Зигзаг судьбы

 

 

 

– Многоуважаемая Лариса Васильевна, – елейно-приторным голосом, но с железными нотками в нём, торжественно произнёс мой шеф, носящий грозную фамилию Змиевский, которую он сполна оправдывает. Такое начало не предвещает ничего хорошего. Так я и знала! Так и предчувствовала! Плакал мой отпуск горючими слезами. А мой горячо нелюбимый шеф тем временем продолжил свою речь:

– Как вы знаете, июль – август традиционно время отпусков, следовательно, работников катастрофически не хватает. И, тем не менее, вы в это весьма трудное для нашего отдела время всё-таки обращаетесь ко мне с просьбой, я бы даже сказал, с требованием о предоставлении вам тарифного отпуска. Где, позвольте спросить, ваша сознательность? Этот поступок весьма и весьма несвоевременен и непродуман. Именно непродуман! Вы, многоуважаемая, ставите свои личные интересы выше производственных и общественных. А я считал вас женщиной рассудительной и разумной. Выходит, я в вас ошибался? – Змиевский развёл пухлые ладони, его маленькие глазки вопросительно уставились на меня.

– Мне, право, очень жаль, что я вас так сильно разочаровала, Павел Григорьевич, – я решила стоять насмерть, – но, во-первых, согласно утверждённому графику отпусков именно я должна идти сейчас отдыхать. Во-вторых, хочу вам напомнить, что, начиная с сентября, я, при всём моём и вашем желании, уже не смогу пойти в отпуск до конца года, так как начнется инвентаризация, а следом за ней пойдут полугодовые и годовые отчёты. А вот как раз сейчас я более-менее свободна. Павел Григорьевич, прежде чем просить вас об отпуске, я переделала все свои срочные дела и, как мне кажется, на сегодняшний день не осталось ничего серьёзного, что требовало бы моего непременного присутствия на рабочем месте в ближайшие три-четыре недели. К тому же я только что два месяца работала за двоих – за Мымрикову и за Светочкину, пока они отдыхали. Я очень устала и прошу вас пойти мне навстречу в моей просьбе.

– По вашим словам выходит, что вам сейчас нечего делать, многоуважаемая Лариса Васильевна. Что ж, в таком случае, придётся на вас временно возложить обязанности Геркулесовой, которая с понедельника идёт отдыхать. Приказ о возложении обязанностей будет готов к концу дня, а сейчас идите к Тамаре Николаевне, пусть она введёт вас в курс дела, – Змиевский открыл свой ежедневник, чтобы сделать в нём пометку, давая мне этим знать, что наш разговор окончен. У него был усталый вид, бедняга выдохся от такого длинного разговора с наглой и бестолковой подчинённой. Я повернулась и пошла на своё место. Разговаривать с ним было сейчас бесполезно, если он упёрся, то чем больше ему доказывать, что он не прав, и чем яснее будет для обеих спорящих сторон, что он не прав, тем хуже всё обернется для его оппонента. В общем, плакал мой отпуск горючими слезами. Он теперь из вредности не отпустит меня, даже если мне абсолютно будет нечего делать. А, зная его злопамятность, можно быть уверенной, что и в следующем году отдыхать летом мне не придётся. Какая несправедливость! Ведь всем в отделе, в том числе и ему, прекрасно известно, что ни у кого нет такой большой нагрузки, как у меня, что на мне лежит самая ответственная и трудная часть работы, которую никто не делает в моё отсутствие, а вот на меня всегда возлагают чью-то работу. И по графику сейчас именно я должна идти отдыхать, а не Геркулесова. У неё отпуск должен быть в октябре, но сейчас ей подвалила весьма нудная работа по отчёту налоговой инспекции и она, не будь дурой, просто решила смыться в отпуск, убив тем двух зайцев: отдохнуть, пока стоит прекрасная погода, и спихнуть на меня противный отчёт. Она-то молодец, а я кто? То, что я дура, это понятно. То, что я рохля и у меня не хватает стойкости и решительности постоять за себя – это тоже ясно как божий день. Но я, к тому же, ещё и плохая мать. Дочка так надеялась на мой отпуск, так всё распланировала, как мы будем жить весь месяц в деревне, в нашем доме. Вставать с петухами, ходить каждый день в наш замечательный лес, полный ягод и грибов, купаться в речке – она не глубокая и вода к вечеру в ней вся насквозь прогревается, и плывешь в её водах как в парном молоке. Всё. Всем нашим мечтам кердык и харакири. Мама будет сидеть всеми днями на работе над чужим отчётом, на радость Змиевскому и Геркулесовой, а дочка – в четырёх стенах осточертевшего общежития. А всё я со своим неумением постоять за себя и доказать свою правоту. Подойти сейчас к шефу, да и крякнуть ему кулаком по столу со всей силы! И сказать при этом: «В конце концов! Ёкрный бабай! Прекратите издеваться надо мной! Пошли вы вместе с Геркулесовой куда подальше и как можно на дольше, чтоб глаза мои вас не видели!». Я вдруг представила себе, как сразу после этих моих слов Змиевский вместе с Геркулесовой возьмутся за руки и послушно пойдут далеко-далеко, пока не превратятся в маленькую точку, слившуюся с линией горизонта, и усмехнулась. Сидевшая за соседним столом Надя Архипова всплеснула руками:

– Нет, вы только посмотрите на эту простушку, – прошипела она, – её только что физиономией в дерьмо ткнули, а она ещё улыбается. А ну-ка, выйдем, подруга, в коридор.

Я поплелась вслед за нею.

– И долго ты терпеть всё это собираешься? – взяла она сразу быка за рога, едва мы вышли на лестничный пролёт, где обычно курят наши мужчины-коллеги. – На тебя сели и едут, да ещё и понукают, а ты молча везёшь, как будто так и надо. Имей в виду, чем больше ты будешь терпеть, тем больше тебе будет доставаться. Ты что, ждёшь, когда в начальнике совесть проснётся? Так вот, я тебе скажу, она не проснётся ни-ког-да! Наоборот, он будет всё больше и больше борзеть. На тебя и так нагрузили, как ни на кого, да ещё и отпуск не дают. И премию тебе в последний раз дали меньше всех. И так будет всегда, пока ты молчишь. Змиевский из той породы людишек, что герои перед молчунами, но стоит дать ему один раз отпор и показать характер, так он сразу начнет тебя уважать и ублажать. Ты же можешь себя показать, я знаю. В чём дело, я тебя спрашиваю? Где твоя гордость и самоуважение? Подумай хотя бы о Галочке, девчонка так надеялась.

– Ну и что ты предлагаешь? Что я должна сделать, по-твоему? Кулаком по столу ударить?

– Вот именно! Именно кулаком и именно по столу! И положить на его стол заявление: увольняюсь по собственному желанию. Вот тогда он забегает! Он ведь не дурак и понимает, что без тебя с твоей работой никто не справится. Вот увидишь: и в отпуск моментально отпустит, и премию хорошую даст, и зарплату прибавит, и считаться с тобой будет.

– А если он подпишет моё заявление?

Надька достала из кармана пачку сигарет и зажигалку, неторопливо закурила:

– Ещё лучше! Встанешь на биржу, отдохнёшь с Галочкой лето вместе, а работу я тебе осенью помогу найти не хуже этой. Ещё и спасибо мне скажешь. Чего, в самом деле, с твоими мозгами и работоспособностью ты уцепилась за наш завод, не пойму? В общем, так: сейчас возвращаешься в отдел и пишешь заявление. Попробуй у меня только не написать! – она развернула меня за плечи и пихнула в спину, придавая ускорение.

Что ж, Надька права. А гордость и самоуважение у меня есть. Жалко только, что терпения ещё больше. Но, похоже, чаша уже наполнилась до краёв и отказ отпустить меня в заслуженный отпуск – последняя капля. Я достала из стола чистый лист бумаги и вывела в правом верхнем углу: начальнику отдела Змиевскому П.Г…

 

Когда моё заявление легло пред ясными очами шефом, и до него дошёл смысл написанного, он поразился. Глазки его округлились и стали вполне нормальных размеров. Похоже, он никак не ожидал такого поворота событий. Конец света – вассалы восстали.

– Это что?.. – он ткнул жирным пальцем в бумагу.

– Моё заявление об увольнении, – невозмутимо констатировала я. На меня неожиданно нахлынуло восторженное чувство свободы и вседозволенности. Плевать я на вас хотела, неуважаемый господин Змиевский. Я не ваша раба, и каждый божий день терпеть унижения и лицезреть вашу тупую физиономию – удовольствие сомнительное. Короче, меня понесло. Была не была, всё равно мне здесь, похоже, больше не работать.

– Я обещала своей дочери, что скоро мы с ней поедем в деревню. И я сдержу своё слово, чего бы мне это ни стоило. Раз вы не отпускаете меня в отпуск, то я сама отпускаю себя на все четыре стороны. Извольте подписать, Павел Григорьевич, и мы расстанемся ко взаимному удовольствию.

Змиевский снял очки и растерянно хлопал светлыми коротенькими ресничками. Глазки его без очков были трогательно голубыми и по-детски беззащитными.

– Зачем же так сразу, Лариса Васильевна? Я понимаю, что вы устали… Хорошо, недельку отпуска я вам даю.

– Нет! – отрезала я, – Я останусь только при условии, что с понедельника я ухожу в отпуск на четыре недели.

– Хорошо, – кивнул шеф.

– Кроме того, в виду сложности и особенности моей работы обязательным условием нашего дальнейшего сотрудничества является установление с первого числа следующего месяца мне к окладу коэффициента 2.

– Хорошо, – опять покорно кивнул Змиевский.

Так-то, господа присяжные и заседатели! Я развернулась на каблуках и, высоко держа голову, гордо поплыла к своему столу. Надюха издали незаметно для окружающих показала мне большой палец. Она оказалась права, шеф из той категории людей, что молодец против овец, а против молодца сам овца. А я теперь больше не овца, я теперь – ого-го, какой молодец! Так что, доченька, завтра же поедем в деревню.

 

Вечером дочка вопросительно заглянула мне в лицо и, увидев на нём торжествующую улыбку, завизжала от радости:

– Ура! Маме дали отпуск! Теперь мы поедем в деревню! Здорово!

Конечно, здорово. Отдохнём, отвлечёмся. Галочка моя закончила пятый класс на одни пятёрки, как же не поощрить такую умничку поездкой, о которой она мечтала с прошлого лета? Как раз сейчас созрела земляника и начинается черника. Скоро пойдёт и брусника. Погода стоит чудная – тёплая, солнечная, но без изнурительного зноя. Отоспимся, наконец, отдохнём. Возьму в деревню несколько книжек, давно я не читала так, как раньше – книга за сутки. Всё было некогда. А год прошедший дался мне нелегко. Помимо того, что на работе некогда было продохнуть, так ещё дома дел и проблем хватало. С мужем мы развелись за год до того, но никак не получалось с обменом старой двухкомнатной квартиры. Наконец-то, с величайшими трудностями нашли размен: бывшему мужу досталась однокомнатная квартира, а нам с Галиной комната в общежитии. Если приять во внимание, что двухкомнатная квартира досталась мужу от его бабушки, то всё справедливо. Решились с Галей на ремонт комнаты. Она хоть и небольшая – 12 квадратов – но осталась нам от прежних хозяев страшно запущенной, вплоть до того, что пришлось менять даже две половые доски, такие они были гнилые, того и гляди провалишься к нижним соседям. Доски поменять нам помог сосед Юра, он же отремонтировал и перекошенный подоконник. Всё остальное мы с Галиной делали сами: смыли толстенный слой побелки на потолке, отодрали замызганные обои со стен, потом наклеили новенькие обои – белые на потолок и бежевые со светло коричневым рисунком на стены. Выкрасили раму, подоконник, дверь, полы, плинтуса. Сами скроили и сшили по оригинальной выкройке, которую дала Надя, чудесные, комбинированные из двух тканей шторы. Короче, прошли осень и зима, пока обустроили и довели до ума свою комнату. Доченька у меня молодец – по вечерам помогала мне с ремонтом, готовила к моему приходу немудрёный ужин, ходила днём в музыкальную школу и при всём при том умудрялась учиться на одни пятёрки. Хоть в этом мне повезло. Удивительно то, что внешне Галя – папина копия, но, слава богу, не переняла от родного отца ни одного из его противных качеств.

Весь вечер прошёл в сборах. Сложили наши немудрёные вещички в небольшой рюкзак и дорожную сумку. Завтра с утра закупим ещё продуктов и после обеда в путь-дорогу.

До нашей деревни езды почти два часа автобусом. Вообще-то, это уже не деревня, а посёлок. Статус посёлка ей присвоен два года назад, когда там начали строить деревообрабатывающий завод, но мы по привычке называем её деревней. Место очень красивое, вокруг стоят сплошные леса. Причём наш дом находится на краю деревни, вернее, он самый последней на нашей улице, и сразу за ним начинается сосновый бор, переходящий в смешанный лес. В общем, ягоды можно собирать рядом с домом. Я не боюсь отпускать Галю одну в лес. Во-первых, здесь нет чужих людей, все знают друг друга, к тому же, она знает эти места с младенчества, а, во-вторых, далеко здесь не уйдёшь, так как примерно километра через два дорогу преграждает речка под названием Чёрная, которая в этом месте делает огромную петлю и не пускает дальше в дремучий лес. По названию этой речки район наш называется Чернореченским. Кстати, почему нашу спокойную и чистейшую как слеза речушку назвали таким пугающим названием, неизвестно. Воздух прозрачный, напоенный ароматами хвои и трав. Места богатейшие ягодами и грибами. В общем, земной рай, а не деревня. Я так люблю приезжать сюда, здесь мой дом, моя малая родина. Дом у нас хороший – большой, пятистенный, просторный, светлый, бревенчатый, но обшитый изнутри и снаружи, газифицированный. Единственное неудобство, что туалет на улице и вода из колонки, но летом это проблемы небольшие. У нас большой сад, разросшийся и полуодичавший, но мне он таким нравится ещё больше. Мы с Галиной иногда вешаем между двух берёз самодельный гамак, сооружённый нами из старенького одеяла, заваливаемся вдвоём на него с книжками и читаем до одури. Есть в саду среди кустов сирени и беседка, выкрашенная в голубой цвет, сделанная ещё моим отцом незадолго до его смерти. Он, тогда уже глубоко больной человек, видимо, предчувствуя свою близкую смерть, целое лето потихоньку строил её для нас на память о себе, как он сам говорил. В сентябре он её выкрасил, а в октябре тихо умер во сне – с вечера лёг спать, а утром не проснулся. Беседка полуоблупилась с тех пор, но рука не поднимается её перекрасить, хотя, наверное, в этот отпуск я это всё же сделаю. А мама как обрадуется, когда мы приедем! Она у меня старенькая, родила меня поздно.

