень весёленькая песня того времени «В краю магнолий плещет море».

Подобный принцип работает и здесь. Уже в начале фильма, когда герой приехал из столицы в глухую провинцию, в Тмутаракань, звучит песня Александра Вертинского^[4] с подобным утопически-радостным смыслом. На это раз ключевые слова – «В бананово-лимонном Сингапуре». Итак, вновь по стилистике и по духу песня в самую точку, но её содержание создаёт ироничный, резкий, почти злой контраст к той провинциальной тьме, куда заехал герой.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

Звучит песня:

«В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Когда поёт и плачет океан

И гонит в ослепительной лазури

Птиц дальний караван...

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Когда у Вас на сердце тишина,

Вы, брови тёмно-синие нахмурив,

Тоскуете одна».

 

– Вот тут у нас аптека. Осторожней. Не подержите? Ага.

 

Песни Александра Вертинского и есть главный саундтрек к фильму. И подчинены они тому, чтобы наиболее художественно раскрыть историю погружения во тьму главного героя, историю его внутреннего распада. Да и его интеллигентной медсестры тоже – которая поначалу так решительно отказывала ему в очередной дозе, но потом, без ума влюбившись в молодого доктора, сама становится наркоманкой. И уже оба героя стремительно деградируют, впадают в душевную спячку.

В таком печальном свете событий выбранная Балабановым к фильму песня Александра Вертинского «Спи, мой мальчик милый» опять приобретает особый подтекст. Между прочим, и само название «Морфий» напрямую связано со сном. Оно пошло от имени греческого бога сна, которого звали Морфей. А ещё любопытно, что и сам исполнитель песни, Александр Вертинский, так же, как и Михаил Булгаков, имел опыт наркозависимости.

Такое уж было время: морфинизм стал эпидемией, охватившей значительную часть российской интеллигенции, погрузив её в сон накануне её гибели.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

Звучит песня:

«Спи, мой мальчик милый, за окошком стужа,

Намело сугробы у нашего крыльца.

Я любовник мамин, а она у мужа

Старого, седого – твоего отца.

Так сказали люди, я любовник мамин,

Но не знают люди о моей любви…».

 

– Хорошее, хорошее лекарство морфий. Только мне кажется, Миша, что мы от него погибнем.

– Глупости, Аннушка. Это высшая точка проявления духовной силы человека.

– Тебе надо ехать. Надо… ехать.

 

Фильм «Морфий», конечно, не о проблеме наркозависимости – не тот Балабанов режиссёр, с его интересом к глобальным общественным темам, чтобы ограничиться лишь разговором о судьбах двух интеллигентов, подсевших на иглу. Не могло быть для него основным стимулом в создании фильма и желание прикоснуться к русской классике: Балабанов не скрывает, что Булгаков – не его писатель. Но зато булгаковский текст привлёк режиссёра тем, что судьбы героев в нём показаны на фоне рокового для России семнадцатого года.

В своих фильмах Балабанов всегда художественно осмысляет срезы эпох, эстетизирует периоды резких социально-общественных перемен в России. Так было и в фильме «Брат», и в «Грузе 200», и даже в «Жмурках»^[5]. На этот раз он выбрал семнадцатый год, переломную точку в нашей истории и в судьбе российской интеллигенции, которая оказалась, к сожалению, беспомощно слабой, не способной изменить ни ход событий, ни спасти саму себя. Мало того, большая её часть предвкушала революцию как своего рода супердопинг или супернаркотик. То есть, кто не подсел на морфий, скажем так, подсели на революцию. Общим же было то, что и те и другие находились в наркотическом опьянении, не понимая, что на самом деле творится со страной.

Такое эйфорическое состояние саморазрушения не обошло и лучших, гениальнейших представителей интеллигенции, таких как, скажем, Александр Блок. Недаром в фильме один из интеллигентов цитирует его слова прямо как священный текст.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– А вот послушайте, господа, почему душат древний собор. Потому что здесь сто лет ожиревший поп брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому что там насиловали и пороли девок. Дворец разрушаемый – не дворец. Кремль, сжираемый с лица земли – не Кремль. Царь, сам свалившийся с престола – уже не царь. Это не я сказал, это «Белая кость». Александр Блок.

