Опрокинутые зеркала

 

 

Из воска берег,
      пруд из бересты,
В нем облака так медленны, так зыбки.
Полет в ничто, паденье с высоты;
Сегодня ночью у моей калитки
Рыдает ветер
      Будем с ним на «ты»,
Он так похож на нас своим отчаяньем;
Мгновенье слез, мгновенье красоты,
Оно придет… надуманно? Случайно ли?
У входа в зазеркальное молчание
Такие разноликие цветы...

 

 

 

 

Габи оказался прав: с «зеркальными людьми» было интересно общаться. Арик хотел отвлечься и получил желаемое. Беседы с Яэль развлекали его и помогали приглушить тупую боль, в которую постепенно переродилась его неразделенная любовь. Нет, образ Жени не потускнел в памяти, но слегка отодвинулся в тень, и те часы, когда ему удавалось о ней не думать, казались Арику райским наслаждением.

В другое время он или осматривал вместе с Габи город, или лежал ничком на кровати, и волны мучительных воспоминаний прокатывались над ним, все сильнее придавливая его беспомощное тело к яркому, затканному стрекозами и цветами, покрывалу.

От нечего делать он в шутку занялся «образованием» Яэль и проводил короткие летние вечера в бесплодных попытках объяснить ей необъяснимое.

– Откуда здесь эти яблоки? – спрашивал он, показывая на вазу с прозрачно-золотыми, словно светящимися изнутри, плодами.

– Они «появились» сегодня утром.

– Да, но откуда?

Яэль по-детски удивленно смотрела на него широко открытыми солнечно-карими глазами.

– Не знаю... Ведь все откуда-то появляется. Просто так устроен мир.

Арик любовался ее искренней растерянностью и трогательно хрупкой, как стеклянная веточка, красотой. Яэль была похожа на озеро, полное отражений, но отражений светлых и простых, порождающих иллюзию, что мир удобен и чист, и сотворен для вечного счастья. Только протяни руку – и это счастье свалится тебе на ладонь, точно спелый плод... как магическое яблоко с Дерева Жизни. Вкуси его – и забудешь, что рай когда-то считался потерянным.

Арик улыбался: как приятно почувствовать себя умнее кого-то, даже если в этом нет твоей заслуги.

– А тебе не приходило в голову, Яэль, что эти яблоки кто-то вырастил, собрал с дерева и принес сюда? Ты видела, как они растут в саду, как из отцветшего цветка появляется завязь, как она растет, зреет, наливается соком? Как учится у солнца быть упругим и золотым, как по капле собирает его тепло, пропитывает его терпкой сладостью свою рассыпчатую мякоть? Неужели ты думаешь, что не существует связи между дарами сада и яблоками на твоем столе?

Мелодичный, гибкий, словно гнущийся к земле колосок, голос Яэль прозвучал тихо, но твердо.

– Нет, не существует. Я знаю, есть люди, которые проповедуют, что все в мире может быть сотворено человеческими руками. Это заблуждение, Арик. Несколько месяцев назад я пыталась нарисовать узор на потолке – композицию из листьев и птиц, но он держался не более двух часов, а потом исчезал. А через три дня он появился сам, как раз такой, как я хотела, даже красивее.

Арик взглянул на потолок, и в глазах у него зарябило от буйства красок и оттенков, многообразия форм крылатых силуэтов, и абстрактных геометрических фигур, концентрическими кругами расходившихся от огромной, похожей на усыпанный цветами куст жасмина, хрустальной люстры. Каждая деталь этой странной сюрреалистической картины была тщательно выписана.

– И тогда я поняла, – говорила Яэль, и задумчивая зеркальная комната притихла, прислушиваясь к ее словам, – людям не дано изменить мир. Он будет таким, каким ему суждено быть, что бы мы ни делали: ломали, строили, писали картины, украшали, втаптывали в грязь. Дерево не напьется водой, если эту воду принесем мы, и птица не примет корма из наших рук. Мы пользуемся предметами, но не можем распоряжаться ими; у каждой, даже самой крохотной и никчемной вещички своя судьба, не зависящая от нас и наших желаний.

И вновь Арик попытался улыбнуться нелепости ее мыслей, но поднявшаяся откуда-то из глубины души мутная горечь отравила его улыбку. И следующий вопрос прозвучал совсем не так, как он собирался его задать, а надтреснуто и ломко, точно позвякивание льдинки в бокале с вином.

– Но тогда зачем это все? Я хотел сказать: что мы должны делать?

– Просто жить, – серьезно ответила Яэль. – Мыслить, чувствовать, разговаривать, писать стихи, петь. Или еще что-нибудь... Какая разница, что делать, если это ничего не меняет?

– Когда-то я писал стихи, – сказал Арик. – Непонятные и красивые, по крайней мере, мне так казалось. Такие, чтобы ни о чем и в то же время о чем-то. Но в этом не было смысла, и теперь я ничего не пишу.

Он говорил правду. Смысл исчез из стихов, когда от Арика отвернулась Жени. Слова, когда-то горячие, проникновенные, болезненно образные, стали похожи на разведенный теплой водой сироп. Собственно, слова остались те же самые, но нарушилась соединительная ткань, то невидимое поле, на которое они прежде накладывались.

Арик не обманывался. Он прекрасно знал, что с ним произошло. От него ушла его Муза, та единственная женщина, в которой он черпал вдохновение для поэзии и для жизни. Яэль пыталась заменить ее собой, но подмена казалась горькой насмешкой.

Единственное, что теперь писал Арик – это послания Жени, а вернее, самому себе, потому что он никогда их ей не отправлял. «Моя гордая холодная Муза! – писал он. – Моя судьба... Понимаешь ли ты, как много ты значишь в моей жизни? Постарайся никогда этого не понять...»

Дома Арик запирал листки с посланиями в ящик письменного стола. Виной тому было неотступное, почти суеверное чувство, что Жени может каким-то образом найти их и прочесть. Здесь Арик не видел смысла их прятать, и они валялись где попало: на столе, на буфете, а порой и просто на полу. И не удивительно, что однажды Габи поднял одну из этих бумажек и машинально пробежал глазами.

– Кому это ты объясняешься в любви? – со странной усмешкой спросил он лежавшего на кровати Арика. – Яэль?

– Идиот, – откликнулся тот бесцветным голосом.

Арику было безразлично, что подумает о нем Габи, но сама мысль о том, что можно влюбиться в зеркальное отражение, показалась ему абсурдной и пугающей. «Словно сотворенной из антивещества, если можно говорить о веществе мысли», – подумал Арик.

– Не такой уж это абсурд, – возразил Габи, неприметно ощупывая взглядом его побледневшее лицо. – Ты очень много времени проводишь в ее обществе. Она молода и красива, а какой мужчина может устоять перед молодостью и красотой? Вспомни хотя бы Нарцисса.

– Она отражение, – сказал Арик, не отреагировав на последнюю реплику, смысл которой дошел до его сознания несколькими секундами позже.

– Что ты знаешь об отражениях?

На пару минут воцарилась пауза, долгая и страшная, совсем не похожая на чуткую, полную музыки и холодного света ночную тишину.

– Ничего, – ответил, наконец, Арик и сел на кровати так резко, что закружилась голова, и комната, медленно качнувшись, поплыла влево. – Я приехал сюда отвлечься, Габи, и, может быть, получить новые впечатления. А эти ваши «зеркальные люди» – такая экзотика... Да и с кем еще мне здесь беседовать?

– Со мной, например. Ведь это я тебя сюда пригласил. И, между прочим, совсем не для того, чтобы знакомить с Яэль.

– А для чего же тогда? Нет, я не то хотел сказать... извини, Габи. – Мысли Арика путались, копошились в голове, как змеи, – тугой, отливающий золотом и бронзой клубок – и никак не удавалось распознать в них главную, единственно нужную. – Я как-то странно себя чувствую... Уж не гипнотизируешь ли ты меня?

Арик хотел улыбнуться, но улыбка получилась жалкая и слабая, такая, что ему самому стало стыдно.

– Если бы я умел гипнотизировать, – с горечью отозвался Габи, – ты бы сейчас совсем не так со мной разговаривал... но, какая разница? Ведь ты хотел о чем-то спросить?

– Да, – Арик помедлил, позволяя неизвестно откуда взявшейся пустоте расползтись и заполнить его мозг. – Ты говорил, что можешь помочь мне избавиться от любви к Жени.

Вопрос вздрогнул и повис в воздухе, словно наполненный гелием шар, и легкий сквозняк чуть заметно покачивал его.

Габи молча смотрел на Арика, и новое, незнакомое выражение появилось в его глазах.
– А ты этого хочешь? – спросил он, наконец.

«Хватит ли у меня мужества сказать «да»?» – подумал Арик, чувствуя, как мучительная, сладковатая, точно мякоть перезревшего плода, боль зарождается в груди и, опускаясь ниже, разливается по всему телу. Головокружительная иллюзия невесомости, нечто среднее между ощущением падения и полета.

– Ну скажи, что ты этого хочешь, – голос Габи прозвучал почти умоляюще.

Но Арик отрицательно покачал головой. Где-то далеко, за окном, за зеркальными стенами пошел дождь, и его крупные капли запрыгали, зашуршали по отдающей тепло мостовой. Их шорох складывался в музыку, музыка – в слова, а в словах содержался ответ, который люди вот уже на протяжении тысячелетий не хотели знать.

«Может быть, они прислушаются хотя бы на этот раз? Может быть, они, наконец, решатся услышать?» – думал дождь, с многовековым терпением продолжая отстукивать по быстро намокающему камню все ту же бесконечно мудрую, неуловимую для человеческого слуха песню.