Причитание

 

 

 

 

 

Неделю после похорон Нуну суетливо действовала: размазывая по лицу слезы, выпрашивала у очередного начальственного лица гранит для памятника, гоняла сына от художника к художнику, ругалась с кладбищенской прислугой. Потом она вдруг обессилела – как будто ходила по льду, а он обломился.

На работе ей оформили отпуск, поток визитеров шел на убыль. Только на то и хватало ее теперь, чтобы приготовить из принесенных сыном продуктов обед для дочери и вновь оцепенеть в своем углу.

– Поешь, мамочка, а то и я обедать не буду! – упрашивала Иринэ.

Нуну через силу пыталась проглотить кашу, но ее начинало тошнить, и она отворачивалась от тарелки.

– Что мне делать?! – восклицала в телефонную трубку Иринэ. – Она сгорает!.. как папа!.. приезжайте!.. Может, врача позвать?

Неожиданно настигали сумерки. Темнота, как земная утроба, поглощала шкафы, стулья, пестроту занавесок на окнах и оставляла Нуну наедине с тишиной. Особой тишиной, глубокой и темной, когда нечем прикрыть сердечную наготу и пальцы сводит от ненависти к себе.

В страхе перед тишиной Нуну требовала, чтобы дочь постоянно находилась при ней, даже телевизор забрала в спальню, удерживая Иринэ рядом. Но иногда и присутствие дочери не защищало ее от сумерек.

Нуну посылала Иринэ включить люстру и бра, закрыть дверь на террасу. Легче не становилось: сумерки надвигались не снаружи, а изнутри ее души. Нуну чувствовала их мягкое шевеление где-то под ребрами и замирала в ужасе: ведь стоит чуть-чуть ослабеть, и непреодолимая сила доберется до горла, сожмет его, лишит дыхания...

Иринэ удобно полулежала в кресле перед беззвучно орущим телевизором – звук она отключала, чтобы соседи не услышали и не обвинили ее в нарушении траура. И из-за таинственности и преступности беззвучного вопля Нуну казалось, будто на экране показывают метания ее сердца, а дочь наблюдает за ними, как за рыбкой в стеклянном аквариуме.

– Попробуй, проживи тридцать лет с мужем! – хотелось крикнуть Нуну. – Заслужи право наслаждаться материнскими страданиями! Ты видела на панихиде эту старуху, ты видела?!

И Иринэ каким-то чувством улавливала непроизнесенный упрек, отворачивалась от телевизора и бежала к матери. Нуну гладила ее жесткие волосы, касалась нежной кожи и удивлялась, что могут сосуществовать вместе такое жесткое и такое нежное. И еще удивлялась она, что могут сосуществовать вместе Иринэ, тридцать лет жизни с Бадри, она сама, непохожая на себя тридцать лет назад, Дато, ее первенец, особенный, отличный от родственников и в двадцать девять лет почти старый.

И она не находила слов, чтобы выразить горе, переполнявшее ее.

 

Раньше жизнь казалась Нуну плоской, как изображение на экране телевизора. В домоуправлении, где она работает паспортисткой, эта плоскость кричаще выставляется напоказ. Вынеси Нуну свою историю на обсуждение сослуживиц, от нее мигом отсекли бы лишнее и подвели однозначный итог: поймала, мол, девочка без образования дипломированного специалиста с квартирой в центре города. Квартира, правда, с общими удобствами, но кто в начале пятидесятых мог претендовать на удобства собственные? Специалист благоустроил, в конце концов, квартиру, сделал отдельный выход, пристроил уборную и душ. А центр – это, все-таки, центр.

И сослуживицы восхитились бы деловыми качествами Нуну и осудили бы ее за деловые качества: пролаза, мол. И в их отношении к ней появились бы нотка настороженности и нотка уважения, но, по большому счету, ничего между ними не изменилось бы: они принимают друг друга любыми, иначе помногу лет бок о бок не поработаешь. Да и похожи они одна на другую гораздо больше, чем Иринэ на Дато.

А мама считает, что Нуну могла сделать лучшую партию. Она не прощает ей единственного ее самостоятельного решения и пеняла до последнего дня Бадри, дня, когда из больницы привезли его тело и старшая сестра Нуну на время забрала маму к себе. Мама шесть лет до того жила под крышей нелюбимого зятя и ела его хлеб.

С мамой все понятно – амбиции. Но и беспристрастные сослуживицы могли сказать о Нуну только ложь, потому что не ловила она Бадри и о квартире его не мечтала. Ни о чем подобном не мечтала Нуну в двадцать один год. Все случилось помимо нее, она оказалась свидетелем, а не участником своей жизни. Такого в домоуправлении не понимают, и она не поняла бы, если Бадри так подло не умер бы раньше нее...

Бадри впервые увидел ее на студенческой вечеринке и поразился бледности ее тонкого лица, невозмутимости светло-карих глаз и пушистой золотой косе до пояса. Незнакомка так не походила на бесстыдно хохотавших вокруг девиц с крикливой помадой на губах и выщипанными бровями...

Через несколько дней он попытался поцеловать ее, но она выскользнула из его рук и сказала, как учила ее мать:

– Или ты будешь вести себя прилично, или нам незачем больше встречаться.

Он обиделся и решил забыть ее. Но чем тщательнее он изгонял мысли о ней, тем настойчивее они возвращались, и тем тоскливее было у него на душе.

Однажды он решил посмотреть на нее издали. Нуну шла по улице одна. Точеная фигурка в темном строгом платье. Чистый лоб сиял безмятежностью, на груди лежала золотая коса...

Он шагнул к ней из кустов и срывающимся голосом выкрикнул:

– Будь моей женой!

Она остановилась, на секунду замешкалась и ответила вопреки материнским советам:

– Да.

 

В полночь Иринэ уходила спать. Потухший экран телевизора не мог уже разболтать секреты Нуну, но это было еще страшнее: голодными волками воют запертые в душе секреты, воют от предчувствия, что со временем никто не станет интересоваться ими.

После рождения сына Нуну нездоровилось. Бадри пришел с работы раньше обычного, выкупал малыша и присел на постель жены.

– Уложим Дато и выйдем на полчасика погулять.

– Мне плохо! – отозвалась Нуну раздраженно.

– До пенсии заживет! – засмеялся он.

Все тело ломит, голова болит, а ему только бы посмеяться! Нуну обиженно отвернулась к стене. Что ему до ее самочувствия, он-то сам здоров!

– Вставай! Вставай! – тянул ее за плечо Бадри. – Чем больше валяешься – тем сильнее раскисаешь!

Она сделала вид, что не слышит.

– Вставай, симулянтка! – он сдернул с нее одеяло.

От бессилия и униженности Нуну разрыдалась.

"Время рассудило вас... – нашептывала Нуну тишина. – Ты болела, но жива, жива, а он, здоровый, умер... Ты плакала втихомолку, что дети твои окажутся сиротами при злой мачехе... Ты мстила Бадри за эту мачеху, а он умер раньше... Жертва – не ты, жертва – он..."

– Я не хотела! – стонала Нуну. – Я не хотела! Так вышло!

Дато дорос до яслей, Нуну устроилась в домоуправление и каждый день после того выслушивала истории о грубости, толстокожести мужчин, об изменах их и предательствах. Бадри – один из многих и поступает, как они, успокаивала себя Нуну, но не могла совместить в мыслях теплого, в любую минуту разного Бадри, ее Бадри, и холодное абстрактное "они".

О, если б Нуну умела стать к нему равнодушной! Не было бы слез, не было бы бесконечных часов, когда лежала она между жизнью и смертью, вслушиваясь в глубокое, здоровое дыхание спящего Бадри. Похоронит он ее, женится вторично... Какая же несчастливая выпала ей судьба!

День ото дня Бадри все меньше шутил, все чаще задерживался на работе, уезжал в командировки. Иногда у него были ночные дежурства. Видя его, входящего в дом, Нуну доставала из кармашка халатика валидол. Бадри морщился и отворачивался.

Нуну жаловалась на мужа сослуживицам и утешалась их сочувствием: чем терпеть бессердечие Бадри, она лучше покончила бы с собой, но жаль сына. И сослуживицы качали головами, варили на электроплитке горький кофе, заглядывали в чашку и выносили на разные голоса один и тот же приговор: любовница, во всем виновата любовница.

Нуну начала бегать по бабкам. Бабки требовали то подушек, то пальто, вскрывали швы и доставали из утопленных в перьях и складках тайников всякую чертовщину. Они колдовали над свечами и вымогали деньги, зашивали в тряпицы молитвы, ругали Нуну за доверчивость и учили избавляться от подруг.

А Бадри, несмотря ни на что, уже почти не улыбался дома: только если Дато тянул его на прогулку. Он, как и прежде, ездил в командировки, дежурил по ночам. Гадалки продолжали твердить о любовнице, и совсем спавшая с лица Нуну плакала, представляя, как умрет она, появится у Дато мачеха...

Как стыдно и больно быть оставленной, разлюбленной, никому не нужной!

Дато стукнуло десять, когда мать явилась к Нуну и сообщила, что встретила Бадри в чужом доме, да еще с женщиной на добрый десяток лет старше его. Со старухой связался!

Нуну разрыдалась, закричала, что выследит и опозорит его, а мать закрыла поплотнее двери и окна, развалилась на стуле – ни дать ни взять кумушка, наслаждающаяся на веранде весенним утром и сплетнями, – и принялась с интересом за ней наблюдать.

– Ты кончила? – спросила она после того, как Нуну, обессилев, затихла. – Теперь моя очередь.

Она подошла к Нуну совсем близко, так что за ее длинным костлявым телом скрылась комната.

– Ты с детства дура – в школе не хотела учиться, потом выскочила за смазливого мальчишку без всякого положения, да и с мальчишкой справиться не умеешь, а еще называешь себя женщиной! Кто когда вернул мужа истериками?!

От уверенного материнского голоса по плечам и ногам Нуну заструилась приятная слабость, захотелось спать: все уладится само собой, мама сделает невозможное, мама выручит...

Нуну последний раз всхлипнула и сказала, как неизменно говорила в неразрешимых, запутанных ситуациях:

– Ты умная, посоветуй...

Мать выпрямилась и тоном полководца произнесла:

– Ты родишь ему второго ребенка. Девочку. Отцы сильнее привязываются к дочерям.

Она не сомневалась, что приказ будет исполнен в точности.

 

Так появилась на свет Иринэ, но исчезла ли из жизни Бадри старуха?

Бадри души не чаял в дочери, но...

Иринэ ползала по самодельному манежу. Дато играл во дворе.

Бадри посадил Нуну перед собой и спросил:

– За что ты меня ненавидишь?

– За что ты унижаешь меня? – ответила она вопросом на вопрос.

– Не лучше ли нам расстаться?

– Не можешь дотерпеть, пока я подохну?

Он встал и вышел на улицу и никогда больше не заводил речь о разводе.

"Притаился и ждет! – злилась Нуну. – Точно хищный зверь в засаде".

Как мог он умереть раньше?!

 

Правду об их с Бадри жизни несла в себе старуха. Нуну разузнала, в какую больницу ее поместили, однажды она даже решилась навестить соперницу, дошла до палаты и повернула обратно.

Через две недели старуху выписали. В регистрационном журнале остался адрес. Нуну сунула медсестре трешку и завладела журналом. Она долго разбирала корявые знаки, складывавшиеся в имя и фамилию, запоминала улицу, номер дома, квартиру.

Этот район она знает. Современные трущобы. Да еще надо взбираться в гору.

Медсестра испуганно оглядывалась по сторонам, под конец она не выдержала – выхватила у Нуну журнал и спрятала в стол.

Нуну смотрела и не видела ее. Корявые буквы остались отпечатанными на сетчатке и ложились поверх лиц и предметов.

Почему, почему ей надо сводить счеты с Бадри?

За день до смерти он держал ее за руку, благодарно улыбался, радуясь стакану воды, извинялся, что надо вынести судно. И когда его увозили в реанимацию, он не обвинял ее. Он только не дождался ее конца – умер раньше.

И это было хуже любых обвинений, потому что случилось в реальности и не может быть опровергнуто никакими доводами. Разве поспоришь с бумажкой, на которой значится "Свидетельство о смерти" и стоит гербовая печать?

 

Иринэ, мне плохо! Проснись, Иринэ!

Ни стука каблуков, ни шелеста платья, ни живого дыхания...

– Он изменял мне, пока я безуспешно лечилась у врачей! – плачет Нуну, но никто не слышит ее.

Потом она смотрит в темный провал потолка и вызывает в себе воспоминания об их с Бадри счастливых днях. Но счастливые дни не хотят возвращаться, они выцвели, потеряли четкие очертания, как погруженное в холодный туман ущелье.

– Какие у тебя точеные брови, красавица... и ресницы длинные и пушистые... Коса... в жизни не касался такого теплого золота... будто шелковая... а как она пахнет, с ума сойти... неужели сама не чувствуешь?.. если буду умирать, отрежь и положи ко мне в гроб...

– Я тебе нравлюсь больше других женщин?

 

В доме в непрестижном районе спокойно спит старуха. Интересно, помнит ли она слова, которые говорил ей Бадри? Помнит ли она, как он затихал, насладившись любовью? И становился беззащитным, не ведающим греха...

Я ненавижу тебя, старуха, последняя моя надежда на оправдание! Я выцарапала бы тебе глаза – они нравились ему, наверное, также как мои! Я вырвала бы твои волосы – с ними он, наверное, готов был принять смерть! Но прежде я заставила бы тебя говорить!

Ты рассказала бы Иринэ, как вы с моим любимым мечтали избавиться от меня, как репетировала ты роль мачехи...

И когда Иринэ заплачет и потянется ко мне своими нежными ручками, неотличимыми от рук Бадри, только поменьше, и когда она поймет великое страдание мое, я почувствую, что победила. Я победила тебя и Бадри, и маму, и моего недотепу-отца, не замечавшего меня, пока мама не прикажет ему отругать меня или сводить куда-нибудь...

В схватке с тобой я обрету полный голос – и меня услышат. Люди поймут, что я есть, и никто не в праве занять мое место.

Ослабнет страх исчезновения моего "я" и страх, что исчезновение никогда не наступит. Тогда я найду в себе силы нести свой крест дальше.

Горе мое, Бадри, и в победе ты надсмеешься надо мной!