 

Сам Александр Блок, поначалу принявший революцию с эйфорическим каким-то восторгом, потом, как известно, заболел и умер, не выдержав того эстетического безобразия, которое она повлекла за собой. Вот Балабанов в своём духе как раз и показывает, что революция – это уродливое, болезненное состояние общества, и для этого он избирает как бы физиологически-художественный язык.

Взять хотя бы сцену в психушке, куда герой добровольно направляется в надежде излечиться от наркозависимости. Сцена такая: в процедурной сидит дежурная медсестра, окружённая апатичными психами, лежащими в грязных ваннах, и управляет уже абсолютно потерянным бывшим интеллигентом, бывшим врачом. Причём, в этой эстетически безобразной обстановке медсестра читает газету с очень красноречивым названием «Русь». Понятно, на что намекает режиссёр.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– На процедуры? Из какой палаты?

– Поляков.

– Поляков… Поляков – десятая. Вторая половина дня. Вас позовут.

 

Балабанову, пожалуй, как никогда удалось снять и очень эстетское кино, и в котором художественные средства выразительности могут вызвать у зрителя чувство гадливости. Ну опять-таки, так же, как и в «Грузе 200», только здесь уже рассматривается другой срез эпохи, что отразилось на картинке, делая её особенно стильной. Ну а в целом – снова внимание на нездоровом натурализме, на различных человеческих патологиях, порой вызывающих у зрителя чуть ли не рвотный рефлекс. Кстати, рвотных масс в фильме очень много, но об этом, наверно, лучше не будем.

Режиссёр наполняет видеоряд всем, что связано с распадом и разложением, как на уровне отдельной личности, так и страны в целом. На подобном фоне сцены операций, какие они ни жуткие, может быть, одни из самых здоровых в фильме. В них, во всяком случае, герой созидателен, его действия осмысленны, направлены на спасение жизни пациентов.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Зажим. Зажим. Пила. Как пульс?

– Слабый.

– Ещё ввести?

– Введите.

 

Вот от этой страшной сцены ампутации, которую мы сейчас видели, причём в очень урезанном варианте, и потерял сознание один из зрителей на премьерном показе фильма. Да, в своей тяге к страшному физиологизму Балабанов в последнее время слишком навязчив. Если в прошлом фильме, говоря о распаде СССР, режиссёр пугал зрителей трупом с мухами, то на этот раз, рассказывая о внутреннем распаде отдельной личности и гибели России в семнадцатом году, он тщательно визуализирует булгаковские описания ампутации обезображенной ноги русской крестьянской девушки. Девушку молодой доктор спасёт – себя же от внутреннего распада уберечь не сумеет.

Вообще, самого Балабанова можно сравнить с талантливым, но очень странным доктором, доктором от кинематографа. В отечественном кино он сейчас выступает своеобразным врачом-диагностом, ставящим диагноз российскому обществу на разных его исторических этапах. Делает это он всегда художественно, но жёстко и в чём-то даже цинично, моментами напоминая Сергея Шнурова^[6] с его пеней «Никого не жалко, никого, ни тебя, ни меня, ни его…». В «Морфии», конечно, группы «Ленинград» не услышишь, но зато лейтмотивом в нём звучит очень своеобразная песня Александра Вертинского. Её слова приобретают двойной смысл, если помнить, что картина не только про наркозависимость российской интеллигенции, но и про гибель Российской империи в роковую осень семнадцатого года.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

Исполняется песня:

– «Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?

Вашу детскую шейку едва прикрывает горжеточка.

Облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы...

 

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная.

И я знаю, что крикнув, вы можете спрыгнуть с ума.

И когда вы умрёте на этой скамейке, кошмарная,

Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма...»

 

Интимная сцена с дальнейшим уходом в затемнение очень типична для балабановских фильмов. Вспомним «Брат», «Брат 2», где Данила^[7] заваливается с девушкой на кровать и затем идёт затемнение кадра. Но вот здесь, что характерно, герои заваливаются на пол, сам доктор – под наркотическим кайфом, и такая активность молодого доктора на самом деле демонстрирует его пассивность и безволие. Ведь приехав из столицы в провинцию, он первым делом достаёт портрет своей любимой, как самое дорогое, что у него есть. Но потом, когда подсел на иглу – о любимой забыл и пустился во все тяжкие.

Короче говоря, эта случайная связь на полу после укола морфием нужна режиссёру, чтобы ещё раз показать внутреннее падение личности, неспособность героя к сильным возвышенным чувствам. И хотя внешняя причина всему – морфий, Балабанов в целом говорит о деградации интеллигенции. Морфий здесь – как ясная конкретная метафора, скажем так, высокопарно, анестезии сердца. К концу фильма герой дойдёт до того, что будет колоться прямо через брюки, сидя в опустевшей в семнадцатом году церкви.

 

 

Кадры из фильма «Морфий».

 

Пустота в церкви, зияющая пустота в душе героя и летящая в пропасть Россия. Да, звучит, конечно, очень пафосно, но фильм – об этом. Ещё раз повторю, что «Морфий», по сути, продолжает тему прошлой работы режиссёра «Груз 200», только если там он говорил об ужасах заката советской эпохи, то здесь показывает, с чего всё начиналось. Но в обоих случаях перед нами жуткий агонизирующий мир, мир без Бога.

Ну и, соответственно, «Морфий» – это опять явно антисоветская картина. Отношение Балабанова к приходу к власти большевиков в семнадцатом году читается в фильме вызывающе отчётливо.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Тпру! Стоять! Стой, я сказал! Тпру!

– В чём дело, солдаты?

– Иди-ка сюда!

– Что такое? Что вы себе позволяете?..

– Помогите!

(Солдаты нападают на проезжих, главный герой кричит на солдат из форточки психбольницы, отвлекая тех от жертв, сосед по палате пытается унять смельчака).

– Лежать! Всем на месте! Перестреляю, твари жидовские!

– Заткнись, сука!

– Всем отсюда, я сказал!

– Заткнись, тебе говорят!

 

За такие режиссёрские вольности в высказываниях главного героя Балабанов кое-кем был обвинён в антисемитизме. Что на самом деле довольно странно, ведь уже давно все знают, что главными, скажем так, делателями революции были именно евреи, использовавшие невежественных крестьян, мужиков, как инструмент в захвате власти. Всё это с юмором описал ещё тот же Михаил Булгаков – вспомним любимого всеми Швондера, – так что логичнее было бы обвинять в антисемитизме не Балабанова, а самого Михаила Афанасьевича.

Кстати, в фильме «Морфий» тоже есть свой маленький Швондер по фамилии Горенбург. Его личность режиссёр выписал, захватив то время, пока он ещё не одел чёрную кожанку и комиссарскую фуражку. До революции Горенбург был фельдшером, но уже, чуя её победу, открыто объявлял о своих идейных симпатиях, о своём членстве в партии большевиков. Так Балабанов ясно напоминает, кто́ стоял за революцией.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– А… это коллега мой, Горенбург, Лев Аронович.

– Немец!

– Еврей. Крещёный.

– А я вас помню. Э-э-э… вы из Симоновской больницы доктора Бомгарда, ведь это вы мне!.. М-м-м…

– Так точно-с.

– Вы же из разночинцев.

– Нет. Я член РСДРП.

– Ага. Ну… что такое РСД, я знаю. А вот РП?

– Рабочая партия.

