Об отце

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за декабрь 2023:

 

На чтение потребуется 13 минут | Цитата | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

Николай

 

С женщинами у него получалось.

И не оттого что красавец, наоборот, он этого будто стеснялся. Улыбался невпопад, покашливал, пятернёй лохматил чуб, да так, что не разглядеть было синих глаз и точёных, сросшихся на переносице бровей. Ну и фигура – спортсмен, боксёр.

Всё это вместе действовало на слабый пол безотказно.

У девушек вспыхивали смешанные чувства, им хотелось «догнать, обнять, прижать к груди»^[1], а дамам в возрасте и старухам – калорийно кормить^[2].

 

Впервые о том, что он может быть интересен кому-то кроме матери – да и ей-то не очень, семеро по лавкам, – он задумался лет в девять, когда однажды после школы соседкина дочка, немая шестнадцатилетняя Сонька, знаками попросила донести до дома вёдра с водой. Он удивился – Сонька была кровь с молоком, здоровая деваха, он ей в пупок дышал, но отказывать не привык, вздёрнул вёдра и понёс. Сонька шла впереди, часто оборачивалась и странно оглядывала его с головы до ног.

Дома странности продолжились. Он не помнил, как получилось, что оказался на столе, абсолютно голый, под пристальным взглядом Соньки. В длинной сорочке, босая, она стояла напротив и нежно трогала его везде. Так, наверное, скульптор смотрит на своё или чужое творение, оценивает, восхищается и даже завидует.

Всё это, конечно, гораздо позже пришло ему в голову. А тогда он ни о чём не думал, ему было хорошо – Сонькины соски торчали в разные стороны, как у козы, тёплые руки тянулись вниз, в его детское, мягкое, легко сжимали и гладили. Он боялся пошевелиться, нарушить немую Сонькину песню.

Через полторы недели Соньку отправила к бабке в деревню заподозрившая неладное мать.

Он никому никогда об этом не рассказывал, но вспоминал часто.

 

Тем более что девичье, манящее и искушающее, было почти недосягаемо. Школы в то время делили на мужские и женские. Единственной возможностью постоять рядом с воздушным созданием в белом фартучке был общий хор. Туда стремились даже хулиганы, а его загнали силой, голос оказался редкий. Но поначалу он рта не мог открыть от стеснения, давал петуха, краснел и зажимался, пока не услышал, как на перемене его авторитетно обсуждают старшеклассницы: «Рафик – красавчик, а глаза, а профиль, римский нос!».

Он не рассматривал себя в зеркале, там всегда толпились сёстры, да и отец не одобрил бы. Футбол, бокс, синяки и ссадины.

 

Но после школы почему-то выбрал медучилище. На первом же курсе их повели в роддом. Они с другом, дураки, надели тугие плавки, чтоб не возбуждаться. Приготовились, значит.

А там ад – женщины кричат, корчатся на кушетках, стоят на коленях, воют. Студенты оцепенели. Но из родильной громко крикнули: «Есть татары, язык кто-нибудь понимает?». Его вытолкнули. Взмокший доктор махнул рукой:

«Рафик? Тут... первородка... как бы кесарево делать не пришлось, а она, – ткнул окровавленной рукой в перчатке на бледную с тёмными от ужаса и боли глазами роженицу, – из деревни привезли, по-русски ни гугу, ещё и меня не подпускает, мусульманка, ети её, мужчине типа нельзя. Поговори с ней, быстро, времени нет».

 

«Апа^[3], – робко начал он, – ты из какой деревни? – Она пробормотала что-то, напряжённо всматриваясь в его лицо. – Ты видишь, я татарин, как ты, я уважаю твою веру и правила, но... ты умрёшь... и ребёнок умрёт, если врача не подпустишь. Соглашайся, апа... бисмилла рахмани^[4]», – вспомнил он молитвы матери.

Татарка закрыла глаза, врач как по команде кинулся к ней, разгоняя по пути студентов.

 

Однако с медициной пришлось расстаться уже в следующем семестре.

