Игра в исповедь

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за апрель 2024:

 

На чтение потребуется 1 час 45 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

«Ничто не имеет для меня большого значения... Хотелось бы только, чтобы… не подмешивал отрубей к чёрному куреву».

 

Киплинг. «Ворота ста печалей»

 

 

1.

 

На иерусалимском аукционе были проданы короткие заметки о счастье Альберта Эйнштейна. Приобретатель выложил за них почти два миллиона долларов. Ирония в том, что великий учёный записал всего несколько простых фраз. Одна из них звучит так: «Спокойная скромная жизнь приносит больше счастья, чем стремление к успеху и вечное беспокойство». Такую формулу счастья мог бы повторить любой провинциал с двумя классами образования. И тем не менее. Скорее всего, записки о счастье – это продуманный и взвешенный опытом всей жизни продукт. Причём не для внешнего потребления, а для внутреннего. А стало быть, в искренности записок за два миллиона долларов сомневаться не приходится.

Есть, о чём подумать.

Пожалуй, сегодня я согласился бы с ним. Лет сорок назад поднял бы на смех всякого, кто осмелился бы произнести вслух это молитвенное правило премудрого пескаря. Теперь я не стал бы поспешно язвить над этим, но прибавил к этой короткой формуле ещё кое-что из составляющих счастья. Не страдать мечтательной ерундой. Быть проще не только в быту, но и в фантазиях. Романтические грёзы хороши в юности, в зрелости они источают яд инфантилизма.

В прошлом году зарёкся не сочинять романов. Если можешь не писать, не пиши. Я могу. Счастья от этого не убавится. И вот парадокс – я пишу об этом. Забавно, не так ли? Всему есть своё объяснение.

Началось всё со знакомства с женщиной, которая уговорила меня дать интервью. Тогда я и предположить не мог, как развернётся сюжет.

Нет ничего случайного в нашей жизни. Особенно неожиданные знакомства с людьми. Я бы сказал, чудесные встречи.

Живу я на окраине маленького посёлка со скверным названием Промега рядом с лагерем общего режима. Просыпаюсь по многолетней привычке без будильника ровно в пять и выхожу на прогулку. Утренний променад совершается по тропинке вокруг колонии. Так изо дня в день, из года в год. Кажется, за это время я изучил маршрут до мельчайших деталей. Наверное, смогу пройти по нему с завязанными глазами, ориентируясь на звуки и запахи. Это моя «канавка», которую я протоптал не только на земле, но и в собственном сердце.

Вместе со мной просыпается «промежность» – место между угрюмой заводской цивилизацией и деревней. Местные жители называют так пограничное пространство, отделяющее заводские корпуса от частных домов с личным подворьем. Промежность (производное от Промеги) – не город и не деревня. Своеобразный мутант, включающий в себя признаки первого и второго. Причём не самые жизнеутверждающие. Возможно, потому и зовут эту местность двусмысленным словом «промежность». А как иначе? Высокие трубы, коптящие небо, корпуса цехов, похожие на гнилые зубы железного дракона. Изъеденные кроны деревьев. Огромные грибы неясного происхождения. Пыль, грязь, серость. Затхлые запахи. И постоянный гул, от которого постепенно сходишь с ума. Три гигантских завода, связанных с чёрной металлургией, растянулись щетинистым гребнем вдоль реки. Заводы прошли разные степени существования, от расцвета до упадка. Предприятия заболевали, банкротились, дробились на отдельные цеха, продавались иностранцам, перепродавались российским олигархам, снова банкротились, но при этом продолжали бесцеремонно коптить небо. Последние годы будто бы пошло возрождение, но процесс заглох на стадии полураспада. Теперь много коптят и мало производят. Впрочем, люди смирились с этим. Ибо ничего другого нет.

Полюбить «промежность» я не смогу, однако привычка рождает терпение, а терпение производит формы самообмана. Возможно, когда-нибудь я произнесу философскую фразу: «Мне нравится моё место проживания, потому как, если нет возможности изменить внешние обстоятельства, необходимо поменять отношение к ним». Я живу так долго, что уже сейчас могу сказать, что в каком-то смысле не могу обходиться без родной своей «промежности». Иначе нельзя. Нужно стараться и в черноту входить со светильником. Одухотворить можно всё, исключая мертвечину. Однако жизнь теплится даже в аду. Значит, одухотворить можно и «промежность». В ней я пытаюсь отыскать хотя бы отражённое солнце. И у меня это получается. В центре окружности, по которой я совершаю утренние прогулки, расположена небольшая церковь. Построили её для заключённых. Но для меня утреннего это символ мироздания, душа пространства. До неё невозможно добраться людям с воли, можно только видеть и слышать. Но и вижу я её не всегда. Слышу нерегулярно. Когда «промежность» задыхается собственными нечистотами, храм тонет в густой и весомой серости. Словно туча свинцовой пыли поднимается из земных недр. Во всяком проявлении жизни я научился находить интерес. И в красивой полнокровной радуге, и в болезненном сплине. Деревянная церковь была, есть и будет даже тогда, когда не станет Промеги. Впрочем, есть у меня стойкое ощущение, что и в самой космически далёкой перспективе колония будет жить, а вместе с ней и крохотная церквушка. Возможно, со временем они расцветут и наполнятся новой кровью. Параллельно. Это закон: чем больше богатых людей согрешает, тем живописнее строятся церкви. Одно дело две лепты вдовицы, иное – вагон кирпича проворовавшегося чиновника.

Когда заводы замирают на время, и оседает пыль, яснее становится солнце. Небо воспаряет над Промегой прозрачным синим куполом, золочёные маковки храма сияют отражённым солнцем. Душа радуется. Потому что маленький храм становится реальным символом жизни.

 

 

*   *   *

 

Пять часов. Рассвет только брезжит по окраинам низкого тёмного неба. Идёт борьба света и тьмы. Борьба очевидная, со звуками, крепкими словцами, скрипом метафизического занавеса, который должен уступить усилиям света и раскрыться. Это август. Самый лёгкий месяц в году. Много отпускников. Мало работы. Благодать вливается по капле в образовавшуюся щель. Впрочем, это ненадолго.

Выхожу из дома.

Утро чихает паром и копотью, выводит из себя накопившие за год шлаки. Тишина вскрывается шипящим гимном уличной радиоточки, лаем сторожевых собак. После гимна слышится церковный колокол. Шелестят по окружной трассе первые маршрутки. Ночь бесследно уходит в механику бездушного утра. Радости просыпания нет. Она притаилась в тёмных закоулках дремлющего сознания, склонного к философской созерцательной лени. Антиномия изнасилованного утра налицо: если человечество понимает, что жизнь устраивается как сказка, тогда зачем в этой сказке столько адовых неудобств? Задача неразрешимая. Как все противоречия, уживающиеся, скажем, в душе одного человека. А тут таковых людей легион. Колония номер семь щетинится колючей проволокой, волей-неволей вынуждена рапортовать о бодром зачатии очередного рабочего утра.

Посёлок просыпается вслед за лагерем. Простуженно сипят петухи, вяло блеют овцы, звенят колодезными вёдрами хозяйки деревенских домов. Вольные собаки по-соседски поругиваются со сторожевыми псами. Начинается какофония пробуждения многотысячного рабочего посёлка. Со стороны завода тянется шлейф жёлтого ядовитого дымка, лязгают доки, рабочие ночной смены устало расходятся по домам. Над Чёрной речкой раздвигается завеса плотного тумана. Высвечиваются камуфляжные спины ранних рыбаков.

«Промежность» делает первые глубокие вздохи. Утро. Сонное оцепенение было коротким и тревожным, как забытьё больного человека.

Соседи кивают головами. Мужики здороваются за руку. Ритуал.

– Привет, Петро, опять на прогулку? – спрашивает седой фермер-татарин Марат, просыпающийся раньше всех остальных, чтобы вывести стадо овец на полоску пойменного луга. – Как здоровье?

– Привет, Марат, – отвечаю я, пожимая сухую крепкую ладонь фермера. – Здоровье моё только с утра. Потом начинается борьба за это здоровье. Что поделаешь? Старость.

– Да, – соглашается он. – Старость. Заходи ко мне облепиху рвать. Я это дерево не обираю. А ягода полезная. Омолаживает.

– Спасибо, зайду. Грибы не появились?

– Почему? – удивляется он. – Я уже три корзины белых собрал. В затоне. Там леса хорошие.

– Надо сходить. Грибы-то есть можно?

– У нас я не беру. Опасно. Машка с посёлка отравилась недавно. Внешне похожи на гигантские боровики, а внутри поганки.

– Что-то неладно в нашем королевстве.

– Грибы-мутанты.

– До людей не дошло? – смеюсь.

– До людей? – не въезжает сразу татарин. – Я тебе так скажу. Раньше соседи были как соседи. Овец пасу на поле за домом. Хоть бы кто слово сказал. А теперь понастроили. Особняки, мать их. Напротив меня начальник полиции дочке отстроил три этажа. Рядом бизнесмены какие-то. Рынок держат. И мне уже замечания стали делать. Мол, от твоих овец пахнет. А что они хотели? Вот скажи, Пётр, мои овцы хуже их бледных болонок? И откуда в этих пигалицах столько дерьма? Я о собачках. Всё поле обгадили. Тьфу. За моими дачники с лопатой ходят. А эти… ну их.

– А как же облепиха? Не портится?

– Ты что, Пётр? Нешто я отравить хочу? У меня земля унавоженная. С чернозёмом. Для себя, чай, выращиваю. Несколько машин с затона привёз. Скоро и овец перевезу. Присмотрел место у Больших Орлов. С такими соседями только болонок плодить.

– Ну, извини. За облепихой приду.

Марат качает седой головой и растворяется в дымке тумана. Слышится дробный топот копыт, позвякивание колокольчиков и блеяние овец.

Я прохожу дальше.

В посёлке обо мне мало знают. Даже соседи. Не общественный я человек. Хотя и работал когда-то в публичных пространствах.

Рассказывать о себе не люблю.

Не переношу исповедального тона. В писательском ремесле образы рождаются в глубинах «эго» и несут в себе столь же малое сходство с натурой, сколько слова публичных людей где-нибудь на партсобрании. Поди-ка тут примени инструмент психоанализа – любая попытка поддеть откровенность за живое будет сродни ловле на крючок рыбы в мутной воде.

 

 

2.

 

Живу я один. Привык. Ощущаю себя более чем уютно. Ненормально это? Не знаю. Возможно, это ненормально для одиночек, которые проживают так всю жизнь. А у меня бывало всякое. И жена, которую любил. И женщины, которые открывали мне вертикали и горизонтали душевных удовольствий. И периоды обнуления, когда вертикаль пересекалась с горизонталью. Не унывал никогда.

Теперь глубоких отношений не завожу. Не вижу в этом никакого смысла. Поверхностные взаимности случаются от состояния души. Чаще я мрачен и нелюдим, но иногда на меня нападает весёлость, а порой я счастлив настолько, что брожу по улицам с цветущей физиономией, точно городской сумасшедший. Публичности сторонюсь, потому что публичность всегда сопряжена с размытостью суждений. Больше всего на свете я не терплю жанр сериальной пошлости, где сам бес не бес, а лишь жалкий паяц при зарплате. А страстишки – мыльные пузыри. Не могу я терпеть и сентиментальностей. Слюнявую болезненную форму общения я прижёг раз и навсегда одной мыслью: «Не желаю впускать в свою душу разъедающий напиток неразвитых страстей». Слёзы бывают разные. Я готов склонить колени перед слезами покаяния или острого ощущения бессмысленности бытия, но никогда не приму бытовой слезливости – сентиментального отношения к чужим ролям чужого кино. Иными словами, серой «промежности» не переношу. Хотя и живу в её эпицентре.