– А-а. На рабочего вы не очень-то похожи. Ха-ха-ха…

 

С приходом же революции пришло время смеяться Горенбургу. Вчерашний фельдшер, а с семнадцатого года – народный комиссар, припомнит умному помещику, которого, кстати, по первоначальному замыслу должен был играть не Сергей Гармаш^[8], а сам Никита Михалков^[9] – припомнит ему этот весёлый смех. По приказу Горенбурга ночью будет сожжена помещичья усадьба со всеми спящими в ней членами семьи.

Последствия пожара ужасны, и Балабанов, как обычно, не жалея зрителей, показывает эти обгорелые тела, которые везут к доктору в надежде спасти им жизнь, что безуспешно. Ещё вчера смеявшийся помещик сейчас в виде обгорелой мумии, держа в руках икону, повторяет слова: «За что же вы, братцы?». Вообще, это одна из самых жутких и мрачно-символичных сцен фильма.

Ну а потом Балабанов даёт возможность посмеяться новому хозяину жизни, еврею-коммунисту, посмеяться своим мерзким сатанинским хохотком.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

Звучит песня:

– «Я ехала домой…

Душа была полна

Неясным для самой,

каким-то новым счастьем…»

– Ну что? Может водки выпьем? Ха-ха-ха-ха!

 

Образ врага в фильмах Балабанова всегда чёткий и почти карикатурный. Но, между прочим, придуман отвратительный образ еврея-коммуниста не Балабановым, а Сергеем Бодровым, который, как помним, в общем, и написал сценарий фильма. Так что обвинения Балабанова в антисемитизме и здесь не очень-то уместны. Хотя никто не спорит, что свою, скажем так, русскость режиссёр в каждой картине преподносит агрессивно. Вспомним слова Данилы: «Не брат ты мне, гнида чернож…я», или его же: «Я евреев как-то не очень».

Балабанов, действительно, очень национальный, но и радикальный художник. Иногда кажется, что для него других наций как бы и не существует. Может быть, этим объясняется, что ни разу его картины не брали никаких наград на европейских фестивалях. И это при том, что картины его – чуть ли не самое сильное с художественной точки зрения, что снимается сегодня в России.

Даже фильм «Брат», задуманный Балабановым во многом как коммерческий проект, оказался глубокой и статически выверенной работой. Кстати, в «Морфии» есть сцена, напомнившая мне фильм «Брат» – сказалось, что сценарий написал Сергей Бодров, снимаясь ещё в первой части фильма. Герой «Морфия» – это, конечно, не Данила, но и он, осознав для себя, что всё зло сосредоточено в маленьком еврее-большевике, прямо как киллер Данила, ловко, с одного выстрела уложил своего врага.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Поляков! Вы здесь! Вы каким образом?! А!

 

Даже если вы не смотрели фильм, то, наверное, догадались, что баночки в карманах еврея-большевика наполнены морфием, который проходит через всю картину метафорой, как разрушительная сила, уничтожающая интеллигенцию и двигающая большевиками. Не секрет ведь, что когда они захватили власть в семнадцатом году, то плотно подсели на наркотик. Морфий стал своего рода топливом или движущей энергией матросов и солдат, грабящих в семнадцатом году усадьбы, крушащих церкви и глумящихся над интеллигенцией.

Вообще, фильм пропитан конфликтом между новым и старым режимом, закончившимся победой нового и во многом самоуничтожением старого. Наглядно это видно в сцене, когда молодой доктор, уже абсолютно уничтоженный морфием, сталкивается на улице с наглой солдатнёй. В этой встрече виден весь ужас слома эпохи. Тупые, бодро торжествующие солдаты, сами, по всей видимости, находясь под действием морфия, чувствуют себя хозяевами жизни и требуют документ у бывшего интеллигента, бывшего врача, от которого осталась лишь тень.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Бумага есть?

– Что?

– Бумага есть? Мандат есть?

– Я… доктор Поляков.

– Бумага есть?

– Давай, давай, пошли, пошли.

 

«Морфий» – фильм хоть и не чёрно-белый, но в своей цветовой гамме тяготеет к монохромности и контрастности. Чтобы усилить столкновение двух сил, столкновение старого и нового строя, Балабанов в художественном пространстве картины большое внимание уделяет снегу и сгущающейся тьме. В этом смысле интересна и символична сцена ночной вьюги, когда на доктора и ещё фельдшера, а не народного комиссара Горенбурга, нападают волки.

Режиссёр здесь образно передаёт жуткую смуту того времени, когда Россия погружалась во тьму, когда наступала новая, очень агрессивная реальность, и при этом летела Россия в пропасть беспечно-весело, под музыку.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Но, но! Но, пошли! Но, пошли! Пошли!.. Ушли, ушли! Нет у тебя, доктор, вина более?!

 

С этой сценой по-своему рифмуется и финал картины. Он тоже художественно решён почти в полной темноте, на контрасте с небольшим источником света. Здесь это фонарь – там действие происходит в тёмном зале кинотеатра, где светит лишь экран. Кроме того, всю финальную сцену также заполняет легкомысленно-беспечная музыка, и это при внутренней жути происходящего: герой уже отстреливает не волков, а стреляет в себя. У Булгакова герой тоже стреляется, но у Балабанова развязка решена по-особому.

 Герой, уже думающий о том, как бы где уколоться и погреться, заходит в кинотеатр. И тут само кино как явление Балабанов тоже хочет представить в виде наркотика, заставляющего забыться, уйти от реальности. Ржущая в зале пролетарская публика, действительно, как в наркотической эйфории, причём все здесь вроде бы объединены, равны, все дружно хохочут, но на самом деле никому нет ни до кого дела. Это станет ясно, когда сосед героя по кинозалу, услышав, как тот застрелился, лишь отряхнёт с себя чужие мозги и давай себе ржать дальше.

Но главное – проследить за поведением самого героя перед роковым выстрелом. Вначале, ещё до укола морфием, он резко контрастирует с ржущей толпой, но после укола, дающего ему как бы анестезию души, сам начинает смеяться как все. То есть, он как бы растворяется в народе. Но это-то соединение с ржущей толпой для бывшего интеллигента и невыносимо, и он, не переставая смеяться, стреляет себе в голову. Так кинотеатр-балаган для героя становится чем-то наподобие прихожей того света.

 

 

Кадры из фильма «Морфий»:

 

– Ха-ха-ха-ха-ха!

 

Эффектно, хлёстко заканчивать свои фильмы Балабанов любит и умеет. Но тут он зрителя совсем уж ошарашил. Вообще, провокационность по отношению к зрителю, так свойственная режиссёру, достигает своей наивысшей точки именно здесь, в финале. Это похлеще, чем сцена ампутации крупным планом. Уже даже то, то надпись «Конец фильма» появилась на втором экране, на том, что смотрит герой, ставит самого зрителя на его место. Что тут скажешь: мастер Балабанов снимать вызывающее кино.

Казалось бы, на этот раз фильм исторический, костюмный, выполненный в изысканном ретро-стиле, но и в нём заложен сильнейший вызов современному обществу. Сам Балабанов свою последнюю работу называет одной из любимых, но считает, что массовый зритель её не осилит. То есть, опять провокация: массовый зритель для режиссёра – это и есть ржущий кинозал.

Кстати, эта финальная сцена рифмуется, перекликается с фильмом Михалкова «Двенадцать», со сценой, когда герой Ефремова идёт на камеру, то есть, как бы на зрителя, и кричит: «Что вы всё ржёте?!». Только у Михалкова эта мысль высказана прямо и публицистично, а у Балабанова – мрачно и иносказательно. Но суть примерно та же: обеспокоенность за деградацию личности на фоне деградации общества. Слова, конечно, пафосные, но сила Балабанова в том, что он умеет их высказать без малейшего намёка на нравоучение.

 

 

 

20 ноября 2009

 

 

Источник записи видео: сайт одесского телеканала «АТВ» (atv.odessa.ua, прекратил свою работу в октябре 2014 г.).