Ярый борец со стилягами и разложенцами, директор училища выгнал его за причёску – модный кок, который каждое утро он старательно бриллиантинил в уборной. На прощанье этот гад заверил, что два ближайших года не только «кока», но и вообще никакой растительности на голове не будет.

Но в армии служилось, как ни странно, легко, медицина, хоть и неосвоенная, помогла – стал сержантом-медбратом, да ещё и распределителем ценного спирта, обнаглевшем на этом деле так, что месяцами не вылезал с гауптвахты. Потом взялся за ум, боксировал за «Динамо», стал чемпионом округа.

Девушки ломились на матчи, после боёв ринг утопал в цветах. Парни – солдаты и офицеры – завидовали нещадно. А он злился, и краснел, и всё так же не смел подойти ни к одной.

 

 

*   *   *

 

Сквозь сон и стук колёс пробивался настойчивый механический голос, пожилая соседка дёргала за гимнастёрку и прямо в ухо кричала: «Солдатик, слышь, призывают!».

Он разлепил опухшие после дембельской ночи глаза и снова отрубился. Бабка не отставала: «Слышь, ты ж медик, вроде, вон змеюка на значке, там женсчина рожает, просют пройтить. Кажись, в пятом? – Толстый дядька напротив быстро кивнул в ответ. – В пятом спец каком-то вагоне, иди, касатик!».

Он уже очухался – армейская выучка – и понял, что попал. Не пойти нельзя, а пойти – опозориться (чем он поможет, йодом рану обработает?).

Дружным плацкартным составом его довели до пятого спецвагона, набитого диппочтой, а там решительная проводница развернула всех, кроме него.

В единственном купе было тихо. Справа на нижней полке, неестественно поджав ноги, как петух на насесте, сидел юнец. Глаза его лихорадочно бегали взад-вперёд, пока не натолкнулись на солдата. С надеждой вскинулся: «Ты кто? Доктор?». И тут раздался крик такой силы, что оба машинально зажали уши и пригнули головы.

– Ну, что сидим? – как ведьма на метле, примчалась проводница. – Делать-то что, она ж измучилась вся!

 

Слева на сбитом матрасе, на карачках, выгибая спину и мыча от боли, стояла женщина.

– Да я ветеринар! Ни разу у людей роды не принимал! – оправдывался юнец, стараясь выскользнуть из купе. Проводница загородила проход объёмистым телом.

– У людей! – передразнила его и накинулась на пришедшего: – А ты чего встал, давай помогай, я воду принесла!

 

Четыре часа трое незнакомых людей помогали чем могли появиться на свет новому человеку. Роженица уже не кричала и не извивалась, живот её ходил ходуном от схваток или от вагонной качки.

– Чего телишься, она ж помрёт счас! – прошептал он, наклонясь к опустившему руки ветеринару. Откуда он это знал, неизвестно, но соратник оживился, звонко выругался и – «была не была!» – принялся давить женщине на живот.

Он стоял рядом, мокрым платком обтирая измученное её лицо, шею и бесцветные волосы. Руки его были ободраны в кровь, она царапала их в смертной хватке, кусала и ломала, но он не чувствовал боли, только губами шевелил: «Хорошо... потерпи, родная... всё хорошо». Его пыталась сменить проводница, но он не дал.

 

Ребёнок закричал громко, басом, за дверью вагона услышали и загалдели.

Веки женщины мерно подрагивали, по лицу расплывалась блаженная улыбка. Ветеринар уже не дрожал, уверенно принял послед, отрезал пуповину, всё завязал по правилам и, гордый собой, потянулся за сигаретами в пиджаке. «Эй, герой, – проводница мотнула головой, – ты хоть и молодец, а курить при младенце не позволено».

Рафик наклонился к новоявленной матери, она тихо шептала что-то. Еле услышал:

– Как зовут?

Он оглянулся:

– Кого?

– Тебя! Имя как? Сына назову…

Ветеринар обиженно поджал губы и стал-таки прикуривать, пока проводница побежала за тряпками для пелёнок.

 

– Николай, – сказал Рафик. И добавил для чего-то: – Коля.

Женщина ощупывала кулёк, что лежал у неё под правым боком в сто раз постиранной дряхлой простыне и проговаривала в такт колёс, будто икала:

– Ко-ля-Ко-ля... Ни-ко-лай. Доб-рый Коля! И кра-си-вый!

 

 

*   *   *

 

 «Нет, ну а что я, Рафиком бы назвался? – размышлял он по дороге домой. – Человек родился – русский, она вот блондинка, муж поди тоже, и тут такой – Ра-а-афик! Нет, пусть Николаем будет».

Впереди была целая жизнь. И с женщинами у него всегда получалось.

 

 

 

Дорога детства

 

 

Я никогда не хотела вернуться в детство, где «крылатые качели»^[5] и «струится лунный свет»^[6]. Мне вообще чужда сентиментальность и неловко от групповщины под названиями «раньше было лучше», «рождённые в СССР!». От них веет затхлостью, несвободой и Альцгеймером.

Мне ближе шпаликовсковское «путешествие в обратно я бы запретил...».^[7] Хотя объективно мои детские годы… Когда никто не слыхивал не только про «абьюз», «буллинг», «виктимблейминг», но и суть, действия эти в упор не замечал в детской среде. Когда нормой считалось колотить за двойки (отличницу Светку мать била шлангом от стиральной машины за четвёрки). А угрозу-пророчество «в подоле принесёшь!» без стеснения пользовали и в рабоче-крестьянских и в интеллигентных семьях (господи, да пусть хоть сто раз в подоле принесут, вот радость-то будет, думаю я сегодня про своих самостоятельных и деловых дочерей). Когда на вопрос: «а что есть поесть?» – получал раздражённое: «что дам, то и съешь!». Так вот у меня это время было почти счастливым – никто не бил, заботился, защищал, ну чуть придушивал контролем, читал мысли и дневники, обижал недоверием, а иногда, наоборот, забывал, пропускал... но кто я такая, чтоб осуждать?

 

Детство – это дорога: аэропорты, вокзалы, бетонка-асфальт, запах бензина и холодок самолетных леденцов.

…Конечно, я не помню себя в три месяца, когда родители поместили туго запелёнутый кулёк со мной в оцинкованное корыто вместо коляски и полетели на Север. Я не помню свет фонарика, которым в ночи милиционеры с овчарками шарили в этом моём корыте в поисках сбежавшего зека.

…Да, Север продолжал оставаться каторгой для осуждённых всех мастей.

…Я не помню себя трехлетнюю, в самолёте, увозившем на Большую землю отпускников и заключённых, вцепившуюся в наручники одного из них так, что мама никак не могла вернуть меня на место. Мрачные небритые мужики протягивали мне звенящие браслеты, и такая тоска читалась в их лицах, что мама и охранник сдались – весь полёт я упоённо играла с лиходеями.

 

А что же помнится мне?

...Маленькие жёлтые бархатцы в тюменском аэропорту и свой восхищённый шёпот: «Цветочки, цветочки». Впервые за пять своих лет я видела не книжные, а настоящие цветы, их тогда не выращивали на Севере. А ещё растерянного, с младенцем на руках, молодого мужчину, который тщетно пытался увести меня от этих жёлтых шариков. Он (мамин коллега) торопился передать меня на следующий рейс до Куйбышева, где встретит родня. Ему досаждал мой восторг, тормознутость и, вообще, он умучился со своим личным ребёнком!

...Мне шесть, и я заворожена́ чёрным небом Нечерноземья. Это слово я запомнила потому, что там как раз, наоборот, было всё черно – и внизу и вверху: и расквашенная дорога с валунами жирной грязи, где раскорячился наш запорожец, и мальчишки-спортсмены, измазанные до глаз, и безбашенный их тренер – мой отец, устроивший эту авантюру – марш-бросок по СССР. От Украины, где папины боксёры брали призы на всесоюзных соревнованиях, до самого дома «во глубине сибирских руд» на утлой машинёшке.

Битком набитый запорожец – по-моему, даже тяжёлые чёрные маты, вечный спутник спортсменов, умудрились туда запихнуть – бодро нёсся по жёлто-серым от скошенной пшеницы полям, терпеливо ждал паромов, взбирался по серпантину гор и наконец сдулся, застрял в грязи, куда я тихо и обречённо вывалилась с заднего сиденья. Лёжа под колесом и отгоняя единственно неприятную мысль об испачканной вязаной жилетке с волшебными прозрачно-зелёными пуговицами, я блаженно смотрела на звёзды и сквозь ватную дрёму небесной музыки старалась не слушать барабанную дробь отцовского мата.

...Они опомнились уже на трассе: взахлёб радовались, что с десятого раза машина завелась, что Локоть (Колька Локтев, призёр чемпионата СССР в среднем юношеском весе) вместе с Сашей Котиком буквально на руках вынесли кособокий запорожец. Хохотали до тех пор, пока отец резко не ударил по тормозам и бешено вращая глазами не заорал: «Где Элька?! Прикончу!!!».

И потом, отряхивая меня от грязи и прижимая к сердцу, заклинал всю дорогу: «Только матери не говори». Ну и, конечно, я, ступив на порог, первым делом выдала:

– Ма-а-ам, меня чуть не задавили, я лежала в грязи, под колёсами! – И радостно упивалась мамиными охами и возмущением. Мне почти не было стыдно, что я «заложила» отца.

Кстати, жилет и пуговицы не особо пострадали, из него потом юбку перевязали (дефицит, гос-с-споди, всё!).

 

...Помню горькую тоску железнодорожных перегонов. Лет с пяти ненавижу поезда... Меня тогда опять надо было срочно отправлять. Интересно: в то время не смущались делегировать детей малознакомым людям. Или это мои молодые родители были так беспечны?

Я летала в кабине с пилотами, в лютую стужу тряслась с нефтяниками в продуваемом грузовике, в машинном отсеке какой-то дряхлой посудины плыла безбилетницей из Туапсе в Ялту. Сейчас это кажется невероятным, тогда – считалось ну пусть не обычным, но вполне допустимым.

 

...Так вот – лето, билетов не достать, их просто нет до сентября. «Отойдите от кассы, мужчина, не тычьте деньгами, билетов нет! Никуда!» На перроне надрывается Высоцкий: «Там чай растёт, но мне туда не надо!».

Несмотря на невероятную коммуникабельность, папе не удаётся взять билет, и ближайшие сутки мы проводим на приволжском вокзале в попытках упросить проводниц взять меня на юг, где ждёт мама. Никакие деньги не могут умолить суровых жд-служащих, никому не охота связываться с беспризорной девчонкой, и лишь две жалостливые и (или) жадные тётеньки из почтового вагона берут меня к себе и сразу ставят основную задачу: прятаться в контейнер под лавку при приближении контролёра. Где он приблизится – неизвестно, поэтому я – душа в пятки – ныряю в тёмное и душное убежище каждую остановку. Поезд идёт не спеша, раскланиваясь даже на полустанках.

Я привыкаю к темноте контейнера. Сургучи на посылках и бандеролях уже кажутся обыденными штампами, а не волшебными знаками. Молюсь всем богам, чтобы меня не нашли контролёры, иначе я останусь одна где-то на путях, и меня никогда не найдут красивая мама и сильный папа. От скуки тётки расспрашивают меня о родителях, лезут с дурацкими вопросами, кого больше любишь, загадывают загадки, которые я не могу разгадать.

 

...Дорога. Я до сих пор её люблю. Подсадила «на дорогу» мужа и тяжёлую на раскачку младшенькую. Старшая впереди планеты всей давно путешествует только что не на Марс.

Больной отец до сих пор умудряется ездить на Родину, к сестре, за тыщу километров, ходит с палочкой в архив, пытается отыскать награды своего отца. Мама, с онкологией и нефростомами, почти еженедельными химиями, страшно тоскует по вольной дороге – она хочет видеть, чувствовать, узнавать новое.

...«Дорога без конца, дорога без начала и конца...»^[8]

Я хотела бы закончить жизнь в дороге.

 

 

 

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в декабре 2023 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: