Остановка в пути

– Остановите! – шептали пересохшие от обжигающего воздуха губы, ломаясь резиной на сорокоградусной жаре.

– Остановитесь! Ребята, девчонки! Милые, уроды! Козлы, мудаки кипатые, пидоры ишиботные, да остановитесь вы или нет, пальцем деланные?! Долбаные цадики, сучки датишные, остановитесь! Сын человеческий к вам взывает! Или вы уже не люди? Или я для вас – не человек? Тогда кто?.. Эй, эй!! – Еще одна машина пронеслась мимо, обжигая жаром круто заваренного воздуха. Если эту волну напасти мне удавалось отбить, то от напора ненависти, выпущенного, словно из пушки, палившей по мне из "Фольксваген-транзит", я отшатнулся, и меня снесло взрывной волной к автобусной остановке.

Но денег на автобус нет, и безысходность моего положения снова кидает меня туда, где в водовороте потока машин люди-оборотни, сами того не замечая, оборачивались машинами.

– Остановитесь! Прошу вас... Братцы-друзы... с вашими имамами! Олимы! Родные... собаки русские... бешенные! Братья евреи! Сестры-католички! Народ! Христиане, православные, мать вашу!

Помню. По выжженной солнцем земле Голанского плато, по колючкам, торчавшим золотыми миражами колосьев налитого хлеба, шли мы с женой и трехлетним сыном, капризничающим у меня на плечах. Шел я тупо, механично повторяя движения, и безразлично взирал просоленными потом глазами на базальтовое полотно дороги. Раскаленные камни, – каждый – соперник солнца – казалось, смыкались с выжженным, безнадежно бесцветным небом, которое лишало не только надежды, но и самой сути того, что могло ее иметь.

Жена все еще пыталась "голосовать", но глаза проезжавших в машинах манекенов еще меньше моих были способны что-то увидеть. И не пот их выел, не слёзы, а нечто загадочное, непостижимое, что оставляет лишь видимость человека, лишая его самой человечности.

Шоссе уходило все дальше от населенных пунктов, а мы шли, совершенно потеряв любую надежду на чудо. Сын плакал, капризничал, хотел пить. А что я мог? Создать для него из пустыни оазис? Но у меня не было ни машины, ни прав, ни денег, чтобы сдать на права. Тогда о каком таком чуде могла идти речь? Я злился на себя, продолжая механично идти вперед. Но сын категорически воспротивился. Я снял его с шеи, целуя в соленые щеки.

– Не плачь, – почти беззвучно говорил я ему, – папа тебя любит, и мама тебя любит.

– Машина не любит меня. – Как-то не по годам серьезно сказал мой сын. Я слегка опешил, пока не увидел, что обиженный ребенок указывает мне на что-то пальцем.

– Машина...– повторил я вслед за сыном, рассматривая остановившийся рядом, словно выросший из миража, небольшой рабочий грузовичок. – Машина не любит тебя...

Машина не любила и меня, машина вообще никого и никогда не любила, но кто эти люди, придержавшие стремительный бег своей машины? Остановились ли они по злому умыслу не любящей нас машины, или это все же отклик человека на зов души? Я смотрел на открывающиеся дверцы грузовичка и, казалось, чего-то ожидал. В машине сидели рабочие арабы. Широко распахнутая дверь давала возможность разглядеть всех троих. Тот, который был за рулём, пальцем поманил нас. Наши глаза встретились. Наступил момент истины. Они смотрели на нас, мы выжидающе смотрели на них. И тут сын зашагал к распахнутым дверцам грузовичка. Мгновение, и он был подхвачен сильными руками строителей. И вот уже он сидит рядом с ними, и болтает ногами. Жена, больше не раздумывая ни секунды, следует вслед за сыном. Последним, в кабину грузовичка, взобрался я.

– Маим! – потребовал воды сын, и в его руках оказалась запотевшая бутылка с минеральной водой "Мэй Эден".

– Пожалуйста, сигарету, – с мольбой во взоре произнесла жена. Кто-то протянул ей пачку "Мальборо".

– Ну, а мне тогда, для полного счастья не хватает только чашечки кофе, – сказал я по-русски. Арабы, услышали слово "кофе" и вот в моих руках оказывается пенопластовый стаканчик, в который Джином струится из термоса, напоминавшего собой волшебную лампу Аладдина, неповторимый аромат чудодейственного напитка.

А сын уже перемазан арабскими сладостями, и жена жадно глотает кофе и сигаретный дым, а я всё никак не решаюсь захлопнуть дверцу грузовичка.

– Куда направляетесь? – спросил на иврите строитель.

– Киббуц, – сообразила жена. – Мером Голан.

– Нет, – закачал головой тот, что был помоложе. – Нам в другую сторону.

– Беседер, – оборвал его старший, и тот включил передачу...

До последней минуты я отказывался верить в происходящее. Но чудеса скоротечны и маленький грузовичок арабов-строителей уже остановился у массивных электрических ворот киббуца. И вот мы уже выходим из легко распахнутых дверей машины. И благодарные улыбки еще не сошли с наших лиц. И стоим, мы все еще не по ту, а по эту сторону забора, где дорога – реальность, а не часть пейзажа...

– Как же так? – неизвестно у кого спрашивал я, идя по киббуцной аллее. – Как случилось, что вот эти вот, улыбающиеся нам теперь люди, не захотели нас увидеть на дороге?

Но мир оказался шире киббуцного двора, а пришедший мне ответ – проще. Арабы увидели в нас то, чего не пожелали увидеть в них самих, евреи: увидели отчаявшихся и потому свершающих ошибку за ошибкой людей, потерявших надежду обрести свое место под безжалостным солнцем Палестины.

Я так и остался в долгу, а точнее – в плену у той самой дороги, по которой умчался, словно растаял в терпкой и вязкой, как оливковое масло жаре, мираж того самого грузовичка. И десять лет спустя, всё у той же дороги, уходящей расплавленным асфальтом в выгоревшее небо, я снова ловлю тремп. И едва я понимаю, что остановка в пути это вовсе не чья-нибудь обязанность, а лишь возможность человека откликнуться на зов души, как рядом со мной возникает старенький "Ситроен", и набожный мальчишка, с улыбкой распахивает мне дверцу.

– Кама зман ата ба арэц? Сколько времени ты в стране? (ивр.) – зачем-то спрашивает он и, хохоча, резко рвет вперед, словно вырывая меня из какого-то безвременья, в котором я застрял на той своей вынужденной остановке.