При этом сама плоть иногда бунтует и требует воплотиться в персонаже какой-нибудь мелодрамы при условии, что я вполне осознанно отделяю актёрство от существа жизни. Игра, игра, игра. Давно выскочил из этого возраста, но порой хочется поиграть в жизнь, исполненную страстей и переживаний. Для человека, лишённого всех зубов и половины памяти, эта игра сродни бодрящему напитку. Пусть это лекарство от скуки. Какая разница! Главное – избегать уныния, ибо уныние – страшный грех, из которого рождаются отвратительные идеи и мысли. Счастливый, радостный, влюблённый человек увлечён добром и весёлостью. Мрачный тип ковыряется в собственных болячках, как мазохист-самоед. А расковырявши свои язвы, приступает терзать раны близких людей. Болезнь души рождает осуждение, осуждение углубляет болезнь. Мрачность – что яма, чем больше из неё берёшь, тем глубже она становится. Не дай бог залезть в неё. Она как болото – начинаешь выбираться с грубыми усилиями, затягивает сильнее. Тут либо вытягивать себя за волосы, как барон Мюнхгаузен, либо осторожно звать на помощь. Начнёшь орать во всё горло, и себя глубже усадишь, и помощников распугаешь воплями. Вопросы веры – это пожар. Нет времени для философских размышлений.

Я бы не решился на эту повесть, если бы год назад перед какими-то государственными выборами ко мне на интервью не напросилась журналистка. Разузнала где-то о литературной стороне моей биографии, выяснила, что у меня в загашниках несколько изданных книг. Покопалась в Интернете и поняла, что на тот момент я публично с иронией и вызовом отрёкся от литературы. И начались телефонные звонки.

Поначалу я отнекивался, уклонялся от беседы, но она была настойчива и упряма. Без приглашения прикатила однажды на белом седане ко мне домой и оказалась абсолютно и натурально рыжей. Рыжей безоговорочно и бесповоротно.

Как на исповеди скажу – питаю слабость к рыжим женщинам. Не знаю, почему. Это моя кнопка, на которую легко надавить, чтобы я стал вдруг покладистым и вежливым. Строптивость уходит куда-то в землю, как электрический ток, пронизывая меня по вертикали с головы до пят. Струится по спинномозговой жидкости. Высвечивает каждую клеточку существа. Вероятно, тут что-то от язычества, дремучее, твёрдое, побуждающее к наслаждениям, иными словами – сила корневищ, не ведающих интеллигентных слабостей и рефлексии. То, о чём апостол Павел мудро заметил: «Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих». Вот и я становлюсь пленником закона языческого, приятного, пропитанного животворящей энергией Эроса. Так сказать, обнуляюсь.

Журналистка пришла поговорить о политике, но вскоре поняла, что политикой я мало интересуюсь. Разумеется, меня немного напрягло то обстоятельство, что к забытому старику явилась красавица из мира больших городов и денег, для того чтобы поговорить. Но что я мог ей сказать? Политика давно стала разновидностью шоу-бизнеса. Какие в ней процветают законы? А какие законы существуют в «промежности»? Мир катится в пропасть. Уже ближе, чем кажется. Всё очевидно для глаз, не засорённых мишурой. Но почему она пришла ко мне? Странно. В области современной политики худшего специалиста, чем я, найти трудно. Разве что из этих соображений? Чтобы посмешить публику? Чертовка. Красивая.

И я рассказал ей свою позицию, как мог, с иронией и допустимой деликатностью, потому что мне было приятно общаться с женщиной из другого мира. Точно инопланетянка спустилась на землю, чтобы встряхнуть старого холостяка.

Я давно решил, что хоровое пение не по мне, а принимать участие в шоу абсурда – это всё равно, что свято верить в кучку нечистоплотных людей, которые сумеют построить сказочный город солнца. Даже мечтательность должна исходить из чистых побуждений, из смирения, а не фанатизма. При этом идеалист должен не забывать о том, что живёт на грешной земле. Можно построить вместо города солнца концентрационные лагеря и назвать это раем, можно возвести храм до неба без фундамента. И то, и другое отвратительно и долго не живёт, но крайности столь любимы людьми публичными и жаждущими власти. Властолюбие – корень всех бед в политике.

Да, примерно так я ей отвечал.

Моё проявление в публичной жизни – это попытки хоть немного разобраться с самим собой. Если я смогу отмыть хоть немного грязи из собственного нутра и выплеснуть её так, чтобы не задеть никого из окружающих, верю, что поколеблются небесные сферы. Утилизировать отходы производства души желательно вдали от человеческих глаз. После исповеди в церквах записочки с перечислением грехов сжигают в бочках. Слава богу, можно совершать чистку души в тайне, келейным образом. Без записочек и бочек.

В тишине легче заглянуть в себя и покаяться в том, что жжёт или саднит совесть. Но раскаяться – это одно дело, а исправиться, то есть переменить характер – совсем другое. Характер – это вторая натура. А если тебе уже за шестьдесят, натуру трудно изменить. В народе говорят, что горбатых могила исправляет. Скажу больше – упрямцев, которым судьба доверила прожить больше шестидесяти, способна изменить лишь шоковая терапия.

Из собственного опыта знаю, что легче горы передвинуть, нежели поменять хоть одну чёрточку своего характера.

 

 

3.

 

 

– Так вам совсем не интересна политика? Совсем-совсем?

Я улыбаюсь. Волосы её аккуратно собраны в пучок и обрамлены солнцезащитными очками. Ольга мне нравится. Не могу этого скрывать. Улыбка на губах милая, и глаза светятся. Она чуть бледна, но загар скрывает все огрехи, оттеняя большие светлые глаза с каким-то особенным сиянием. Таким лицам не нужна косметика, несмотря на возраст. Белая кофточка плотно облегает фигуру. И запахи. Тонкие, едва уловимые ароматы. Ко всему этому я особенно чувствителен. Цвет волос запустил цепную реакцию брожения крови. Болезнь приятная, когда рядом находится источник заражения. Неужели я люблю одиночество? Странно. На вид ей лет пятьдесят.

– Я уважаю политику, если она делается мудрецами. Аристократами духа. Людьми благородными. Так было раньше, когда государственным устроением занимались учёные люди. Сегодня политика – это грязь. В ней нет простых человеческих законов. Там, где двое или трое собираются во имя политики, среди них является демон.

– Любопытно, – улыбается она. – А как же активная жизненная позиция? Как же выражение: «Если вы не занимаетесь политикой, политика скоро займется вами?».

– Ох, уж эти красивые словеса! Я вам могу вырвать из контекста блестящие фразы, и вы не отличите, где святость, а где сумасшествие.

– Понимаете, Пётр, есть понятия, которыми часто спекулируют люди малопорядочные. Активная жизненная позиция, патриотизм, любовь к отчизне. Эти понятия в руках политиков становятся оружием, делящим народ на «своих» и «чужих». Вот что страшно.

– Понимаю…

Никто не вправе требовать от человека активной жизненной позиции до тех пор, пока он не приобретет маломальский опыт борьбы с самим собой. Я не люблю бросать на улицах замысловатые фразы, за фасадом которых скрывается бедненькое нутро и худая совесть. Это, как минимум, загрязнение окружающей среды, нарушение экологического порядка. Любителей покрасоваться в толпе зевак я бы сначала пропускал через детектор лжи, чтобы выяснить уровень словесной грязи. Всякое слово – сгусток энергии. Если накопится в невидимом пространстве избыток энергической грязи, город погрузится во тьму. На радость шкодливому бесу.

Терпеть не могу бродить толпой с песнями по проспектам, носить знамёна, хоругви, болтаться с лозунгами, которым грош цена, ввергать себя в психоз массового пространства, давать петуха на собраниях и бить кулаком воздух. Я люблю тишину, спокойствие и людей, которые умеют не только слушать, но и слышать. Кто напропалую орёт на улицах, едва ли сможет услышать своего собрата. Чаще всего трибуны не слышат даже самих себя. Публично я начинаю говорить только в тишине, только из тишины и только тогда, когда я расслышу перед этим голос собственного сердца.

Проповедь, которая совершается на повышенных тонах, уже есть диктатура. Отнятие свободы. Только спокойное слово в тишине может быть принято свободно.

Однако на выборы я хожу. Пытаюсь не ошибиться в избрании меньшего зла из нескольких больших.

– У вас сложный характер?

Да. Характер у меня невыносимый, это факт. Даже я его с трудом переношу. Не представляю, как меня вообще терпят люди. Домашние животные – это понятно. Они во мне души не чают, но вовсе не оттого что я преисполнен любви к ним. Дело в том, что я регулярно с ними общаюсь, разговариваю, произношу длинные монологи, которые могут вынести разве что сытые коты или сонные собаки. С животными у меня особенная связь – связь одинокого человека. А это почти любовь. Как минимум, уважение. Вероятно, мои домашние питомцы думают, что я вожак многоголовой стаи. Пусть так считают. Не стану их разубеждать. Хоть для кого-то буду авторитетом.

 

 

*   *   *

 

Но я не из тех, кто от долгого одиночества превращается в брюзжащего мизантропа. Людей я тоже люблю – ровно настолько, насколько хочу проявления взаимных чувств. Золотой закон нравственности. Моей природе противна публичность и многолюдность, поэтому в проявлении закона любви к людям я довольствуюсь малыми величинами. Люблю всё малое.

Иногда бывают гости, включая сына, невестку и трёх внуков. Редко, но бывают. Потому что знают о том, что, при всей моей привязанности к родным по крови, я отдаю предпочтение родственности духовной, а она случается один раз на миллион. Да. Это так. Убежден, что кто-то из противной мне породы мастеров сериальной пошлости изобрёл представление о том, что дедушки непременно должны водиться с внуками. Заигрывать с ними, таскать на своих плечах, как в телевизионных рекламах, изображать какого-нибудь потешного животного, например говорящего коня или осла, подвывать на развлечение малым, а потом проклинать всё на свете от саднящих болей в крестце или пояснице. И на следующий день, уже как в другой рекламе, носиться рысаком по аптекам, в надежде раздобыть хороший обезболивающий препарат. Чушь всё это! Я терплю присутствие внуков ровно до той черты, пока они не начинают мне надоедать. А это случается иногда очень скоро, и тогда сын берёт в охапку трёх внуков, и укатывает на сверкающей, как рыбная чешуя, иномарке к себе в город. Я имею в виду большой город с квартирами, театрами, офисами, музеями и прочей ерундой. Мне от них многого не надо, но и я не могу многого дать. Люблю малые величины.

– Дед, – сонно спрашивает младший из внуков, когда остаётся у меня на выходные дни. – Как ты научился так рано вставать? Расскажи, пожалуйста. Я сейчас не засну. Правда. Ты же знаешь, что когда ты мне что-то рассказываешь, я не засыпаю.

Я улыбаюсь покорно и начинаю импровизировать страшилку в духе Эдгара По.

– Просыпаюсь оттого, что не могу понять, где нахожусь, в аду или на этом свете. Болит всё, что только может болеть. Фантомные боли, то есть ненастоящие. Потому что у меня нет тех органов, которые болят. Зубов нет, а они болят. Рук и ног нет, а они болят.

– Хи-и-и, – ухмыляется малыш. – Врёшь, дед, есть у тебя и руки, и ноги.

– Ты что, не веришь? – вскидываю я брови и делаю серьёзное лицо. – Это всё не моё. Протезы. Руки и ноги я надеваю по утрам, когда просыпаюсь. Пробудился от боли, и первым делом прикручиваю к туловищу голову. Потом надеваю руки и ноги.

– Ай-ай, – заходится в хохоте маленький Антон. – Опять обманываешь? Чем же ты прикручиваешь себе голову, если руки ещё не надел?

– Малец-то умный, – ласково бормочу я. – В нашу породу пошёл.

 

Откровенно говоря, страшилка, которую я рассказываю внуку, не совсем уже и вымысел. Как я начинаю свое утро? Просыпаюсь от боли и в самом деле не могу сразу понять, где нахожусь. Иногда мерещится, что в аду. И у каждой жилки – свой бесёнок-мучитель.

Когда прихожу в себя, первым долгом прикручиваю голову – факт несомненный. Необходимо включить мозги. Как только включены мозги, начинаю раздавать приказы телу. Пошевелил рукой, ногой – вроде бы нервные рефлексы сохранены. Кряхтя и пошатываясь, бреду на кухню. Вытаскиваю из холодильника обезболивающие порошки собственного приготовления, запиваю их тёплой водой и жду – пройдёт ровно двадцать пять минут, прежде чем моя утомлённая ядами печень переработает очередную порцию лекарства. Без утреннего обезболивания не могу. Через полчаса я готов размяться. Медленно и тревожно по телу прокатывается волна «вылома», то есть боли наизнанку. Термин моего приготовления, на то я и литератор.

Во время вылома минут пять болтаюсь в невесомости. Лежу на полу в позе мертвеца. Глаза закрыты, мышцы расслаблены.

Затем пью крепкий кофе и выхожу на улицу. Час ходьбы всегда в одном и том же направлении, вокруг колонии, плавные потягивания из гимнастики собственного производства, купание голышом в Чёрной речке, и я окончательно прихожу в себя. Но для полноты картины не хватает ледяного душа в доме – короткого, как выстрел из пистолета в висок. Столь же неожиданного и счастливого после того, как понимаешь, что пуля прошла мимо головы. Теперь я почти камень. Не хватает утренних молитв и самонастройки. Молитвы самые простые, короткие, те, которые можно произнести умом без языка при полной концентрации внимания на сути молитвы. Включаю сердце. Мозги заработали иначе. Наступает черёд самонастройки. Пишу текст, погружаюсь в него, пропитываюсь омолаживающим эффектом. День начался.

– Пётр Николаевич…

– Пётр Николаевич Дубов. Предостерегаю вас, Дубов – фамилия, а не литературный псевдоним. Многие журналисты считают, что Дубов – псевдоним, а фамилия какая-нибудь заковыристая. Нет. Всё так, как вы нашли в Интернете. Верно?

Она смеётся. Лучинки вспыхивают у глаз, как сотни пушинок одуванчика, поколебленные ветерком. Лет сорок пять, не больше.

– Да, да. Поколение дубов. Раньше фамилии давались по содержанию, а не по форме. Давайте договоримся, Ольга, я буду отвечать на все ваши вопросы с определённой откровенностью. Если вопрос коснётся чего-то личного, я сделаю рассеянный и смешной вид и отвечу с сожалением, что память моя больна. Вы спросите, чём? Я отвечу. Амнезия. Выборочная. Тут помню, а тут не помню. Кстати, рекомендую. Один из способов сохранить счастье – память. Необходимо избавляться от ядовитых воспоминаний и взращивать светлые. Опыт человечества. Опыт аскетизма. Психология и религия. В один голос утверждают: психологическая гигиена и покаяние. Если вовремя не пропариться, в душе появится запашок тления. Он будет отравлять самочувствие. Возникнет плохое настроение или апатия. И на первый взгляд, без причины. А причина, оказывается, в забытой и подгнивающей мысли.

– Хорошо, Пётр, я согласна. Значит, вы мне будете иногда лгать во имя добра.

– Да. Конечно! И буду искренне считать это истиной. Нет истины там, где нет сочувствия и благородства. И я вам многое не скажу из этих соображений.

– Договорились. А вы не будете против, если общение наше перейдёт на «ты»?

– Разумеется, нет. На «ты» перейти, впрочем, легко. А вот обратно с «ты» на «вы» – практически невозможно. Но почему-то мне кажется, что обратное «вы» уже не будет. Вы возьмёте интервью, уедете. И мы больше не встретимся. Можно рискнуть и перейти на «ты». В сущности, мы люди разных миров. Итак, Ольга и ты?

– Да, – ласково улыбается она. – Мы из разных миров. Потому общаться нам будет легче. Не так ли, Пётр? А почему Пётр? Обычно в те годы мальчиков называли Юриями, Владимирами, Александрами.

 

 

*   *   *

 

Я недоверчивый тип. Даже в присутствии милейшей особы не распускаю слюни. Странно то, что она приехала ко мне. Очень странно, что решила перейти на «ты». Ещё более загадочно, что она расспрашивает больше обо мне, а не об отношении к политике. Зачем-то я нужен ей? Да. Я становлюсь циником. Не верю в то, что сегодня люди больших городов и скоростей захотят потратить своё время, которое синонимично деньгам, на общение с человеком не от мира сего. Что же тебе нужно, милая дамочка? Не ради моих философских бредней ты раскопала обо мне информацию в Интернете и прилетела на дорогущем авто из города. Очевидно, тебе от меня нужно что-то такое, чего нельзя купить за деньги в мегаполисах. Но купить там можно всё. Разве что кроме искреннего сострадания, тишины, глубокой исповедальной беседы.

Возможно, она раскопала в архивах что-то такое, что я старательно оберегаю от самого себя, не говоря уже об исповеди на листках бумаги или перед лицом священника. Но что? И что она хочет взамен? Что я могу дать, кроме упрямства и твёрдой веры в собственное мировоззрение? Ум? Сердце? Язвительность? Ум потрёпан, сердце истощено, язвительность притупилась. Энергии нет ни на что, кроме утренних кругов по «промежности».

Да, меня зовут Пётр. Точно так. Но я не каменный и не дубовый.

 

 

4.

 

Родители назвали меня в честь деда, которого я видел лишь на фотографиях. Пожелтевшие от времени осенние листочки долгой жизни напоминали о семейной легенде. Дед Пётр был камень. И в характере, и в жизни, и в смерти. Не знаю, какой он был в действительности, но в семье к нему относились как к символу всего лучшего, что может быть в мужчине. Думаю, что много дорисовывалось позднее в его образе, однако что-то сохранилось с фотографической точностью. И легенды рождаются не на пустом месте. И мифотворчество имеет корень иносказаний о реальных делах.

У Петра Фёдоровича внешность соответствовала имени – сухое, изборождённое глубокими морщинами лицо напоминало выдолбленный в скале барельеф. Глаза серые, глубоко спрятанные в расщелинах под кустистыми бровями. Складка бескровных губ – как линия жизни: плотная, тугая, похожая на натянутую струну. Подбородок упрямо выдаётся вперёд. Скулы широкие, плоские, щетинистые, как Русская равнина. Но в скулах заметна примесь азиатской крови. Редкое лицо, выразительное, как сама природа.

Жизнь не баловала поволжского рыбака. Тяжёлый труд иссушил страсти. Наверное, если бы он родился две тысячи лет назад, то одним из первых пошёл бы вслед за Христом, как тот апостол, именем которого нарекли моего деда. Суровый быт наложил на характер каменную печать. Я слышал от отца, что дед, загодя до смерти, хладнокровно выбрал в лесу дуб, срубил его, потом выдолбил гроб, просмолил и безмятежно устроился в нём за несколько часов до собственного успения. Какой-то интуицией праведной жизни знал и был готов к переходу. Гроб напоминал рыбацкую лодку, в которой Пётр Фёдорович погрузился в жизнь вечную, чтобы всплыть потом в своих многочисленных внуках и правнуках. Вероятно, некая дубоватость была нашей фамильной чертой. Прадед умер в сто один год, дед – в девяносто, отец – в семьдесят семь. По прогнозам медиков я должен был умереть раньше шестидесяти, – слишком много на мне «благоприобретённых болячек», – но меня спасла та самая выборочная амнезия: на какое-то время я позабыл, сколько мне лет и какие во мне болячки, и не хотел вспоминать. Спасительная потеря памяти. Избирательная. Я научился пользоваться патологией как лекарством. Пусть не обижаются на меня врачи. Я им не всегда верю.

Когда пришёл черёд выздоравливать, я решил, что для меня полезнее будет ещё немного поболеть, тем более что, кроме высечения из памяти дурных моментов и концентрации на хорошем, эта патология мне ничего не принесла. Кто же будет отказываться в моём возрасте от спасительной иллюзии? «Тут помню, а тут не помню» стало моим девизом. Да…я хоть и Пётр, но вовсе не камень. И это отразилось не только в характере.

Внешность с каждым проросшим поколением явно мельчала. Я скопировал нежное лицо матери, её округлый подбородок и узкие плотно сжатые губы отца. Всё это вместе, помноженное на строптивый характер и весьма праздную жизнь, породило лик подвижника чувственных наслаждений, – мои морщины и сухость лица были, скорее, следствием безбожного образа мыслей, а не тяжёлого телесного подвига. Впрочем, бывали разные периоды жизни. В иные годы я существовал подобно баловню судьбы и позволял себе почти всё, что желало тело. Сибаритствовал, почивал на лаврах. Но в другое время довольствовался малым, пребывал в бедности и зарабатывал на хлеб насущный утомительной физической работой. В жизни меня качало, как во время шторма на корабле. Редко я находился во время непогоды в каюте, чаще какой-то дурной азарт выталкивал меня на верхнюю палубу. В самом деле, во мне просыпался бесёнок озорства и непослушания в самые рискованные мгновения жизни. Пройти по острию ножа часто оказывалось для меня привлекательнейшим занятием. Глупость, которую я возвёл в степень лекарства от хандры. Известно, что все глупости взрослого проистекают из детства. В моём случае эта идея лишь подчёркивала свою правоту. Рассудительность появляется с годами и болезнями. Даже свой собственный опыт приобретается через боль и потери.

В меня фамильная дубоватость проникла в виде упрямства – кажется, не было в моей жизни мелочи, которая не пропиталась бы духом протеста против принятого в общей среде мнения. Не меньшее упрямство содержалось и в больших делах.

К тридцати годам на фаланге среднего пальца правой ладони выпирала «боевая» мозоль литератора – как спрессованная кожа на костяшках пальцев мастеров восточных единоборств. Впрочем, моя мозоль была вполне мирной, если шпагу нельзя приравнять к перу. Во времена оные журналисты и писатели работали шариковой ручкой, а не стучали по клавишам компьютера, стараясь пальцами перегнать собственную мысль. Женщина сначала пишет, а потом думает. Мужчина сначала пишет, а потом… не думает. Никакого мужского шовинизма. Компьютер одурачивает одинаково и писателей-мужчин, и сочинителей-женщин. Разница лишь в том, что пальцы мужчин заточены под оружие куда более увесистое, чем «мышь» и клавиатура. Однако не писать совсем я в те годы не мог. Необходимо было делиться избытком энергии. Иначе невроз и депрессия.

Все мои мозоли были исключительно от упрямства. Я бы даже сказал, что характер спрессовался в душе как боевая мозоль нонконформиста. Если кто-нибудь из докторов, пряча глаза, заявлял о том, что с моими болячками нужно бы остепениться, повзрослеть, в смысле постареть, – я благородно бунтовал. Внутренне восставая и мобилизуясь, воскресал и обновлял плоть и кровь – так, что бывалые медики только руками разводили. С вашими диагнозами, мол, так долго не живут! Как мне было объяснить молодым эскулапам, что человека убивает вовсе не диагноз, даже не болезнь, а обыкновенное нежелание жить. Люди умирают во всяком возрасте от многих болезней и бед, но разве не внутреннее содержание человека замедляет или ускоряет этот процесс? И если диагноз требует внутренней мобилизации, дисциплины, аскезы ради перемены себя, то почему бы не воспользоваться всем этим арсеналом? Мысль способна влиять на душу. Иначе говоря, если научиться держать мысли в узде, управлять ими и, в случае необходимости, десантировать на борьбу с внутренним врагом, возрастают шансы на исцеление. И напротив, беспорядок мыслительного процесса, неумение руководствоваться разумом часто приводит к унынию, а это – худшее зло для больного. В армии отсутствие дисциплины – первые симптомы анархии и поражения. Уныние – белый флаг капитуляции. Иногда быть сильным – это и ровно значит быть сильным. Без циркового жонглирования словечками. Но с годами приходит понимание гибкости этой борьбы. Как в некоторых восточных единоборствах: если нельзя победить напрямую с открытым забралом, тогда можно поддаться, чтобы сокрушить.

Я пришёл к убеждению, что существует вполне допустимая доза опьяняющей лжи во имя добра. Парадокс? Отнюдь. Что было бы с человечеством, если бы главным законом бытия была не любовь, а справедливость? Справедливость, которая всегда говорит только правду, какая бы уничтожающая она ни была. Режет правду-матку в лицо. Не щадит человеческого сердца. Убивает кинжалами трезвого прагматичного слова. Уродливому человеку бросает в лицо, что он выглядит скверно и омерзительно, что его место в кунсткамере или уединённой келье затворника. Матери, хватающейся за соломинку в надежде увидеть сына живым, беспощадно рассказывает в подробностях, как бесславно он был раздавлен гусеницами бронированной самоходки.

У богини правосудия нет лицеприятия – у нее наглухо завязаны глаза.

 

 

*   *   *

 

Однажды я поверг в шок молодёжную аудиторию, в которой выступал с небольшим докладом. Меня спросили: «А что самое главное в жизни?».

Я ответил без обиняков: «Научиться умирать».

Девушка на задней парте истерически хохотнула. Юноша надул презерватив с нарисованной рожицей и выпустил вверх. Преподаватель философии предупреждал меня о том, что именно в этой студенческой аудитории сложилась специфическая форма протеста против вещей непонятных и вызывающих тревогу. Несколько «улыбающихся» воздушных шаров плавали под потолком аудитории, когда кто-то из студентов спросил:

– Вы что же, проповедник?

– Нет, – ответил я. – До проповедника не дорос. А если начну проповедовать, боюсь, что мир пойдёт по кривой дорожке.

Аудитория с облегчением вздохнула и рассмеялась.

Время общения пролетело незаметно. Упругие улыбающиеся резиновые шарики под потолком сморщились и жухлыми бледными тенями опустились вниз. Всё как в жизни – напыщенное и надутое имеет конец бесславный. Торжествует разум и милосердие. Мы нашли общий язык. Смею на это надеяться. Бунт надутых шаров был задушен в зачатке. Презервативы исполнили своё символическое назначение. Ни одно революционное семя не вышло за пределы спокойной душевной беседы. А кто-то из студентов после лекции подошёл ко мне и купил несколько презентационных книг с дарственными надписями.

Время общения пролетело незаметно. Время жизни тоже.

Теперь я сам дед. Но не в привычном обывательском понимании этого слова. Во мне нет желания превращать остаток лет в служение собственным внукам. Философия умирания, на мой взгляд, должна настаиваться в одиночестве. Если существует между нами духовная связь, то она останется и после перерезанной пуповины привязанности к тленной жизни. В отличие от апостольского дедушки Петра я не камень, но упрямства мне не занимать. В том смысле, что едва ли смогу изменить хотя бы одну из своих привычек. Раньше смог бы. В молодости душа подвижная и гибкая. Наступает старость, которая обозначается упрямством. Я не камень в исполнении правильных привычек, но скала в своих прихотях, которые затвердели и окаменели с годами. Что ж, наверное, по этой причине мне уютнее жить с кошками и козами, а не с людьми. По крайней мере, они меня терпят.

 

 

*   *   *

 

Сколько себя помню, я всегда нарушал предписания. Мне казалось, что окружающий мир хочет подогнать меня под свои стереотипы. Родители, воспитатели в ясельках, школьные учителя, врачи разных мастей, дворовые вожаки, командиры старательно заражали меня вирусами сериальной пошлости, чтобы мне уютно жилось среди обыденной чепухи. Чтобы сам я стал человеком толпы, стёр бы свою индивидуальность в угоду конформизму. Не нарушал правила, ходил в ногу, отдавал честь, пел строевые песни. Воспитывал в себе профессиональное честолюбие, стремился сделать карьеру. Купил бы машину, загородный дом. Летал бы каждое лето на курорты, как все, потолстел для солидности, завёл платных врачей. Поддакивал начальнику, как все, и высокомерно смотрел на подчинённых. Чтобы мой материальный достаток напрямую зависел от исполнения ритуалов. Чтобы я подавлял в себе бунт и улыбался, улыбался, улыбался. А ночью – бог с тобой! – твори безумие, пока тебя никто не видит. Боженьку можно развернуть лицом к стенке, чтобы не мешал.

Но я противился лицемерию. И поступал ровно наоборот, даже если это приносило мне душевные и физические раны.

Через эти раны я приобретал опыт и старел. Впрочем, не переставал улыбаться, когда мне действительно было радостно. Теперь у меня, кажется, всё меньше и меньше поводов для радости, а я, напротив, почти счастлив. Парадокс.

 

 

5.

 

Память как гармонь. Иногда расширяется до космических размеров, играет симфонии, звенит всей музыкальной палитрой, а порой скукоживается до какой-нибудь одной ноты «ля» или совсем замолкает. Я приспособился к этому. Чтобы не забыть того, что помнить необходимо, держу в доме своеобразный архив рукописных текстов. Компьютеру я, конечно, доверяю, но текст, написанный от руки, обладает какими-то особенными свойствами. Вероятно, при написании слов рукой в клеточках мозга начинают звучать иные нейроны, близкие к утончённой музыке. Не сделаю открытия, если скажу, что все по-настоящему гениальные произведения искусства были написаны пером и чернилами. Каменные скрижали не в счёт, пророки высекали священные тексты резцом под диктовку самого Бога.

Гонка по вертикали уничтожит человечество. Пора бы остановиться. Прислушаться к Тишине. Вертикаль – то сакральное, что связывает человека с Творцом.

В моём архиве множество старых тетрадей в клетку. Слова, выведенные моей рукой, специально собраны в аккуратные ячейки, чтобы свобода не превратилась в произвол. Я загнал буковки в клетки, чтобы не забывать основной закон нравственности для писателя: помни о том, что небо сверкает ярче, если на горизонте видна колючая проволока. Хотя бы колонии номер семь. Пальцы фиксировали минуты радости, земные моменты, которые жили в горизонтальной плоскости, но векторами смотрели на вертикаль. Есть такие переживания, которые можно назвать узловыми, коренными, онтологическими. Они написаны не только в уме, но и в сердце.

Когда в сорок пять мне поставили очередной «смертельный» диагноз, я вынужден был рассмеяться в лицо молодому доктору – я умру тогда, когда сочту, что жизнь закончена. Как апостольский дед, который лёг в дубовый гроб за несколько часов до собственной смерти. Колокол ещё не звонил по моей душе. Я бы его услышал. Несмотря на нелюбовь к музыке.

В пятьдесят у меня была первая презентация. Можно было обозвать это действо намного проще, скажем, представление книги. К тому времени я написал их с десяток, но презентация первая случилась, начиная с одиннадцатой. Ну, да бог с ними, этими импортными словечками. Мы уже настолько привыкли поглощать всевозможные эрзацы вместо оригиналов, что приобрели иммунитет к чужеродной шелухе.

Раньше я чурался публичных рукоплесканий. Очевидно, не был подготовлен к ним внутренне. Теперь мне всё равно – хвалят меня или ругают. Прямо по классике! Хвалу и клевету приемлю равнодушно и …не хочу оспаривать глупца. Я научился одинаково снисходительно относиться ко всему, что связано с моей персоной. К тому же вывел собственную формулу свободы, открыв её с потерей последнего зуба. Формула проста. Пусть попробуют её оспорить философы. Человек пребывает в блаженной свободе, когда рождается и умирает. Между этими земными блаженствами он проходит стоический путь от первого прорезавшегося зуба до последнего утраченного. До этого и после свобода не отнимается ни болью, ни тщеславием. Младенцы и старики улыбаются искренне, широко и без натуги. Без всякого тщеславия то есть. Впрочем, встречаются уникумы, которые готовы хвалиться даже беззубым ртом, как тот молодой философ древней Греции, который гордился перед учителем дырками на старом плаще. Всем своим видом показывал, что он чужд тщеславия в одежде. И получил достойный ответ: «Твоя нищета разрушительна, потому что она горда нищетой. Ты свои дырки демонстрируешь, как чиновник – награды». Но это исключение. В основном, всё укладывается в мою формулу свободы. В пятьдесят уже вполне знаешь цену человеческой славы.

Однажды я присутствовал на публичной встрече с известным писателем. Кто-то из зала спросил, как он относится к славе. Приятно было услышать иронию из уст коллеги. Он начал издалека. Рассказал о том, что недавно довелось ему побывать в Британии, в том городке, в котором жил и творил великий Шекспир. Переполненный чувством прикосновения к вечности, он стал благоговейно расспрашивать местных жителей о памятных уголках, связанных с гением. Надеялся вытащить из «туземцев» какие-нибудь жемчужины местного колорита, о которых впоследствии мог бы поведать в очерках. О боже! Наивный русский интеллигент старой формации. Первые встреченные им молодые люди вальяжно указали в сторону паба с названием «Вильям». Пожилая чета сопроводила его в аптеку «Шекспир». Какая-то девица с крашенными в зелёный цвет волосами долго думала и оценивающе поглядывала на иноземного старика, прежде чем отправить его в бордель, звучавший на местном сленге, как «трясущееся перо». О боги, боги! Сик транзит глория мунди. Так проходит земная слава. Не следует ли при жизни умерить пыл по поводу собственной значимости?

Я смеялся в душе, когда на презентации представитель местной культуры объявил, что мне – оказывается! – есть чем поделиться с миром. Какой мрак! Это мне-то? Есть чем поделиться?!.. Разве что своими болячками, от которых нормальные люди умирают вовремя, а такие каменные истуканы, как я, ещё отравляют окружающую среду своим существованием. И ложатся в гроб тогда, когда сами того пожелают.

Накануне юбилея сын подарил мне вставную челюсть с золочёным напылением. Когда я появился во Дворце культуры на сцене, чтобы произнести речь, публика ахнула – я предстал перед людьми обновлённым на тридцать лет. То была магия вставной челюсти. Каждый старик знает, о чём я говорю. У меня даже глаз горел, как у влюблённого юноши. Поистине волшебство. Включили прожекторы и направили на меня. Внизу сновали телеоператоры с камерами наперевес, снимали юбиляра.

В тот вечер я часто улыбался – дёсны натёрлись и стонали от боли. Да. Я всё время широко открывал рот. И, наверное, ослепил улыбкой большую часть публики, потому как первый вопрос, который мне был задан старушкой в притихшей аудитории, был следующим:

– Скажите, как вы умудрились так хорошо сохраниться?

В старушке я узнал свою школьную учительницу литературы. Под её дряблой кожей лихорадочно бегал непослушный кадык, вздрагивал подбородок, как при болезни Альцгеймера, а руки отбивали азбуку Морзе. Каким жалким может быть человек в старости! Нет, только не это. Кривой нож и харакири. Древний римский короткий меч и благородно вспоротое брюхо. Не желаю трястись подобно гусиному перу в руке Шекспира.

И тут я пошутил. Одной из своих уничтожающих всё живое шуток. Есть в моём арсенале такие шуточки, от которых чахнут даже комнатные растения.

– Если я дам рецепт молодости, – рассёк я пространство Дворца сверкающей улыбкой. – И кто-то, не дай бог, воспользуется им, боюсь, что этот человек не проживёт и недели.

Никто, кроме какой-то юной девчушки с первого ряда, не понял моего юмора. Девочка выглядела умственно отсталой. Отвисшая губа и рассеянный взгляд выдавали в ней инвалида детства по психическому заболеванию. Однако надо отдать ей должное – она поняла мою шутку и расхохоталась. Из её горла спазматическими приступами выплёскивался смех, и я понял, что достиг своего апогея славы. Вероятно, докатился в мудрости до того предела, за которым начинается безумие. Известно, что безумие этого мира есть мудрость в очах Господа. Или наоборот? Не важно. Когда моя поклонница стала раскачиваться в такт приступам хохота, я прибавил в довесок к общему абсурду:

– Если бы меня можно было распилить надвое и сфотографировать в продольном и поперечном разрезе, полагаю, что многие европейские анатомические музеи заплатили бы тысячу долларов за уникальную возможность иметь у себя столь редкий экспонат кунсткамеры.

Публика была сражена. Не только моей словесной эскападой.

Натёртые с непривычки новыми протезами дёсны стали беспощадно чесаться. Я не выдержал и поспешил за кулисы в туалет, из которого вернулся старым пожухлым типом со впалыми щеками и шамкающим ртом. Золотые зубы лежали в кармане рубашки.

За праздничным столом я ничего не ел. Только пил. И то понемногу. Дёсны горели адским пламенем легкомыслия. Погорячился. Впустил в себя капельку тщеславия, получил бесславие. В так называемом творческом кураже позабыл про натёртые дёсны. Адская боль, помноженная на алкоголь. Глупость. Всё равно что свежую рану от ожога прижечь спиртом. Боль в квадрате. Но потом. После того, как организм выйдет из психологической горячки.

Впрочем, боль я принимаю с неизбежностью и спокойствием философа: если болит, значит, орган ещё живой. Хуже, если хронически больной орган перестает болеть. Нужно бить в колокола. Или заказывать панихиду.

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в апреле 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: