Признаки зимы

 

 

 

Ночью шёл холодный дождь, к утру прихватило, и крыши стали скользкими, как стекло. Ворона, косо слетевшая на крышу соседнего дома, заскользила по ней, но удержалась, нашла в фальце кровельных листов приютившуюся зимовать личинку и стала выклёвывать её. А на улице, когда Арефьев возвращался из университета, был уже полный гололёд и автобус осторожно полз по Ленинскому проспекту.

Жены дома не оказалось, а на обеденном столе лежала её записка: «Боря, я у Лины. Всё на плите, только разогрей».

Он, прежде чем умыться и переодеться, прошёл в кухню, кастрюлька с супом и сковородка с котлетами стояли на плите, он зажёг две конфорки и поставил на них кастрюльку со сковородкой. Обычно, если не выпадало чего-нибудь срочного по монтажу, жена раньше его кончала работу в киностудии и ждала его, когда он возвращался после своих римлян. О его специальности – классической филологии – она спросила как-то:

– С чем их едят, твоих римлян?

– Римляне многое любили: салат из листьев кипариса, растёртых земляных червей, любили и мандрагору.

– Просто прелесть, – сказала тогда Кира. – Съездим как-нибудь за город, тогда накопаешь земляных червей. А что такое, кстати, мандрагора?

– Из семейства паслёновых, помогает при простуде и ревматизме.

Она не знала, что такое семейство паслёновых, а до подагры или ревматизма было ещё далеко.

 

Когда они только познакомились, всё, что касалось его работы, его римлян с их мудростью и житейским опытом, интересовало Киру, она рассказала, что ещё в детстве смотрела грандиозный старый фильм «Нетерпимость» о крушении целых царств; а в день, когда они решили соединить свои жизни, он подарил ей сохранившуюся ещё от отца, археолога, серебряную римскую монету – динарий с изображением Гордиана Старшего, правда, несколько стёршуюся.

– Сколько же ей лет? – спросила она тогда.

– Считай: двести тридцать восьмой год новой эры.

Она почтительно подержала монету в руке, сказала:

– Буду носить на груди, как медальон, надо будет только сделать ушко.

Но ушко она так и не сделала, впоследствии Арефьев нашёл как-то эту монету в коробочке месте с пуговицами, взял её, жена и не вспоминала о ней. А фильм «Нетерпимость» был о вавилонянах, и Арефьев давно уже понял, что и Лукреций, которого он читал жене когда-то, разъясняя глубокий смысл его поэтических сентенций, казался Кире, наверно, вроде динария, из которого, если даже приделать ушко, медальон получится, приметный лишь для нумизматов.

 

Они были женаты пять лет, но уже почти два года пошло так, что словно по разным дорогам идут их жизни, и, в сущности, и не поймёшь, зачем они соединились когда-то. Жену, однако, он любил, уже давно не стал докучать ей ни Лукрецием, ни целебными предписаниями Квинта Серена Самоника, которому, наверно, и современная медицина поклонится с её рентгеном, физиотерапией или антибиотиками. А там – лишь голое поле житейского опыта да ещё проникновенность глубокого ума натуралиста. Как-то, когда жена пожаловалась на бессонницу, и он прочитал ей одно из классических предписаний на этот счёт, она скучающе вздохнула.

–  Ах, Боренька, всё это антиквариат, посочувствуешь, что тебе приходится возиться с этим.

Арефьев несколько раз ходил с женой на кинопремьеры, но фильмы оказались неинтересными, и Кира недовольно сказала однажды: «Зачем томиться, если ты не любишь кино» – но он не ответил, что хорошие фильмы он любит, а тратить зря вечера ему жалко, за вечер столько можно сделать нужного, и она не стала звать его с собой, иногда шла на премьеры прямо с работы или оставляла записку, как сегодня. Но обед был приготовлен, стоял на плите, только разогреть, и дух одиночества уже давно посещал его в квартире.

 

Арефьев умылся в ванной, сменил пиджак на домашнюю курточку и, одиноко сидя за столом, подумал о том, что в некоторых случаях одиночество – верный друг человека, испытанный и ненавязчивый спутник, с которым можно и обговорить многое, можно и хорошо помолчать. Телефона в их новом доме ещё не было, и Арефьев как-то пошутил, что в их районе собираются в порядке опыта установить видеотелефоны, жена ответила: «Только этого не хватает» – видимо, представила себе, что тогда не скроешь от собеседника нередко недовольное выражение своего лица.

Арефьев принёс из кухни кастрюльку с супом; суп был с цветной капустой, Кира знала, что он любит такой суп, – добрая, заботливая жена, и что тебе ещё нужно: чтобы она восхищалась Лукрецием, или выписывала бы целебные наставления Квинта Самоника, или чтобы по вечерам терпеливо ждала в стороне, пока ты не переведёшь какую-нибудь очередную оду или послание?

«Свойственно дням пребывать, когда ночи становятся меньше, свету же дня – уменьшаться, когда прибавляются ночи», – писал Лукреций. Последуем же его разумным рассуждениям: в любви, наверно, так же, как и в природе, и у неё свои времена года, хотя лучше бы без них, лучше бы, чтобы солнце всегда находилось в зените.

 

Он пообедал, потом пил кофе из чашки и читал газету – тихий домашний кейф в новом доме со всеми удобствами, а затем можно будет побеседовать с римлянами, они всегда готовы со своей мудростью, не устаревший даже в век кибернетики и космических полётов.

Темнеть стало рано, день за окном как-то сразу стёрло чёрствым ноябрём с его гололёдом, – сейчас в их район и таксист неохотно поедет, – и Арефьев недовольно подумал о том, что Лина Савёлова живёт на Большой Ордынке, неужели была такая срочность поехать к ней, а домой жена, наверно, и не заезжала, приготовила обед ещё накануне.

Лина Савёлова работала в студии мультипликационных фильмов художницей, Арефьев как-то побывал у неё с женой; на стенах комнаты Лины висел портрет Диснея, висело и большое изображение оленёнка Бемби. Чай пили за низеньким столиком, Арефьев сидел, согнув ноги, в никелированном креслице, похожем на жаровню, ноги сразу затекли, а когда вернулись домой, Кира восхищённо сказала, что в квартире Лины Савёловой вся мебель выполнена по её рисункам, и Арефьев промолчал, хотя его ноги ещё не отошли, а чай приходилось пить, почти уткнувшись в чашку.

 

Вот и пошло все так – с утра он уходил на прогулку со своими римлянами, а жена – под руку со своим волшебным миром, который быстро проносится на широком экране, звучит притушенными, вкрадчивыми голосами, когда говорят о любви или повелительными окриками, если происходят какие-нибудь драматические действия. Над рабочим столом Киры висели как дань прошлому этого искусства портреты Рудольфо Валентино и Конрада Вейдта, некогда кумиров, и когда Рудольфо Валентино умер, несколько женщин покончили с собой. «Вот что такое – искусство кино», – сказала Кира, описывая, как умер Рудольф Валентино, и Арефьев ответил тогда: «При чём здесь искусство?», имея в виду женскую истерическую экзальтацию; Кира, наверно ждала, что он скажет ещё, но он больше ничего не сказал, а над его столом висела большая фотография форума.

Однажды он уговорил жену пойти с ним на вечер в университет, на вечере актёры читали переводы стихов римских поэтов, в том числе и его переводы. Кира проскучала всё первое отделение, глаза у неё были сонные, а на второе отделение они не остались.

– Ты всё-таки здорово переводишь с латинского, – сказала она, когда вернулись домой. – Неужели только у нас, русских, полагаются отчества? А как звали отца Лукреция? Может быть, он был Лукрецием Горациевичем?

Он не обиделся за Лукреция или Горация, пусть себе мирно существуют рядом с Рудольфо Валентино и Конрадом Вейдтом…

 

В одиннадцатом часу он услышал, как жена отворила ключом дверь, сразу, ещё в прихожей сказала:

– Мерзейшая погода! Сплошной гололёд.

Он остался сидеть за своим столом, только повернул голову в её сторону, спросил:

– Замёрзла?

– Ужасно. Сейчас горячий душ приму, а ты поставь пока чайник.

Он прошёл в кухню, зажёг газ, а в ванной слышался шум душа.

– Кира, что за спешка была ехать к Лине? – спросил он, когда Кира вышла из ванной в тёплом байковом халатике.

– Надо было поговорить кое о чём, – ответила она уклончиво.

Он не знал кинематографических дел и не интересовался ими, но и она не интересовалась его римлянами.

– Какие новости? – спросил он, чтобы не пить чай в молчании, уже привычно ощущая, что жена вернулась не в духе.

– Какие могут быть новости? – ответила она.

Прежде, однако, она всегда возвращалась с новостями, рассказывала о своём дне или новых кинофильмах, потом, наверно, решила, что ему всё это неинтересно, и лучше помолчать, чем говорить для того лишь, чтобы не сидеть в молчании; но и он уже давно не читал ей стихов своих классиков.

В их новом доме четырнадцать этажей, он подсчитал раз, что по фасаду на каждом этаже около двадцати окон, – значит почти триста окон по всему фасаду, и, когда возвращаешься вечером, в большинстве окон горит свет, а некоторые темны, и всегда думаешь о том, что судьба чьей-то семьи или отдельного человека, и если в окнах темно, – может быть, муж с женой пошли в кино или в театр, или, может быть, мужу с женой уже скучно вместе, и каждый пошёл в свою сторону, и вернуться порознь.

 

– Какие же могут быть новости? – повторила Кира. – Правда, Лина сделала новый мультипликационный фильм и зовёт на просмотр, но тебе ведь это неинтересно.

– А что у тебя? – спросила Кира, немного помолчав.

– У меня один римлянин попал в вытрезвитель. Следовал заветам Вакха и был неумерен.

Она не сказала: «Неостроумно», но он сам сказал себе это, просто не хотелось пить чай в молчании. После горячего душа и чая Кира согрелась, порозовела, от неё пахло хорошим мылом и чистотой кожи, и Арефьев посидел рядом, потом притянул её к себе за плечо, хотел поцеловать её в губы, но она слегка упёрлась рукой ему в грудь, сказала: «Ну, ну», поцелуй пришёлся возле её уха, и сразу всё стало скучно, да и не нужно вовсе.

Они сидели вдвоём за чайным семейным столом, и снаружи кто-нибудь, возвращавшийся по гололёду, может быть, не без зависти взглянул на их освещённое окно с мягкой жёлтой тканью на люстре, бросавшей тёплый, кремовый свет, – и подумал из тёмной стужи вечера, что, наверно, тепло и уютно за этим окном, всё за ним по-семейному, надёжно и надолго, – возможно ,и возвращался так поздно от того, что у него всё не по-семейному и ненадёжно.

 

Вскоре опять ударило по стёклам дождём, наверно, индевеющим на ходу, когда дворники на стёклах автомашины только скрипят, а то и совсем застревают, и даже занавески на окнах колыхались от порывов ветра.

– Теперь пойдёт, – сказал Арефьев, – теперь все признаки зимы. Забелит скоро наш с тобой район.

Он прошёл в свою комнату, сел снова за рабочий стол, а жена перемыла посуду и легла, наверно, с книгой в руках.

«Так при постройке домов: если первые линии кривы, если угольник не прям и от правильных черт отступает, и уклоняется уровень в неких местах хоть немного, то неизбежно окажется зданье всё криво и косо», – прочёл он у того же Лукреция.

– Боря, – позвала жена из своей комнаты, – взгляни, пожалуйста, не забыла ли я потушить конфорку на кухне.

Он отодвинул кресло, прошёл в кухню, один голубой огонёк действительно колыхался, Арефьев перекрыл газ и вернулся к своему письменному столу.