 

И вот мы с Галиной едем в стареньком ПАЗике в свою родную Половинку. Это название такое у нашей деревушки. Говорят, что в давние времена деревня располагалась по обе стороны Чёрной речки и одна её половина была на одном берегу, а другая – на другом, но однажды одна половина сгорела, и люди там уже не стали селиться, так и осталась только одна половинка, наша. Правда ли это или просто предположение – неизвестно. Мне вдруг пришла в голову мысль, что, выходит, я – половинчанка. Может, потому и жизнь моя какая-то половинчатая: мужа нет, квартиры нет, деньги в кармане не звенят, на работе серая мышка, на которой едут все кому не лень.

Автобус давно выкатил за пределы города и несёт нас по узкой серой ленточке шоссе через просторные поля и леса в голубую даль. Наискосок от нас лицом к нам сидит немолодой мужчина. Глаза его полуприкрыты, он о чём-то думает, и все его мысли тут же отражаются на его лице – он то хмурится, то улыбается, то вопросительно поднимает брови, то пожимает плечами. На его коленях покоится большущий пакет, из которого выглядывает конец палки колбасы и пакет с пряниками, должно быть, тоже едет к своим престарелым родителям, а, может, к своей семье.

– Мам, коровы, – пихает меня в бок дочка и показывает пальчиком на пасущееся стадо. Она за год отвыкла от подобной экзотики. Сидящая напротив женщина деревенского вида снисходительно улыбается радостному удивлению городского дитяти при виде обычного стада. Хорошо, всёе-таки, что у нас есть дом в деревне. А то куда бы мы с Галиной подались в отпуск, так бы и сидели в своей комнатушке весь месяц. Под мерный шум мотора я задремала, и грезились мне в моём полусне бескрайние ромашковые поля.

Два часа пролетели мгновенно, автобус высадил нас на нашей остановке и уфыркал дальше, ему ещё тащиться минут двадцать до райцентра, а мы с дочкой не спеша пошли через всю деревню к своему дому. За год, что нас здесь не было, тут многое изменилось. Прямо рядом с дорогой практически закончено строительство четырёх кирпичных трёхподъездных домов – видимо, для будущих работников строящегося завода. Рядом стоят несколько коттеджей – это, конечно, для руководства завода. Недалеко расположилось с десяток строительных вагончиков, где, видимо, и обитают строители. Чуть в стороне от деревни и сам завод, его серые бетонные корпуса с проёмами для окон напоминают мне почему-то черепа с пустыми глазницами. Бр-р-р. С одной стороны, может, и хорошо, что здесь скоро закипит жизнь, будет работа для жителей деревни, проведут водопровод, телефон, появятся другие признаки цивилизации. Но с другой стороны, очень жаль, что скоро и здесь будет нарушен покой, природа и, возможно, очень скоро Чёрная речка начнёт сполна оправдывать своё название, если отходы от завода начнут в неё сбрасывать. Недалеко от нашей деревни проходит железная дорога, что, видимо и повлияло на выбор строительства деревообрабатывающего завода, место идеальное: рядом шоссе, железная дорога, речка и кругом безграничные леса. Только пили, обрабатывай, сливай в речку отходы и вывози хоть вагонами, хоть машинами. Плевать, что после двух-трёх десятилетий такой деятельности здесь будет пустошь и разруха, зато какую прибыль можно отхватить горстке избранных, хватит и их детям, и внукам. Конечно, если для их внуков ещё останутся на земле места вроде этих, нынешних.

Пока шли по деревне, никого не встретили, кроме бабы Нюры, которая мирно сидела на скамейке перед своей избушкой, но, увидев нас, не поленилась встать и подойти поближе – глаза у неё стали плохо видеть, а любопытство осталось прежним: ей обязательно надо было узнать, кто это идёт по деревне. Остановились, поговорили с бабой Нюрой, послушали её охи-ахи и клятвенно заверили, что зайдём к ней вечером выслушать её рассказы про радикулит и боли в ногах. Она одна вырастила шестерых сыновей, все выучились, вышли в большие люди, разъехались кто куда и про маму забыли, а она терпеливо ждёт их каждое лето, выглядывая подслеповатыми глазами со своей скамейки: не едут ли её кровиночки к своей маме.

 

Дом наш оказался закрыт, я достала из-под ступеньки ключ, открыла дверь, и мы вошли в свой родной дом. Где бы я ни жила, куда бы меня ни забросила жизнь, только этот дом всегда будет мне по-настоящему родным. С его бревенчатым духом, с широкими половицами, с ситцевыми в цветочек занавесками, с самоткаными дорожками, с геранью на окнах – это мой мир, моя крепость от всех жизненных невзгод. Пока есть у меня этот дом, никакие катаклизмы мне не страшны, были бы только рядом моя мама и моя дочка.

Было видно, что мама только недавно куда-то ушла, ещё были тёплыми картошка на плите и хлеб домашней выпечки под полотенцем. Мы с Галочкой разгрузили свои сумки-пакеты, продукты убрали в холодильник, вещи – в фанерный шифоньер. Дочке не терпелось побежать на улицу или в лес, и я не стала её удерживать. Она натянула джинсовые шорты, маечку и счастливая и свободная ускакала в неизвестном направлении. А я зашла сначала на небольшой огородик, полюбовалась зреющими огурцами и помидорами, пощипала укроп и петрушку и пошла в свой любимый сад. Побродила между яблонь и берёз, попробовала незрелые кислые вишни и уселась на скамейку в прохладной тиши беседки. Хорошо! Боже мой, как хорошо! Вот оно – счастье, неуловимое, ускользающее, не дающееся никак в руки, оно само приходит в такие минуты, и замираешь, боясь его спугнуть. И я сидела, замерев и глупо улыбаясь, наполненная этим счастьем до краёв и понимая, что через несколько мгновений оно может испариться, улететь, и пройдёт еще много-много времени, пока я опять его узнаю и почувствую.

Порадовавшись таким образом жизни, лету и с боем приобретённой на целый месяц свободе, я решила последовать дочкиному примеру и прогуляться на большую лесную поляну, где обычно наши деревенские косят понемногу траву на сено для тех нескольких коз, что ещё остались в деревне. Есть коза Маня и у нас, создание весьма норовистое и независимое, но молоко даёт отменное, за что мама и терпит все её капризы. Как я и предполагала, мама потихоньку косила траву, я издали узнала её голубенький платочек и тёмно-вишнёвую кофту. Сердце мое сжалось – какая она маленькая, совсем старенькая, за последние четыре года, что не стало папы, она особенно сдала.

– Мамуля, – тихонько позвала я её, когда подошла поближе, чтобы не испугать своим внезапным появлением. Она мгновенно обернулась, глаза молодо блеснули от радости. Вздохи, ахи, объятия. Заготовку сена решили отложить на завтра, побрели не спеша домой. Я несла через плечо косу, слушала, как мама рассказывала деревенские новости: Серёжка Васильев уехал из деревни работать в город, к тёте Марфе приехал из Москвы погостить на лето внук– студент, у Василисы сплошные убытки – сдохла корова, а петуха нечаянно придавил грузовик со стройки. Вообще от этой стройки одна суета – шум, грохот, пылища, машины в той стороне деревни так и снуют туда-сюда, хорошо ещё в нашей стороне их не слыхать.

– А что строители, не хулиганят здесь? – я вдруг забеспокоилась за Галю, теперь, наверное, опасно отпускать её одну в лес.

– Нет. Ребята мирные, деревенских не обижают, не пьянствуют. Да и некогда им. Работают с утра до ночи, без выходных. Платят им, говорят, очень хорошо. Петька Трифонов попробовал было разнорабочим устроиться, да больше трех дней не сдюжил, – смеётся мама, – не привык он горбатиться.

 

Ужинали оладьями, которых я нажарила целую бадью, с прошлогодним черничным вареньем. Полили с дочкой грядки в огороде и пошли за деревню погулять. Какая благодать вокруг – тишь, покой, умиротворение. Мы пошли не в лес, а взяли правее – где раскинулось поле. Раньше здесь сеяли то рожь, то пшеницу, то вику. Теперь поля отдыхали – негусто росла трава, полевые цветы. Солнце склонялось к закату, повеяло свежестью, запахи трав стали сильнее.

– Выйду на пенсию, приеду жить сюда. Комната в общежитии останется тебе, доча. К тому времени ты уже будешь замужем, жить отдельно от меня. Добавите с мужем нашу комнату к своему жилью и обменяете на квартиру побольше, – строила я планы на будущее. Хотя, неблагодарное это занятие – планировать свое будущее. Разве я предполагала года три назад, что в 35 лет придётся, как бедной студентке, жить в общаге? Как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Но так уж мы, человеки, устроены, вечно подавай нам планы – стратегические, тактические, пятилетние, жизненные.

– Мам, а давай жить всегда вместе, а? – прижалась ко мне Галинка. Маленькая дурочка, сейчас ей представить страшно, что когда-нибудь придёт такое время, что придётся расставаться с мамой. Но минует с десяток лет, и ей уже самой захочется самостоятельности.

– Давай, – согласилась я, – давай всегда жить вместе. Разве нам с тобой плохо?

Мы обнялись и побрели дальше.

 

Ночью я спала как убитая, без снов. Проснулась рано на рассвете, и опять на душе было тихо и радостно, как не было давно, наверное, с прошлого лета. Я одела купальник, накинула сарафан, перекинула через плечо полотенце и тихо, чтобы не разбудить дочь, вышла из дома. Во дворе мама доила Маньку, та что-то жевала и недовольно косилась на меня своим наглым жёлтым глазом.

– Пойду, искупаюсь, – крикнула я маме. Лёгкость в душе передалась и телу. Я со вчерашнего дня чувствовала себя двадцатилетней. Вприпрыжку сбежала по тропинке с крутого склона к нашей речушке. Над ней ещё слегка дымился утренний туман. С минуту постояла, вдыхая свежесть, скинула с мокрых от росы ног шлёпки, сарафан и вошла в воду. Была она тёплая-тёплая, как только что сдоенное Манькино молоко. Я закрыла глаза и поплыла маленькими саженками. Если есть рай, то вот он – здесь, на земле, в нашей Половинке. Вот начнёт работать деревообрабатывающий завод, может, и мне найдётся на нём работа. Уволюсь к чёртовой матери с городского завода, оторву от сердца родного начальника Змиевского, и приедем жить с дочкой сюда. А мама как будет рада! Я перевернулась на спину и поплыла по течению, предаваясь своим мечтам. А надо мной раскинулось бездонное и бескрайнее бирюзовое небо. Вдруг моя вытянутая над головой рука коснулась чего-то холодного и скользкого. Я дёрнулась, перевернулась и нос к носу столкнулась с неизвестным гражданином. Несколько секунд мы смотрели друг на друга.

– Смотреть надо, куда плывёшь, – наконец процедил сквозь зубы неизвестный гражданин.

– Взаимно, сэр.

Поприветствовав друг друга таким образом, мы разошлись и каждый последовал своим путём.

 

Когда я вернулась домой, на столе меня ожидала кружка козьего молока, накрытая большим ломтём домашнего хлеба. Я позавтракала, черкнула Галке записку, что пошла в лес косить траву, на тот случай, если она проснётся до моего возвращения. С мамой мы с вечера договорились, что я с утра пойду косить. Она же на утреннем автобусе поехала в райцентр по вопросу оформления денежной компенсации к пенсии. Косильщик из меня, надо сказать, никакой. Пару раз когда-то я пробовала косить, но у меня ничего не получилось, и я бросала это занятие. Но ничего, не боги горшки обжигают. Если долго мучиться… Вот именно, что-нибудь, да получится. Пока я кое-как приспособилась к более-менее нормальной косьбе, мне порядком пришлось помучиться. Когда я вела косу слишком низко к земле, то она моментально втыкалась своим концом то в невидимые в траве кочки, то в землю. Если я брала высоко, то трава под косой просто проскальзывала, оставаясь невредимой. К тому же я всё время боялась полоснуть себя по ногам и держала косу подальше от себя. В общем, когда я скосила клочок земли в несколько квадратных метров, с меня градом шёл пот. Манька бы со смеху сдохла, если бы увидела, сколько сена за целый час каторжного труда мне удалось заготовить. Этой обжоре только на один зубок хватит. Хорошо ещё, у нас нет коровы и овец. А то я бы костьми легла на этой поляне. Ничего, почти месяц впереди, уж одну-то козу на зиму сеном сумею обеспечить. Я немного передохнула, покосила ещё с полчасика и решила, что для начала с меня хватит. Перевернула скошенную накануне мамой траву, чтобы быстрее высохла, и отправилась домой. Руки с непривычки гудели. Галка ещё дрыхла. Ну и соня! Покопалась в огороде – прополола редиску и лук, проредила морковь, порыхлила землю под помидорами. Сорвала несколько подросших огурцов, не удержалась – вытерла один симпатичный пупырчатый об подол и захрустела им. Вкуснотища!

– Мама! – раздался звонкий Галкин голосок. – Ты где?

– Я здесь, доченька!

И бежит ко мне моя красавица, только красная юбчонка по ногам трепыхается, да нечесаные космы прыгают по худеньким плечикам.

– Мам, пойдём купаться?

– Завтракай, да пойдём. Я уже один раз искупалась.

– Почему меня не позвала?

– Спать надо меньше. Иди, умывайся, постель убери, молока выпей.

– Не буду я молоко. Оно пахнет. Я лучше чаю выпью.

– Чай, так чай. Только козье молоко очень полезное. И ничем не пахнет, не выдумывай.

Выпили с Галкой чаю с оставшимися с вечера оладьями, собрались и пошли купаться. Дочка моя плавать пока не научилась, поэтому я надула ей оранжевый круг, и она, довольная, плещется около берега, только фонтаны брызг вокруг неё стоят, как будто в том месте бьют подводные гейзеры. Потом мы с ней устроили водную баталию, кто кого переплещет, и когда я начинаю побеждать, она кричит возмущённо, что так нечестно, у нее ладони маленькие, а у меня большие. Пытаюсь научить дочку плавать, но она пугается, когда не чувствует дна и судорожно хватает меня то за руку, то за шею, опять одевает на себя круг и, довольная, плывёт рядом со мной.

Когда мы возвращаемся домой, время уже переваливает за полдень. Надо готовить обед, скоро вернётся мама. Решаем с Галиной пожарить картошку. Я чищу и жарю картошку, она моет и режет огурцы и лук с укропом на салат. Аппетит у дочки зверский. Без обычных уговоров сметает всё со своей тарелки и просит ещё добавки. После обеда Галя идёт гулять на улицу, я мою посуду, достаю из сумки привезённую книгу и иду в сад читать её, лежа в гамаке. Мечта, а не жизнь. Вот бы так прожить всю оставшуюся жизнь! Читаю до семи часов и захлопываю книгу, только когда слышу, как по деревне идёт возвращающееся с полей стадо. Надо сходить к бабе Нюре, а то вчера я так и не собралась зайти к ней. Старушка ждала, конечно. Нехорошо обманывать старых людей. Мама со мной идти отказалась, ей жалобы бабы Нюры и так осточертели, дочка тоже не пошла, включила наш старенький телевизор «Рубин» и смотрит боевик с её любимым Брюсом Уиллисом. Ну что ж, пойду одна. Отсыпала в пакет привезённые печенья, отрезала колбасы и сыр, взяла небольшой презент – специально для неё купленный цветной платок – и пошла. Баба Нюра обрадовалась мне, как родной. Забегала, засуетилась, поставила на плиту чайник. Потом мы с ней долго сидели за столом, пили чай, смотрели старые фотографии её детей. Она рассказывала мне о своих многочисленных болячках, повторяя одно и то же по многу раз, я внимательно слушала её, сочувственно кивая и поддакивая временами. Мне было очень жаль её. Как страшно остаться в старости одной, никому не нужной и больной. Упаси меня бог от такой судьбы.

Возвращалась домой уже в сумерках. На деревенских улицах стоял полумрак, только в той стороне, где и в это время ещё кипела работа на стройке, светили прожектора, чей свет несколькими мощными лучами пересекался в темнеющем небе. Вот заканчивается и второй день нашей деревенской жизни, не успеешь оглянуться, как пролетит весь отпуск. Легла спать и как провалилась до утра.

 

Третий день деревенской жизни начался по вчерашнему сценарию. Я опять пошла купаться и опять столкнулась со вчерашним неизвестным неприветливым типом. Правда, до прямого столкновения дело не дошло, так как я последовала его совету и смотрела в этот раз, куда плыву. Поэтому мы разминулись вполне благополучно. Причём, когда мы поравнялись, я сказала ему приветливо: «Доброе утро», а он только буркнул нечто невразумительное. В этот раз я разглядела его внимательнее. Это был немолодой – лет под пятьдесят – дядя, с крупными чертами лица, с внушительным носом, с приличными залысинами на высоком лбу и цепким насторожённым взглядом чёрных глаз. Видимо, гражданин со стройки, начинает рабочий день с утреннего купания. Надо мне сместить график своего купания по времени, раз я так неприятно действую на него. Зачем портить человеку настроение с утра? Что касается моего настроения, то оно осталось прекрасным после этой встречи и даже улучшилось, так меня развеселила его неприветливость.

После завтрака я опять косила в лесу, причём сегодня у меня получалось куда лучше. На обед мы с Галиной сварили борщ со щавелем, с аппетитом пообедали и отправились в лес за черникой. Причём пошли не в маленький лесок, что тянется от нашего дома до речки, а в большой лес за дорогой. Хоть и спрятали мы с Галей что могли под штаны, куртки и платки, а кисти рук смазали противокомариной мазью, тучи этих мелких тварей мгновенно облепили нас, стоило зайти в лес подальше. Вскоре стали встречаться заросли черничника, а чуть дальше пошли уже усыпанные чёрной ягодой кустики. И пошла работа. Я, не обращая внимания на нудный комариный писк, проворно собирала ягоды, только руки мелькали. Галка больше воевала с насекомыми и снимала пробу с кустов. Часа через полтора пластмассовое двухлитровое ведёрко из-под майонеза наполнилось, и я решила не истязать больше дитя, которое, впрочем, терпеливо и стойко сносило жизненные невзгоды в виде назойливых комаров.

– Галина, домой! – скомандовала я, и мы повернули назад. Дома я протёрла Галкины чёрные руки сначала слабым раствором лимонной кислоты, чтобы отмыть нестираемую черноту от ягод, потом протёрла раствором димедрола, чтобы снять зуд, потом смазала детским кремом. Тряся опухшими пальчиками, Галка помчалась на улицу играть с соседской девчонкой, предварительно сделав мне заказ на её любимые вареники с черникой. Я замесила тесто, и мы с мамой в два счёта налепили два подноса аккуратненьких с кружевными защипами вареников. Ужин получился вкуснейший – ум отъешь!

Вечером вышли посидеть с мамой на брёвнышке перед воротами. Скоро к нам присоединилась соседка Фая и баба Рая из дома наискосок. В детстве я очень любила такие летние посиделки в сумерках – сидела с краешку и наматывала на ус последние деревенские сплетни. Сейчас разговоры были иного рода: про денежную компенсацию к пенсии, про войну в Ираке (если телевизоры тут есть не в каждой избе, то радио все слушают внимательно), про новости со стройки.

– Слышь, Верк, – обратилась баба Рая к моей маме, – я вот вчера на стройку ходила. Попросила хлопца одного чернявого мне дверцу в сараюшке отремонтировать. Перекосилась, зараза, не закрывается. А он и говорит: мне, бабуля, днём некогда, я с утречка пораньше зайду. Сказывай, говорит, какой у тебя дом. Ну, я ему так и так, мол, дом в конце улицы, узнаешь по петушку на крыше. Один, мол, во всей деревне у меня только петушок и есть. И что ты думаешь? – она хлопнула себя по коленке. – Явился! Ни свет, ни заря, я токмо молитву отчитала, стучит, родимый, в окошко. Давай, говорит, бабка, живо нструменту. Ну, я ему чемоданчик с железяками, что от Николая остался, бегом несу. Ать, два, получасу не прошло, ходит моя дверца как по маслу – и открывается, и закрывается, любо-дорого смотреть. Я парнишке говорю: айда, говорю, самогоночки налью. Нельзя, говорит, бабуся, сухой закон у нас, мне начальник стройки Серёгин шею свернёт. Он у нас, говорит, жуть, какой строгий. Ну, думаю, беда, придётся раскошелиться. Сколько, говорю, милок, за свою работу просишь? А нисколько, говорит. Я молотком заместо зарядки потюкал, говорит. Так и не взял ничего, грех сказать. Вишь ты, какие сознательные ещё есть, хоть и беспартейцы.

Она подпёрла щёку рукой, задумалась. Сыночка своего Валерку, наверное, вспомнила. Я грызу семечки, смотрю, как Галинка прыгает через скакалку попеременно с Иришкой, Фаиной дочкой, и тоже думаю о своём. Не успеешь оглянуться, и дочка моя подрастёт, может быть, уедет далеко, и буду я сидеть вечерами вот так на брёвнышке, ждать весточек от неё. Грустно думать об этом. Права, наверное, Надька Архипова, когда говорит, что, пока ещё не поздно, надо устраивать свою судьбу. Где она только, моя судьба?

Среди ночи ко мне на кровать перебралась Галя. Видно, сон приснился страшный. Я прижала к себе худенькое тельце дочери, погладила её по голове, похлопала по попе, и мы сладко уснули в обнимку.

 

Утром встала по привычке рано. Решила идти купаться чуть позже, чтобы не столкнуться с угрюмым гражданином. Когда пришла к речке, он сидел на берегу, курил.

– Утро доброе, – улыбнулась я ему, не обращая внимания на жесткость в его взгляде.

– Что-то вы припозднились сегодня. Я уж заждался, – буркнул он. Я прямо опешила.

– Ну, в чём дело? – он опять недовольно взглянул на меня, – Поплыли.

Поплыли, так поплыли. Я скинула сарафан, шлёпки и вошла в воду. Мы плыли молча рядом. Внезапно мне в голову пришла мысль и я спросила:

– А вы, случайно, не Серёгин? Который начальник строительства завода?

– И не только завода. Мы ещё жилые дома строим параллельно. Приходите, если есть желание, покажу своё хозяйство.

– А можно с дочкой прийти?

– Да хоть всю деревню приводите на экскурсию. А то болтают всякое про нас, – и он нырнул так надолго, что я уже собралась спасать его бренное тело из речных глубин.

И ещё один день пролетел незаметно в хлопотах и заботах. Когда на следующее утро я уже по привычке пришла на берег, Серёгин, как обычно, не утруждая себя приветствиями и вступлениями, сразу заявил:

– Почему вы вчера не пришли на стройку? – тон его при этом был прокурорский.

– Я думала, вы вообще сказали… Но если можно, то мы с дочкой придём сегодня. Часов в 11 можно?

– Можно, – и он булькнулся в воду.

 

И вот мы с Галиной чинно маршируем на экскурсию. Нас пригласил сам Серёгин. Это вам не фунди-мунди. Не каждый удостаивается такой чести.

Он, похоже, ждал нас. Потому что, даже не взглянув на часы, заявил:

– Какая точность! С немцами в родстве не состоите, случайно?

– Нет, – удивилась дочка.

– Это я в Берлине целый год строил один объект. Так там, если человек сказал, что он подойдет ко стольки-то часам, то можно быть абсолютно уверенным, что минута в минуту он будет на месте. Неплохо бы россиянам поучиться у них такой пунктуальности. Ну, милости прошу на стройку, – и он решительно зашагал впереди. Мы с Галиной засеменили следом.

Увлечённого любимым делом человека видно сразу. Серёгин водил нас по пустынным гулким корпусам будущего завода и рассказывал, рассказывал. Как будто прорвало человека. По мере рассказа лицо его всё более оживлялось, морщины на лбу разгладились, в глазах зажёгся огонь. Он сыпал строительными терминами, но я не столько слушала его слова, в которых, честно говоря, далеко не всё было мне понятно, сколько радовалась и сопереживала его радости.

– Ну как, понравилось? – спросил он нас, когда мы, наконец, вышли на улицу из последнего здания.

– Да! – искренне хором ответили мы.

– Что-нибудь поняли?

– В общих чертах. А скажите, товарищ Серёгин…– я запнулась.

– Дмитрий Ильич, – подсказал он.

– …Дмитрий Ильич, а какой урон экологии нашей местности нанесёт действие этого завода?

– А вы, мадам, случаем не в партии зелёных состоите? – лицо опять стало замкнутым, на нём иронично-снисходительная улыбка.

– Я состою в числе жителей нашей деревни, то есть посёлка.

– Вопрос не ко мне. Моё дело построить завод. – Он нетерпеливо смотрит на часы, давая этим, по-видимому, нам знать, что мы отвлекаем его от важных дел. Что ж, раз так, не будем мешать.

– Спасибо за экскурсию. Было очень интересно, – я беру Галю за руку, и мы уходим.

 

Когда мы вернулись домой, Галинка побежала гулять, а я пошла в лесок собирать для неё землянику. Больше всего я люблю собирать в лесу именно землянику. Это не то, что чернику или бруснику собирать: как сядешь в одном месте, так и сидишь практически там же, чуть переползая иногда в сторону. Собирая землянику, фактически неспешно гуляешь по лесу. А ягоды какие красивые, весёлые – красная капелька в зелёных листьях. И рядом временами белые симпатичные цветочки – будущие ягодки. Практичная Надя Архипова вычитала как-то в журнале «Здоровье», что тот, кто съест за лето девять стаканов земляники, обеспечит свой организм необходимыми витаминами на весь год. С тех пор она в земляничную пору покупает ровно девять стаканов этих ягод и съедает их с чувством выполненного долга перед своим организмом. Пусть моя девочка тоже подзаправит себя витаминками.

Вернувшись домой с полной литровой банкой пахучих ягод, я насыпаю себе и маме полные миски весёлых ягод. Мы посыпаем их сахаром, заливаем молоком и едим ложками. Сразу вспоминается моё детство – это было верхом блаженства, вот так есть ягоды с молоком и сахаром.

– Мам, если я тебе сейчас не нужна, хочу сходить на кладбище, к папе. Галю не возьму, она боится покойников.

– Сходи, конечно. Вася обрадуется. Я на троицу была, могилку подправила.

И вот я с букетиком васильков и ромашек, с куском пирога в пакете иду на наше деревенское кладбище. Оно находится за деревней в четырёх километрах, так как на нём хоронят и покойников ещё из двух соседних деревень. Это очень тихое и красивое место, вокруг растут берёзы, ягоды здесь невиданных размеров, но никто их не собирает здесь. Папина могила ухожена, мама высадила здесь ноготки и бархотки, памятник и ограда свежевыкрашены. Наклонившись, я вхожу за ограду, сажусь рядом с могилой на очень низенькую скамеечку и долго смотрю на папину фотографию. На ней он совсем молодой и веселый. Вспоминается, как он любил меня, совсем тогда ещё кроху, сажать себе на плечи, и я гордо ехала на нём по деревне, и было очень высоко, немного страшно и весело. Работал он трактористом в колхозе, и я часто ездила с ним в кабине его «Беларуси». Был он добрым и уважаемым в деревне человеком. Когда началась перестройка, он очень переживал, что идёт прахом всё, что было создано таким трудом. Стал замкнутым, начал много курить, болеть. А потом тихо ушёл.

Я положила своё немудрёное угощение в изголовье памятника.

– Ваш отец? – раздался негромкий голос сзади.

Обернувшись, увидела Серёгина.

– Да.

– Вы похожи. А мне скоро уезжать отсюда. Вряд ли когда вернусь сюда, вот и решил оглядеться. А то, кроме стройки, и не видел здесь ничего. Я не мешаю?

– Нет, что вы. Я собственно уже собиралась уходить.

– Тогда пойдёмте вместе. Покажите мне ваши примечательные места.

И мы пошли вместе. Я показала ему могилки своей бабушки и дедушки, что покоятся рядком за общей оградой. Потом мы долго гуляли по лесу, по полю. Я рассказывала и показывала, где раньше стояла мельница, где был ток и колхозные амбары для хранения зерновых, где мы школьниками любили зимой кататься с горы прямо на замёрзшую речку с обрыва, и как однажды лёд проломился, и мы, три сопливых первоклассницы, чуть не ушли под лёд. Рассказывала, как весело проводились раньше в нашей деревне гуляния, как всей деревней любили собираться в клубе, когда привозили новый фильм, особенно, если это был индийский фильм, или приезжала с концертом из райцентра агитбригада. Серёгин – благодарный слушатель, терпеливо слушает весь этот вздор, иногда чуть улыбается, иногда слегка хмурился. Взгляд внимательный, как будто я ему рассказываю бог весть что, мировые законы открываю.

– Дочка у вас славная, – неожиданно улыбается он, и улыбка совершенно преображает его, делая его намного проще и понятнее, – Всю жизнь мечтал о такой дочке.

Когда мы, наконец, расстаёмся около нашего дома, он неожиданно целует мне руку и благодарит меня за экскурсию.

– До завтра, – улыбается Дмитрий Ильич. – Не забудьте об утреннем купании.

Как можно. Конечно, не забуду. Ведь эти совместные купания стали для меня главным событием дня.

– До свидания, Дмитрий Ильич. До завтра.

 

…Строчу на старенькой машинке «Зингер», шью себе летнюю юбку. Когда сегодня я разбирала мамин сундук, с тем чтобы просушить и проветрить вещи, то наткнулась в нём на очень симпатичный отрез ситца – по ярко-голубому фону рассыпаны анютины глазки. Мама даже не сумела вспомнить, кто, когда и по какому случаю подарил его ей.

– Сшей себе или Гале что-нибудь, – сказала она, – мне, старухе, такой цвет не к лицу носить.

Конфетка получилась, а не юбочка. Просто загляденье. Из оставшихся отрезков я ещё соорудила себе и дочке по косыночке. Примерила обнову перед зеркалом. Выгляжу лет на 25, никак не на 35. Вообще замечаю, что за последние дни катастрофически молодею на глазах, как будто время для меня стремительно рвануло в обратную сторону. Решила, что пойду завтра утром купаться в новой юбке, и тут же устыдилась этой мысли.

– Для кого решила нарядиться, девушка? – спросила сама себя, – Уж не для господина ли Серёгина? Дмитрия Ильича? Стыдитесь, уважаемая. Вам не 25, не забывайтесь. Он, тем более, не мальчик. Взрослый, серьёзный человек, у которого, конечно же, есть семья и наверняка уже взрослые дети, а может, и внуки. И на юбочку вашу ему глубоко плевать. С высокой башни.

Что ж, плевать, так плевать. Я её сшила для себя. А раз такое дело, то пойду купаться в сарафане.

Но купаться назавтра не получилось. Проснулась я от шума дождя. В окно глазам моим открылась безрадостная картина: всё небо затянуто серым, никакого намёка на просвет, сеет мелкий дождь, падает на листья, траву, стучит по скамейке под окном. Надо бы радоваться – дождик, конечно, очень нужен, но радоваться у меня не получалось. Что бы этому дождику не начаться хотя бы часиков после восьми? Ничего не поделаешь. Обидно, досадно, но ладно. Раз такое дело, будем печь сегодня пироги и читать до одури. Больше ничего не остаётся. Хоть бы завтра распогодилось.

Мой заказ на хорошую погоду на следующий день был проигнорирован. Такой же мелкий противный дождь лупил по грешной земле. Я с досады показала в окно небу кулак. Небо усмехнулось и показало мне в ответ большую фигу. Тогда я решила обратиться к нему по-хорошему и попросила его очень учтиво: нельзя ли, мол, чтобы хотя бы завтра была хорошая погода.

– То-то же, – сказало небо, – так бы сразу. А то некоторые кулаками грозить вздумали. Так и быть, знай моё великодушие.

И погода на следующий день установилась с утра чудно-прекрасная. Я в сарафане и маминых галошах (землю-то развезло) пошлёпала на речку.

Серёгин сидел на бревне, курил, увидев меня, кивнул, бросил недокуренную сигарету.

– Поплыли?

– Поплыли.

И мы поплыли.

 

…У доченьки моей навязчивая идея-фикс: она уже второй день грезит о шоколадном торте. Хочется ребенку вкусного. Ягоды, фрукты – хорошо, молоко – хорошо, но иногда желудку хочется и праздника. Я помню, например, что когда была беременна Галиной, тоже хотела то рыбу фаршированную, то голубцы, то яйца под майонезом. Впрочем, это, кажется, из другой оперы.

В деревне нашей шоколадных тортов не бывает. В нашем продмаге слипшиеся пряники и отмокшие вафли – верх деликатеса. Поэтому я решила съездить в райцентр. Уж там торты наверняка можно сыскать.

Вот уже минут десять стою на остановке, жду автобус, который запаздывает. Около меня вдруг притормаживает серая «Волга», дверца распахивается и господин Серёгин собственной персоной, как всегда, не тратя лишних слов, кивком приглашает меня в машину. Сажусь. Поехали.

– Мне в райцентр надо, – спохватываюсь я. Он кивает. Я замолкаю, не мешаю человеку думать его наверняка серьёзные и важные думы. В райцентр долетели мгновенно. Я прошу Серегина высадить меня возле гастронома, но он, не обращая на мои слова никакого внимания, везёт меня дальше и притормаживает возле кафе.

– Время обедать, – он как всегда лаконичен. – Прошу.

Прикинув свою наличность с расчётом сэкономленных на автобусе средств, заказываю что подешевле – котлету с гречкой и какао. Он делает заказ куда солидней. Едим молча.

– Почему вы всё время молчите? – неожиданно спрашивает он.

– Не мешаю вам думать – прямо отвечаю я.

– Такая деликатность делает вам честь, – на его лице усмешка, – Расскажите что-нибудь.

– Я рассказчик не очень.

– Тогда расскажите, что за дела привели вас сюда. Если это не секрет, конечно.

– Какой там секрет! Просто Гале очень захотелось шоколадный торт. Я, кстати сказать, и сама большая любительница сладкого. За этим и приехала.

– Очень хорошо. У меня тут дело небольшое, так что я могу вас и обратно подвезти. Вам тридцати минут хватит?

– И даже меньше.

– Ну и отлично. Встречаемся возле гастронома. И уберите кошелёк – я вас пригласил, я и плачу.

– Предупреждать надо, – рассмеялась я. – Я бы заказала обед пошикарнее.

Через 25 минут с круглой коробкой, сквозь прозрачную крышку которой просматривались шоколадные вензеля, в одной руке и пакетом с грушами в другой я стояла около гастронома. Из-за угла выскочила «Волга». Я села рядом с водителем, и мы поехали в свою Половинку. Вдруг в голову пришла мысль – как это здорово ехать в прекрасной машине рядом с надёжным человеком, домой, к дочке и маме, с шоколадным тортом на коленях. Что ещё надо для счастья? Больше ничего не надо.

– Завтра утром не ждите меня на речке, – прервал молчание мой спутник. – По делам мне необходимо съездить на несколько дней в Москву.

– Хорошо, – ответила я, хотя подумала, что хорошего в этом, пожалуй, мало. Я уже привыкла к нашему утреннему ритуалу, мне его не будет хватать.

– Но сегодня вечером я свободен, – продолжил он. – Вечернее купание не менее приятно и полезно. Не так ли?

– Не так, – согласилась я и тут же поправилась: – То есть, так. И когда вы придёте? – Я впервые назначала свидание мужчине, в молодости всегда было наоборот.

– В 22-00.

– Я приду. Ровно в 22 часа. Как немцы.

Он кивнул в ответ, не глядя на меня.

Оставшийся день прошёл как во сне. Я думала только о вечере. Мне было уже совершенно ясно, что наши купания – это не просто совместное омовения тел: между нами уже есть невидимая нить, связывающая нас. Я втайне жду эти встречи, они стали мне необходимы. Что будет дальше? Неизвестно. Скорее всего, скоро нить эта прервётся, как бывает очень часто. И я только иногда буду вспоминать этого внешне неприветливого замкнутого человека, к которому меня почему-то потянуло, но волею обстоятельств наши жизненные пути разошлись, и я могу делать только предположения о том, что с ним сейчас, по каким просторам несёт его судьба. Но мы ещё идем параллельно, и пока я могу общаться с ним, узнавать какие-то подробности его судьбы и сторон души и даже влиять на развитие событий. Пока всё в моих руках.

С восьми вечера я стала готовиться к свиданию. Как знать, может быть, это наша последняя встреча. Если он задержится в Москве больше, чем на две недели, то я уеду в город, не дождавшись его. А там и стройка для него закончится, он сам сказал нам с Галкой, когда водил по экскурсии, что отделочные работы будут производиться без него. Я одела поверх купальника открытую блузу бирюзового цвета, которая так оттеняет мои глаза. Одела новую юбку и даже навела лёгкий макияж – голубые тени на веки, несмывающуюся тушь, неяркую помаду. Слегка изменила причёску. Дочке и маме сказала, что пойду навестить мою бывшую одноклассницу Ольгу Липкину. Чтобы не искали меня, если я вдруг задержусь (мечтать не вредно, вредно не мечтать!).

 

И вот я, как пятнадцатилетняя девчонка, таясь, задами огородов крадусь к речке, к «нашему» месту.

Я вижу его издали, и сердце моё радостно подпрыгивает. Господи, что это со мной? Чего я себе нафантазировала, люди добрые? А всего-то: человек пригласил меня поплавать вместе, чтобы ему не было скучно. «Спокойнее, Лариса Васильевна, спокойнее», – сказала я сама себе и вышла из тени деревьев. Но скажите, как можно быть спокойной, когда видишь, как глаза человека радостно загораются при виде тебя, как его лицо, не привыкшее к улыбкам, расползается в стороны, не в силах удержать рвущуюся наружу радость? И я счастливо заулыбалась ему в ответ.

– Добрый вечер, Дмитрий Ильич!

– Добрый. Поплыли?

– Поплыли.

Потом мы долго сидели на нагретых за день летним теплом брёвнах на берегу. Уже темнело, было очень тихо и как-то торжественно. Я думала о том, что ещё много раз потом буду вспоминать этот летний вечер, эту темнеющую в сумерках фигуру немолодого мужчины, что сидит рядом.

– Мы познакомились с моей будущей женой, когда нам было по двадцать, – тихо заговорил он. – Сразу поженились и прожили целый год очень счастливо. А потом она заболела. Сначала стали плохо слушаться руки, потом ноги. Обратились к врачам и после нескольких месяцев походов по больницам, бесконечных анализов и консультаций у разных медицинских светил ей поставили страшный диагноз – рассеянный склероз. Ещё через год она уже не вставала с инвалидного кресла. Но всё равно я её очень любил. Так мы прожили двадцать семь долгих и счастливых лет. Мне часто приходилось уезжать по своей работе. Она оставалась с домработницей. Но я каждый день звонил ей и при малейшей возможности мчался к ней из любой точки земного шара. А три года назад она умерла. Жизнь для меня остановилась. Я не понимал, зачем мне надо оставаться в этом пустом и бессмысленном без неё мире. Я очень хотел к ней. Мой друг силой заставил пройти меня курс психотерапии и кое-как я вернулся к прежнему образу жизни, к своей работе. Но суета меня стала раздражать, и я выбрал эту стройку подальше от мира. Решил построить последний в своей жизни объект и уйти от всех дел, заработанных средств мне хватило бы безбедно прожить остаток жизни где-нибудь в глуши. Я не предполагал тогда, что встречу здесь тебя и жизнь снова обретёт смысл.

Он внимательно вгляделся в темноте в моё лицо.

– Мне надо съездить в Москву по поводу заключения договора на крупное строительство. Я скоро приеду, и мы всё решим вместе, да?

Я кивнула.

– Обещай меня дождаться и не исчезнуть до моего возвращения.

Я опять кивнула. Слёзы мешали мне говорить.

Он обнял меня за плечи и прижал к себе…

 

…Утром я по привычке проснулась рано, хотя спать легла только под утро. Можно было бы поспать подольше, на речку я сегодня не пойду, что мне там делать без него, но спать не хотелось. Я смотрела на танцующие в потоках света, льющегося из окна, пылинки. На душе было счастливо. Какое счастье, что всё сложилось именно так. Как поётся в одной старой песне: «представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь, не той бы улицей прошёл, тебя не встретил, не нашёл». Какие всё же иногда коленца выкидывает судьба, вроде этого неожиданного зигзага, переворачивающего всю жизнь! И большое спасибо судьбе за этот зигзаг, низкий ей поклон до самой земли. А ведь действительно всё могло бы быть совсем-совсем иначе. Если бы я не проявила характер и не настояла на отпуске, то сидела бы уныло сейчас над чужим отчётом в душной комнате, и знать бы я тогда не знала, что есть на свете такой Серёгин и есть на свете такое чувство, как любовь. Да-да, теперь я точно знаю, что это именно она. Никогда ничего подобного я не испытывала к мужчине, ведь нельзя же считать любовью то притяжение молодых тел, что было у нас с бывшим мужем и что очень скоро испарилось под гнётом быта. Сейчас вся моя душа, вся сущность моя были пропитаны этим человеком, и если бы вдруг его не стало, то, наверное, не стало бы и меня, так наши судьбы неразрывно переплелись. Дорогой Дмитрий Ильич, родной мой Дима, приезжай скорее!

 

И потянулись дни в томительном ожидании. Я готовила, стирала, мыла полы, полола грядки, варила смородиновое варенье, сушила сено, но мысли мои неблизко – рядом с Серёгиным в далёкой Москве.

Пошла последняя неделя моего отпуска. Я, конечно же, не уеду отсюда, не дождавшись его. Ведь я дала слово. Но дела надо завершать. Сено мы с мамой и Галей в несколько ходок перевезли на тележке и сложили на сеновале – Маньке на зиму хватит. Варенье смородиновое, черничное и крыжовниковое на зиму заготовлено. Дома всё перестирано и пересушено. Осталось последнее дело – выкрасить беседку в саду. Я смешала синюю и белую краску, получился изумительный ярко-голубой цвет, одела старое трико и футболку, повязала на голову старую косынку и приступила к делу. Накануне мы с дочкой целый день шкурили беседку, и теперь она стояла жалкая, как старый ободранный кот.

– Ничего, голубушка, – успокоила я её, – сейчас ты у нас станешь красавицей. – И я приступила к работе.

Краска ровно ложилась на дерево. Работать было приятно и легко. Я водила кисточкой, напевая себе под нос, и думала о своём. Сегодня приедет Серёгин. Я это точно знала. Чувствовала. Вот выкрашу беседку и приведу себя в порядок, а то не дай бог застанет меня в таком виде и подумает: а нафига мне такая замарашка в заляпанном трико? Я засмеялась, так развеселила меня эта мысль.

– Я вижу, без меня тут не скучают?

Резко обернувшись, я нос к носу столкнулась с ним. В руке он держал чахленький букетик моих любимых ромашек. Как он здесь оказался, ведь здесь нет калитки? Через забор перепрыгнул, что ли?

Я предупредительно отстранилась, выставив вперед испачканные краской руки.

– Слава труду! – улыбается он.

– Ну, здравствуй, – улыбаюсь я в ответ.

Он садится на скамейку в ещё не выкрашенном углу беседки. Похлопал ладонью рядом с собой. Послушно сажусь рядом. На душе хорошо и спокойно. Мир опять стал объёмным и цветным, наполненным запахами, звуками, солнцем. Он, щурясь от яркого солнца, улыбаясь, смотрит на меня. Я не в силах сдержать ответную улыбку. Так мы и улыбаемся друг другу молча с добрую минуту.

– Получил заказ на строительство в Алжире представительства одной весьма серьёзной московской компании, – наконец произносит он. – Уже подписан договор. Я не был в Алжире, но думаю, что условия для жизни там не из лучших: должно быть, жара, пыль, бытовые неудобства, москиты разные. Поедешь туда со мной?

– После такой рекламы не могу отказаться, – рассмеялась я, – Я поеду! Мы с Галкой поедем с тобой!