Сны слепых

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2024:

 

На чтение потребуется 1 час | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

Анне.

 

 

– …мам, ты не знаешь, что делают в постели женщина и мужчина?!

Сквозь разорванную сетчатку дрёмы он услышал неторопливые деликатные шаги по идеальной «медицинской» миланской плитке кухонного пола и выверено приглушённый голос Анны. Ему показалось, она говорила так, чтобы он слышал отдельные слова-маяки: «…Я же тебе говорю, мама, он встретил меня очень хорошо!», – и затем – «хромающий» звук шагов «через один», вероятно, Анна сняла или потеряла туфельку: «…не беспокойся… дня три-четыре… мама, я уже взрослая!», – и затем торжествующее и одновременно возмущённое: «Мам, женщина и мужчина спят в постели во всех смыслах, ты не знала этого?!». Он отметил первенство женщины… «На старости лет я стала женщиной, ты представляешь?»

Послышался искренний треск электроподжига плиты, кофеварка утвердилась на конфорке, в джезву пролилась вода. «…Я хочу этого! Сколько можно это обсуждать?»

По квартире распространился аромат молотого кофе. «…Сейчас будем завтракать, потом поедем по магазинам…»

Босым, не одеваясь, поймав на себе «анатомический» восторженный взгляд Анны, он бесшумно прошёл в ванную. С наслаждением умылся, оделся, вышел в кухню, с удовольствием отметил – утро ничего не поменяло в худшую сторону, с телефоном в руке, Анна была всё такой же свежей, довольной жизнью, и ощущение частного тихого праздника продолжилось. На ней было надето прозрачное бельё чёрного цвета, и, действительно, только одна туфелька, навевающая мысли о Золушке. Анна зачем-то привезла с собой ковровые персидские «маленькомукские» туфли на низком каблучке с загнутыми носками.

Другая туфелька лежала на боку, под стеклянным овальным кухонным столом. Наклонившись, он вытащил из-под стола туфлю и поймал Анну за ногу. Рискованно содрогаясь грудью, неслышно смеясь, согнувшись, показывая режущую линию упругого живота, она запрыгала на одной ноге, он ловко надел туфельку.

Анна с благодарностью кивнула и сделала ему «большие глаза», показывая на трубку телефона, но он не обратил на это внимания, он обнял её за грудь и поцеловал в губы, ощутив вкус слов булгаковско-достоевской Маргариты Филипповны, «нашей мамы»: «…мы с папой беспокоимся о тебе». Почувствовав аромат мятной зубной пасты, он как будто бы обнял сразу двух – и мать, и дочь.

Анна всё же отстранила его и, заканчивая разговор по телефону: «…мам, мы сейчас садимся завтракать…», – повернулась к плите и вопросительно взглянула на него: «Ничего, что я в таком виде? Я тебя не смущаю?». Явно-тайно рассматривая её ягодицы, он молча кивнул, не отрывая взгляда, осторожно сел к столу.

– Просто я до сих пор живу с родителями, а иногда так хочется утром выйти в кухню вот в таком виде. Или даже совсем голой, – не оборачиваясь, Анна деликатно кашлянула, – я знаю, на что ты смотришь.

– Я смотрю на детские ямочки на твоей пояснице, – очнувшись, деловито солгал он, – ходи в чём хочешь! Что на завтрак? Кофе? Овсяная каша?

– Думала, ты добавкой скажешь: «…ты же дома!». Кофе и каша, да. Ещё я нашла в твоём холодильнике сыр. Ветчину. Копчёного лосося, икру... – Анна помолчала, затем добавила с удивлением: – Чёрную. Много… Что будешь?

– Из твоих рук – всё. Мы же дома!

Наклонившись и обняв, Анна поцеловала его. Это уже был не «поцелуй первой встречи, склонный к побегу», здесь было протяжённое прикосновение-проникновение, ощущение тобой другого тебя. С фантомным «ах…» Анна оторвалась от него, на секунду приложив к его губам свою ладошку:

– Завтрак! Только я халат накину, чтобы всё же не смущать себя.

После неспешного завтрака Анна неторопливо оделась, и он передал ей кредитную карту. «Пароль – мой адрес, номер дома и квартира, запомнила?» – «Да, это легко. А сколько там?» Он назвал сумму. Анна ужаснулась: «Это мой заработок… за два… три года!» – «Для разгона тебе хватит. Купим тебе бельё, новую обувь, верхнюю одежду, джинсы, сделаем тебе ногти и на руках, и на ногах, если хочешь, сходишь в парикмахерскую, словом, немного потратим на тебя денег, ура?» – «Конечно, ура, ещё бы не ура! Надо позвонить маме!» – «Потом, давай вызывать таксомотор!»

Затем он вложил ей в руки пачку наличных: «С ними осторожнее!». Анна зажала рот рукой, он даже не улыбнулся ей, он давно не тратился на эмоции. Про себя подумал: «Деньги любят не счёт, но пересчёт. Проверив, посмотрим…».

Они вышли из подъезда, на крыльце дома было свежо, солнечно, они сели в такси и поехали в торговый центр «Пушкинский». «И телефон тебе надо купить новый, выберешь?» – «Да, конечно…», – он видел, Анна была ошеломлена. «То есть, я понимаю, что у тебя всё сместилось в лучшую сторону, но не до такой же степени!» – «До такой и даже дальше, за пределы горизонта событий».

Он знал, она любила его и пятнадцать, и десять лет назад, любила, зная, что он нищий, что он «путается с разными бабами», что он, любя, пренебрегает…

Видимо, не до конца веря, Анна до боли сжала его руку. Они проехали Курганский театр драмы, площадь имени Ленина, книжный магазин, где сорок лет назад он купил набор больших открыток с живописью Джорджоне, он же Джорждо Барбарелли. Будничным праздником его поразил «Сельский концерт». Два юноши и две девушки музицируют на природе – обычная история, но при этом девушки были обнажены. Он был тихо поражён, но, кажется, что никого, ни художника, ни персонажей на полотне, не смущала и не удивляла нагота девушек. Тогда он понял главное, – можно и так, это – впечатляет. Суть искусства – расширяя рамки восприятия, можно и так!

Вечером он попросил у отца денег и на следующий день купил Джорджоне. Долго перебирал открытки, вдыхая ароматы типографской краски, поражаясь отчётливости нездешней печати. Открытки были отпечатаны в ГДР, среди выходных данных выделялась отдельная строка – Made in DDR.

Низкое небо марта снимало фотографически точный отпечаток стылого Кургана. Его любимая погода, sfumato из межсезонья зимы-весны. По лёгкости дыхания казалось, что этот день будет длиннее жизни.

В «Пушкинском», на эскалаторе он пытался сосчитать: «Сколько между нами лет-ступеней?», – с трудом вычел из своих пятидесяти одного года её тридцать четыре, у него получилось шестнадцать. «Нет же, арифмет, семнадцать!»

Она приподнялась на цыпочках и неловко, но старательно и настойчиво поцеловала его в губы. Анна пока всё делала так – неумело, но старательно. Прошлой ночью его отчего-то не поразило, что в свои тридцать четыре года Анна была не просто «старой девой», но и девственницей. Он как будто слышал её голос: «Кому нужна обезьянка с моим… лицом?»

– Мне!

– Что… тебе?

– Неважно, – он подумал: «Нет, это сейчас важно для меня».

Анна была некрасива, но она всё ещё была свежа и упруга во всех необходимых ему местах. «Именно некрасивость сохранила Анну для меня».

Когда он уезжал из Москвы в Курган, он позвонил Диане по поводу своего сборника рассказов, они поговорили, и Диана сказала ему на прощание: «Теперь ты можешь купить себе любую девушку, в том смысле, что теперь ты оградишь от мерзостей жизни любую девицу, и всем своим девичьим она отблагодарит тебя». Он не хотел «быстрой покупки», с другой стороны, он не хотел начинать долгую и трудную дорогу новых отношений с туманным, возможно, обрывным финалом. Анна позволяла спрямить и обезопасить этот путь.

– А сколько денег я могу потратить? – она серьёзно улыбнулась. – И в какой срок?

– Всё. Сегодня.

Первая пара примеренных сапожек так понравилась Анне, что она «навсегда» надела их тут же, в магазине. Ему было счастливо объявлено: «Готовься, ангел мой, я в них буду спать!» Такая же история произошла и с джинсами. Анна долго крутила округло-тугим денимным задом в примерочной, затем отказалась снимать коллекционные итальянские джинсы. Девушка-продавец с понимающей улыбкой осторожно срезала все этикетки. Он уловил, как продавец-девушка подумала: «Любовь, конечно, никогда не покупается, но всегда продаётся!». И затем: «Бедный богач, твоя красотка такая страшненькая!». И в финале: «Эх, я бы… мне бы… и почему так везёт таким некрасивым?!».

С ворохом пакетов, сумок и сумочек они расположились в кафе «Три с половиной поросёнка», было время второго завтрака. И в этой «буржуазности» он не усмотрел ничего фальшивого.

– Ты будешь делать ногти?

– Обязательно! – Анна, улыбаясь, закивала. – Это около часа, справишься без меня?

Потом он сидел в окружении барьера из пакетов напротив косметического кабинета, раскрыв простую ученическую тетрадь в клетку, стараясь уловить фантомные боли своих будущих рассказов и краем глаза подглядывал за Анной, которой обрабатывали ногти в «аквариумном» салоне «Золотая Рыбк», финальная «а», по таинственным причинам, отсутствовала, внося актуальный модный хаос в определение пола рыбки. Анна перехватывала его взгляд и улыбалась ему.

Он думал написать рассказ «Кров Командора», о начинающем машинисте, о профессии, связанной с непременной смертью людей. Каждый год – по роковой статистике – один-два «оступившихся трупа». То есть, ты – двадцать лет машинист, и на твоём счету небольшое персональное кладбище, то есть, ты – легальный палач, многосерийный убийца.

Диана, его московский редактор издательства «Neo», утвердила темы рассказов, но для номинального объёма нужно было больше историй. «Нам необходимы любые сюжеты, единственное условие – в твоём стиле, кажется, ты стал продаваться».

Он прикидывал рассказ «Невинное бесстыдство» о немолодой, но всё еще привлекательной женщине, у которой семья – пожилая мама, состоятельный муж, взрослый уже сын, и которая, тем не менее, три раза в неделю по несколько часов тайно от семьи позирует обнажённой моделью. Она не может изменить мужу физически, но изменяет вот так – виртуально, Анна Каренина наоборот.

Подумалось о том, что равнодушие, с которым эти персонажи ограждают себя от жизни, должно быть особенным, высшим – надчеловеческим.

Он увлёкся сюжетом о натурщице, пытаясь понять: для чего ей это надо? Понедельник и среда – аудитория Архитектурного института, пятница – Художественное училище. И там, и здесь раздетыми часами, замирая, она зачем-то стоит, лежит и сидит посреди аудитории, полной студентов, думая о чём-то своём. О чём она думала? Может быть, это была экстравагантная измена мужу? Затаённое когда-то, но сейчас реализованное желание эксгибиционизма? Откуда, когда и как возникло это странное желание – легально выставлять себя голой перед толпой одетых молодых людей?

Диана одобрила сюжет про загадочную натурщицу. И историю про машиниста, обречённого быть убийцей. Машинист выйдет на «раннюю» пенсию, разведётся со старой женой, найдёт себе юную подругу, женится ещё раз, но это ничего не поменяет, покойники так и будут стоят за его левым плечом. И однажды некто, без лица, улыбаясь, прошепчет на ухо машинисту-пенсионеру: «Я – Люцифер, можно просто Люций!».

Час прошёл незаметно. Он так и не разобрался ни с натурщицей, ни с машинистом, настроение затуманилось, но его тут же отвлекла Анна.

– Смотри, какие у меня ногти, ни у кого таких нет, вот у тебя, к примеру, нет, а у меня есть! Удобно лазать по телеграфным столбам и соснам! А ты? Что придумал, дашь почитать?

Он дал ей свои записи, два абзаца, двадцать строк, подумалось: «Может быть, по реакции Анны я пойму, куда мне двигаться?».

– Из пока что не написанного больше всего зацепил «Невинное бесстыдство», – сказала Анна, – такой странный психологический выверт. И в самом деле, зачем ей это? А с другой стороны, кому-то же надо позировать голой, но это, конечно, не объяснение.

Двигаясь к отделу женского белья, они завернули в ювелирный магазин, и Анна, с трудом сдерживая нечто, напоминающее orgasm, купила себе серьги с бриллиантами:

– Оказывается, это так просто! Просто…

При этом на почти экзаменационный вопрос пожилого продавца, интонациями похожего на профессора: «Девушка, вы внимательно изучили ценник этих бриллиантов?», – Анна холодно ответила: «Да, разумеется!».

– Бриллианты – лучшие друзья юношей, покоряющих девушек, – он не смог не сказать это.

– А история с машинистом, вообще, невероятная. Я даже и не задумывалась над этим, а ведь это так и есть, они все – убийцы и, возможно, палачи…

В отделе белья к выбору Анны он добавил то, что хотел видеть на ней. На последнем комплекте она сделала большие глаза и надула покрасневшие щёки.

– Классно! – закивала Анна, – невидимые, особенно сзади, трусы! Берём!

– Вот этот бюстгальтер померь, пожалуйста!

Она с готовностью зашла в примерочную, он замер перед задёрнутой шторой, пытаясь понять, всё ли хорошо? В последнее время всё было так, как он хотел, и после смерти матери вряд ли его что-то могло потрясти. Он как бы вышел на финишную прямую жизни. Но у него ещё было достаточно времени, он твёрдо знал это.

– Милый, войди! – он даже не услышал, а скорее почувствовал её слова. С первопрочтений Эрнеста Хемингуэя он не любил слова: «милый», милая», «он сказал», «она сказала».

Всё сбывалось до мелочей, он шагнул за штору.

– Экий ты… ценитель моих девичьих прелестей, только учти, при малейшем движении из лифчика всё будет выпадать, вот смотри…

Обнявшись, они на мгновение замерли в примерочной, и Анна прошептала ему на ухо непристойность. Он почувствовал забытое – возбуждение, и подумал: «Анна – моя вдумчивая ученица».

Для покупок больше не было рук. Они долго и осторожно укладывали разноразмерные пакеты, сумки и сумочки в багажник таксомотора, часть поместили в салон, умостились сами, наконец тронулись.

Дома Анна долго ахала и охала, распаковывая и примеряя вещи, «уединившись» в спальне, она звонила маме, он слышал сдержанно-восторженные интонации. Затем Анна примеряла бельё и ходила по квартире то в одном комплекте, то в другом, детально изучая себя перед широким, в полстены, зеркалом, требовательно поправляя бюстгальтер и трусики, и в эти мгновения она не просто была одна, его вообще не было в жизни.

От этого доисторического реликтового открытия ему стало страшно. Именно так, мгновенным игнорированием, тебя могут стереть из твоей же жизни... Но всё обошлось, Анна надела свежекупленные джинсы и шёлковую блузку, и они наконец поужинали, день шёл ровно, незаметно.

Он пытался перенести в компьютер слова, что записал в тетрадь, попутно редактируя смыслы, но вышло плохо, он почувствовал, что не справляется с темой машиниста, убийцы поневоле. В какой момент молодой человек осознаёт, что ему на рельсы необратимо будут падать люди? Что машинист чувствует при этом? Заведёт ли он себе комплект примет – добрых, дурных? Есть ли позыв сменить профессию? Как с такими машинистами работают психологи? Что он чувствовал, когда переехал своим составом первую жертву? Это был мужчина? Девушка? Может быть, ребёнок?

И благополучная респектабельная пожилая, но всё ещё красивая натурщица не спешила раскрывать свой секрет. Она ухаживала за своим телом, посещала бассейн и тренажёрный зал и позировала обнажённой моделью три раза в неделю в художественных заведениях. Может быть, это – компенсация недостатка внимания, потребность находиться в центре, пускай и такими экзотическими методами? Возможно, что в юности она мечтала быть актрисой, но удачно – удачно? – выйдя замуж, стала добропорядочной примерной домохозяйкой. И сейчас, спустя десятилетия, когда семья скрепляется лишь формальными условностями не бытия, а быта, и сын взрослый, можно «добрать прошлое» откровениями настоящего?

Повернувшись на живот, расплющив на подушке сдобную еваподобную грудь, как будто бы искусно обмятую на гончарном глинистом круге мастером своего дела, Анна продолжала размышлять и в постели:

– Мне кажется, она просто хочет продлить молодость! Позирование её мобилизует, и не даёт расслабиться, распуститься телом. Ты уже придумал ей имя?

Он чуть не сказал: «Маргарита Филипповна!», – но вовремя пробормотал:

– Пока нет. Есть варианты?

– Судя по тому, как ты её описал – это копия моей мамули, включая бассейн и спортивный зал. Это тем более странно, что вы ведь не просто не знакомы, вы даже не встречались. Кстати…

Наклонившись, касаясь его губ своими губами, Анна прошептала:

– Ты не боишься встретиться с моими? Не бойся! Они заранее тебе рады.

– Я ничего не боюсь! Ты забываешь, сколько мне лет.

– Пятьдесят один, я помню. Моему отцу пятьдесят семь. Мамуле – пятьдесят пять. Для твоего возраста ты шикарно выглядишь, а уж в постели ты… и твои… детали просто чудо! Давай сделаем вот так!

Анна положила его на обе лопатки, решительно и вместе с тем деликатно села верхом и, вместе с ним, на донном выдохе, ощутила главное.

– Поехали с орехами! – выговорила Анна, с особенным чутким вниманием двигая бёдрами. – Буцефал донесёт нас до границы с Индией! Напоминаю… Индия, о великий мой повелитель, находится на самом краю земного диска!

– Какое у тебя спокойное, зеркальное в написании, произношении и смыслах имя – Анна!

…Ночью, притворяясь спящим, он вспоминал ещё один сюжет «из закромов». Однажды в их классе на уроке литературы появились директор и новое лицо – вместо Нины Трофимовны вошла учитель на замену, улыбающаяся молодая девушка, приятная своей не избыточной пока ещё полнотой. Тельная полнота её была драпирована в ало-чёрное платье. Он ещё подумал тогда – королевское платье для эшафота. В руках «новенькая» держала книгу на английском языке, это он помнил отчётливо: Эрнест Хемингуэй «Старик и море».

Кажется, её звали Юлия Ивановна. Она дала классу задание, и все уткнулись в учебники. Юлия Ивановна тоже стала читать про старика и его большую рыбу. В какой-то судьбоносный момент он поднял на секунду глаза и со своей второй парты отчётливо увидел груди Юлии Ивановны в её таинственном углублённом декольте ало-чёрного платья. Читая о море, учительница упёрлась локтями в стол, встав коленями на стул, отклячив обширный тыл.

Как оказалось, оптика его была настроена настолько зорко, что он увидел родинку на правой груди Юлии Ивановны. Почувствовав взгляд, она подняла на него голубовато-зелёные глаза. И он впервые понял: на него, в его четырнадцать лет, посмотрели как на мужчину. Она медлила, и он сообразил, ему дали возможность не только смотреть, но и видеть. Затем Юлия Ивановна, исправляя двусмысленность, медленно выпрямилась. В то же задушенное мгновение ему захотелось обнажённую женскую грудь – ощутить, почувствовать, изучить, хотя бы разглядеть, и он представить себе не мог, как быстро исполнится его желание. Этим же летом они всей семьёй поехали в Крым, в посёлок у моря – Кача. Июль, море, и кажется, что каникулы «навечные», песок пляжа, перебирая который, понимаешь, что каждая песчинка – это точка или многоточие всех предложений мира.

Он плавал, лёжа животом на надувном матрасе, совершая множество энергичных гребных взмахов, двигаясь, как скоростной маневренный глиссер, среди голов и плеч купающихся. Однажды он заплыл в неизвестность почти безлюдного чужого пляжа, причалил к неоткрытому берегу и вдруг понял: граница суши и моря проходит по пунктирному поясу его плавок.

Он вообразил себе школьную географическую карту Чёрного моря, вот берег, вот море, а вот пояс его плавок, да, всё верно.

В двух шагах от него к воде шла женщина, на ходу задирая подол пёстрого платья, под подолом оказались не виданные им ранее крохотные купальные трусики, женщина стягивала платье через голову, и вдруг что-то зацепилось за что-то, и на линию его взгляда упруго выпала тугая белая грудь с тёмным соском. Это было как яркая вспышка, он даже прищурился, продолжая, между тем, бесстыдное наблюдение. Женщина неторопливо сняла платье и только после этого заправила грудь в чашку лифчика.

– Повезло тебе, да, мальчик? – её интонации были почти интеллигентными, она улыбнулась ему.

– Только наполовину, – сострил он голосом, который не узнал, и тут же ужаснулся и этому хриплому голосу, и сказанному. Продолжая улыбаться, женщина задрала лифчик до подмышек.

– Так лучше? – ему улыбнулись шире.

– Вдвойне, – он продолжал острить, на всякий случай давая, во всех смыслах, задний ход.

Ещё один сюжет, загадочная вязь событий: декольте учительницы Юлии Ивановны, её родинка на правой груди, «Сельский концерт» Джорджоне, пляж в Крыму, случайно выпавшая грудь прибрежной купальщицы, – может быть, именно так работает механика Мироздания? Что-то вроде «Неприличной истории» – «кассовое» название для рассказа – взрослеющий мальчик, природно, с рождения испорченный темой «для взрослых». Дикая Диана одобрила и сюжет, и название: «Только без излишеств! Сдержаннее с бунинскими грудями – женский род, множественное число!».

…Анна вдруг застонала во сне, он осторожно положил ладонь на её крутой бок, погладил бедро, она вздохнула с облегчением, повернулась на спину. Анна была журналистка канала Областного телевидения, из Екатеринбурга, кроме этого, она состояла в штате пресс-службы губернатора. Вероятно, подменяя жизнь, Анна записывала упрямо прорастающие стихи, которые публиковали местные издания. Обладая гармоничным, почти роскошным телом, она была странно, пикантно некрасива.

В первую их ночь она разрыдалась, и сквозь её слёзы и сдавленный смех он различил полупрозрачные слова о том, что она «никогда не видела голого живого мужчину так близко, не трогала и не касалась, не ощущала и не…» какое-то дополнительное и неприличное «не» захлебнулось в её слезах. Влажные от слёз щёки покраснели, лицо стало почти отталкивающим. «А скажи, ты бы позвонил мне, если бы не заработал свои деньги?» – «Нет» – «Это ужасно! Ведь если бы, то я бы навсегда… как это несправедливо! И вообще, ты предал меня тогда, предал! Ведь я думала…» Потом она сказала: «Конечно, одному и в броне жить безопаснее, но тяжело дышать!».

Ему было и смешно, и горько, он обнял Анну: «Зато сейчас у тебя этого добра сколько угодно!». Она покивала головой: «Всю оставшуюся ночь жизни буду держать тебя за это! Там, где парные детали, мне понравилось больше всего». Шмыгая носом, она горячечно зашептала о том, что «всё твоё» не помещается «мне в ладошке и даже в спокойном состоянии!» – «Это хорошо?» – «Это прекрасно!». Анна финально совместила глубокий вдох и всхлип, и он понял, истерика закончилась.

Ему казалось, его никто никогда не любил, кроме Анны. Но вот что-то развернулось во Вселенной, засверкало и обозначилось яснее, и за его столом прибавилось и гостей, и снеди. Последние московские годы он зарабатывал без перерыва и простоев, его идеи одобрялись, он не успевал писать сценарии полного метра и сериалов. В итоге, он стал продюсером нескольких авторских проектов, что принесло ему «прекрасно-неприличные» деньги.

Наконец Анна задремала. Не без сожаления, он осторожно освободил своё причинное место из сонно-цепкой её руки и перевернулся на бок, с удовольствием отметив, что сегодня Анна спала голой, «одетой только» в свои бриллиантовые серёжки.

– Я не буду их снимать даже в ванной!

…В одно приторможенное воскресное утро он подсчитал свои доходы и увидел сбывшееся – ему больше не надо было снимать чужую жилплощадь, он в состоянии купить себе в Москве пару новых больших квартир. То, о чём он ярко, но мозаично мечтал, стало прочной, цельной явью. Но он уже не хотел Москвы, подённой сценарной работы и даже денег, он хотел покоя. И пушкинская мысль о «деревенском» провинциальном Кургане – «давно, усталый раб, замыслил я побег» – возникла сама собой. Вернуться на малую родину, зажить в тихом небольшом зауральском городе, сочиняя рассказы для будущего сборника…

– Название отличное, – сказала ему Диана, – оставляем «Когда погаснет Солнце».

Несколько лет назад, перед болезнью его матери, Анна позвонила ему и после «Привет!» сказала: «Это Анна, если ты ещё помнишь такую». Он помнил. Анна спросила сдержанно-дрожащим голосом: «Ты не женился?». Он тогда бессловно рассмеялся. В её вопросе были пчелиные – медово-жальные – интонации. С удовлетворённым вниманием прослушав его паузу, Анна сказала: «И я – нет, семья – это не моё!». Поговорили ещё о чём-то, чего он не запомнил, кажется, она беспомощно предложила ему встретиться, он как-то вяло сослался на что-то необязательное, почти откровенно лживое.

Анна была единственная в его жизни девушка, которая вызывала у него спокойное, постоянное влечение. Или это и была любовь? А что мы знаем про любовь и влечение?

Они познакомились пятнадцать лет назад, и почти сразу же он уехал в Москву на долгие худые годы. Он знал, Анна могла бы быть с ним, она бы выдержала бедность и даже нищету, но на её глазах этого не выдержал бы он. Потом заболела мать, и он срочно вернулся из Москвы в Курган. Потом было почти два года, когда его жизнь поделилась на день и ночь. Днём он кормил мать, менял ей памперсы, мыл в ванной, измерял давление, давал таблетки и ставил уколы, а ночью, ложась в постель, он в порнографических муаровых грёзах представлял себе Анну. И ночной образ Анны смягчил его тогдашнюю дневную как будто бы жизнь. Потом всё изменилось – мать умерла.

И вот наступило сейчас. Сейчас он ничего не хотел, кроме покоя, комфорта, сна, книг, обдумывания и сочинения рассказов, прогулок, деликатесной еды, посещения выставок, театра и филармонии – он хотел частной, хорошо обеспеченной жизни.

Он вернулся в Курган в январе, и через месяц купил гулкую в своей громадности квартиру в новом доме, а спустя ещё месяц позвонил в Екатеринбург, Анне. «Если хочешь, приезжай ко мне, я в Кургане». Кажется, что они тогда даже не поздоровались, как будто бы это было ненужно. Как будто они не расстались, так ничего и не решив, на пятнадцать лет, когда она была влюблена в него, «высокую звезду» местного телеканала. Расставаясь, он тогда думал отвратительное: «Пустяки, найдётся лучше!». Не нашлась…

И она приехала.

С букетом хризантем, он встретил Анну на холодном мартовском рассвете на перроне курганского вокзала. Из Екатеринбурга прибыл скоростной электропоезд, он увидел ровную серую толпу пассажиров – жителей Кургана, что ездили на заработки в Свердловск – и вдруг в толпе мелькнуло отчётливое алое пятно – это была вязаная шапочка Анны.

Дальше – без «привет» или «здравствуй» – последовала предвиденная им сдержанно-истеричная моносцена, где, как в чёрной воде проруби, мелькали белые острые куски льда-слов: «…столько времени… с кем ты был? Сколько девок было в твоей жизни?.. я так ждала… что мы будем делать?..».

Он молча отобрал у Анны её пухлую, но лёгкую сумку, и они, взявшись за руки, пошли к стоянке таксомоторов. Он порадовался тому, что «исключительно женская сцена» была вполголоса и на ходу, в такси Анна не будет продолжать, он знал это.

В салоне авто он сжал её руку, она ответила, он понимал, Анна была напряжена, она пока не могла оценить нынешнюю расстановку их жизней. За пятнадцать лет она мало изменилась, элегантно стриженная некрасивая блондинка со взглядом, замороженным настороженностью.

Её поразила его новая квартира – прихожая, кухня-столовая, спальня, кабинет. Квартира, набитая современной немецкой бытовой техникой и итальянской мебелью. С оторопевшим вниманием Анна рассматривала живопись Михаила Шемякина и Анатолия Зверева, наброски и гуаши Николая Година, старого курганского знакомца его родителей. На гуашах Година была Куба, ночная Гавана, пляжи Варадеро с голыми красотками в факультативных призрачных мини-купальниках.

Он кротко объяснился, сказав Анне, что «наконец заработал немного денег». На радостном вздохе она сделала вид, что не поверила ему, он показал ей банковские документы, и Анна обессиленно присела на край стула, потом она встала, и они впервые обнялись по-настоящему.

Затем она приняла душ. Из ванной она вышла в халате, накинутом на плечи. Он предложил ей что-то из «деликатесной еды», Анну удивило серебряное ведёрко, наполненное чёрной икрой, она сделала себе крохотный бутерброд и сварила кофе.

Стоя под душем, ни о чём не думая, он почистил зубы. Затем растёрся огромным махровым полотенцем и надел свежую пижаму. Когда он вышел из ванной, Анна допивала свой кофе и смотрела в окно с его шестого этажа. За окном был холодный, нарядно-неприглядный Курган с огромной неряшливой трубой теплотрассы, с заросшим многолетним мёртвым камышом иссохшим болотом, дальше шли частные дома-избы с печными трубами, за избами-домами возвышались небоскрёбы современных новостроек, дальше был Увал, лес, озёра, – места, где он решил купить себе загородный дом.

– Курган – ветреный город особенных контрастов, – Анна кивнула на окно, легко скидывая халат суетливыми зябкими движениями плеч и рук, – избы, ветер, небоскрёбы, бани и снова ветер, я это уже отметила.

– Именно так, и куда бы ты ни шёл, ветер дует тебе в лицо.

Анна вела себя как девушка из «Сельского концерта» Джорджоне, не замечая своей наготы. Он обнял её.

– Хочу купить дом в той стороне, – он абстрактно кивнул подбородком в её душистую шею, – там Увал, лес, озёра, чистота и… тучи над Вселенной.

Анна была прохладная, податливая, опустив руки вдоль тела, она позволяла ему всё, чего он хотел сейчас. Наконец, терпеливо, с пониманием выдержав ею выверенное, нервно выдохнув, она взяла его за руку и повела в спальню.

– Дом купим, но не прямо сейчас, чуть позже, – твердила Анна, – позже, но купим, обязательно позже, но точно купим…

У неё были острые ногти, напряжённые бёдра, беззащитные подмышки, колкость которых ощущали только кончики его пальцев… «А там у меня нечто среднее между треугольником и полоской, я пока не знаю, что тебе больше нравится, что мне там сделать?» – «Там ничего не надо делать, оставь как есть» – «У меня есть одна знакомая девушка, театралка, у неё там чайка МХАТа, представь!»

Он не мог представить, что в опредёленном контексте слово «выстрижена» может быть до такой степен неприличным.

Проклиная себя, он подумал: «Стиль письма должен быть таким же точным, как физиология, ведь дьявол – в деталях, но Бог перебарывает дьявола, Бог – в точности деталей». В последнее время он думал только о своих рассказах и об Анне, и сейчас это прихотливо соединилось тесными горячечными объятиями.

Он ни о чём не говорил, Анна шептала ему на ухо: «Да… Ты же очарован моим третьим размером, который плавно перетекает в четвёртый?!». Коромысленно поводя широкими плечами, Анна смеялась: «Оцени плавность перетекания! Прямо руками оцени!».

Он думал о том, что теперь у него есть всё: деньги, свобода и независимость, просторная, до состояния пустынности, новая квартира, сборник недописанных рассказов, а ещё есть молодая женщина, что любит его. Он думал о том, что главное в жизни мужчины именно это многосмысловое: «Я смог». У него есть перспектива сборника, и сейчас ещё только март, а рассказы надо сдать в полном объёме авторских листов в декабре, до конца жизни время ещё есть. «Я смогу!»

Уже под утро ему приснилась смешная ознакомительная фраза: «Я – Люцифер, можно просто Люций!», – но откуда это, он не понял. Затем приснился их старый дом 9 на улице Въезжая, второй подъезд, третий этаж, квартира 23. Во сне он даже вспомнил номер телефона, что был у них: 2-49-71, а потом он проснулся от стука одинокой персидской «маленькомукской» туфли и от разговоров Анны с «нашей мамой», булгаковско-достоевской Маргаритой Филипповной.

…В эти дни они слушали в филармонии живой оркестр. Давали мелодии Джорджа Гершвина. И весь концерт он вспоминал виниловую пластинку фирмы «Мелодия», заслушанную им до дыр, трио Леонида Чижика, «Джордж Гершвин. Популярные мелодии».

Ходили по пустынным залам Художественного салона, где экспонировался захолустный неудачник, некий Владимир Н. Куксёнок, местный художник-абстракционист. Выставку открывал его плакат-высказывание: «Я работаю для Вечности будущего!». Абстракционист Куксёнок как будто бы намекал: настоящее его не занимает.

Они решили посетить Курганскую драму, Анна выбрала «Соло для часов с боем» Освальда Заградника. Сидя в полупустом зале, она положила руку на внутреннюю часть его бедра, жестом утверждая «право на своего мужчину». Он оценил, такие неприметные вещи были значимы, Анна постепенно начинала ощущать себя женщиной.

В театре, вспоминая грудь Анны, он думал о том, что нет ничего, кроме математики и литературы, мир существует по этим законам, в центре пересечения чисел и слов. Только математик или писатель могут быть гениями, остальные виды искусств – всего лишь иллюстрация к сюжету, который был «в начале всего».

Он с удовольствием подумал о том, что жизнь пока ещё отвлекает от смерти своими важными мелочами: кофе по утрам, осенние листья, книги, театр, музыка, мысли о прозрачных ненаписанных рассказах, голая Анна в полночь, в кухне…

Дома, за ужином, Анна озабоченно спросила его: «Хочу купить презервативы, ты знаешь свой размер?» – «Нет» – «Надо будет тебя замерить, в тебе так много всего, а мне жалко наши итальянские простыни и, вообще, постельное бельё».

В её слаженном кильватерном строе слов он точно определил флагмана – «наши».

«У тебя есть линейка? Портновский метр. Ну… или рулетка?» – «Нет же, откуда?» – «Ну, а как?» – Анна задумалась, потом её взгляд упал на его школьную тетрадь в клетку. – «Только не это, нет!» – «Да! И ведь ещё надо всё это возбудить, тоже, знаешь, докука!»

Удивительным было то, что Анна купила презервативы по размеру. На листе бумаги в клетку Анна обвела карандашом его возбужденную «решительную мышцу». – «И теперь тебе не надо сдерживать себя, правда, я умница?!» – «Ещё бы!» – «Я прочла о том, что в твоём возрасте иметь семнадцать сантиметров – это уникально! Ты рад?» – «Ещё бы!..» – «А я-то как рада! А уж как я рада твоим двум метрам!..»

Листок с линейной схемой его интимного, ставшего возвышенным, «драгоценным талисманом», Анна спрятала к себе в сумочку. Это был её личный Эверест, который в штурмовых, разнообразно позиционных ночах, вершинно покорял её много раз.

Они гуляли по Кургану, и он показывал Анне свои навсегда малолетние памятные места. Детский парк, сюда приезжал кинотеатр на колёсах – переоборудованный автобус, и он вместе с парнями смотрел мультфильмы, и любимыми были «Шайба! Шайба!» и «Матч-реванш», где две команды – синие и красные – боролись за победу в хоккейных баталиях. Потом он записался в секцию хоккея, и отец купил ему пластмассовые щитки, жёлтый шлем с надписью Salvo, клюшку «Енисей» и «канадские» коньки.

И в одну из тренировок, когда он на скорости обошёл Мишку Ивановича и выкатился – один! – на площадку перед воротами противника, требуя пас, он увидел краем глаза эпический замах клюшки своего нападающего, и через секунду голова его дёрнулась, и стало замороженно-холодно. Он видел, как шайба отскочила от его головы, упала на лёд и покатилась к борту корта. Оглушив, ударная волна боли накатила чуть позже, но он не потерял сознание, только опустился на одно колено, подперев себя клюшкой и наблюдая, как кровь капает на лёд. Вероятно, эти неуместные алые кляксы на белом холоде льда и отвлекли от бессознания.

Вызвали неотложку, он ничего не понимал и не видел правым глазом, правая часть головы гудела и, казалось, распухла до невообразимых размеров, он даже поддерживал голову рукой.

Ему зашили верхнее и нижнее веко и часть разорванной щеки, про правый глаз было неясно, он уже решил, что будет «Длинным Циклопом», но уже через неделю врач сказал: «Обошлось, сетчатка целая!». Он помнил имя доктора – Игорь Иванович Войтехов.

Много позже он узнал другое имя – Борис Дёжкин, режиссёр мультфильмов про хоккеистов. А два года назад, когда у него появились деньги, он купил на странном аукционе «Союзмультфильма» наброски Бориса Дёжкина к его «хоккейным» мультфильмам и пару сказочно-реалистичных рисунков Леонида Владимирского к повести Александра Волкова про Урфина Джюса «Огненный бог Марранов». Сейчас это богатство висело под стеклом в стильных простых рамках на стенах его кабинета, рядом с гуашными красавицами Николая Година и «балетными» набросками Михаила Шемякина.

А вот там было кафе «Сказка», где давали самые вкусные в Кургане блины. А за кафе, на берегу Тобола, всегда пахло дрожжами, там стоял пивзавод…

На площади был и есть кинотеатр «Россия», где два зала – розовый и голубой – куда «мы с парнями» бегали на утренние малокопеечные сеансы смотреть фильмы про индейцев с Гойко Митичем, производства студии DEFA, DDR. Рядом был магазин «Кругозор», где можно было увидеть марки всех стран мира, включая многорублёвые «Монгол Шуудан», марки из Монголии.

Как оказалось, он помнил всё до мелочей… Советский Союз – это город Фрунзе, ныне Бишкек. Иссык-Куль, серый томик «Тополёк мой в красной косынке» Чингиза Айтматова. Это Олжас Сулейменов и его «Аз и Я», Нодар Думбадзе с его Зурико, Алесь Адамович, Мухтар Ауэзов, Ада Роговцева, Донатас Банионис, рок-группа Zodiac, Эдуардас Межелайтис, Юрий Рытхэу, группа «Ялла», фильмы Андрея Тарковского и книги Аркадия и Бориса Стругацких, магнитофон Sharp 777 – «три топора», жевательная резинка Kalev, «Pepsi» из Алма-Аты и японские кассеты с записями «Машина времени». Это «Артек», и девочка Яна из Таллина, с одной «н». Фильм «Театр» с Вией Артмане, Муслим Магомаев и обжигающий кофе в ночи на набережной Баку – золотой песок, что остался после СССР, и каждая крупинка этого песка – вечная мимолётность жизни.

И сейчас, глядя на улыбающуюся Анну он вдруг в секунду осознал, Союз, весь, целиком, от края и до края, стоит за его спиной. СССР – был не страной, но альтернативой миру, предтечей Европейского союза. Он вспомнил, как, после известных событий, отец сказал: «Союз пал». Пал…

Анна с улыбкой опиралась руками о борт отремонтированного хоккейного корта, где много-много лет назад он гонял шайбу:

– Интересно, мы когда-нибудь повзрослеем?

Совсем скоро он понял: Анна необходима ему. Он должен был видеть её, обнимать, чувствовать ладонями и губами её тело, брать еду из её рук, приготовленную ею, пить кофе, сваренный ею, и ощущать – она рядом.

Однажды на рассвете он услышал Анну, она что-то как будто бы диктовала шёпотом, он прислушался: «…чудесная девушка познакомила Алкея и Сафо. Представляя Алкея, она постепенно раздевала его, рукоблудно демонстрируя мужские возможности поэта, потом девушка раздела Сафо, нахваливая Алкею райскую анатомию поэтессы. Таким образом и состоялась та большая греческая свадьба. Девушка-сваха, кажется, была из Афин… или из Микен, и звали её то ли Тея, то ли Анастази, а может быть, Таис». – «Тема для твоего нового стихотворения?» Анна повернулась на спину: – «Пока не знаю, кстати, именно в Микенах впервые закоптили мясо, ты знал это?». Но это уже было в его сне, он ничего не ответил.

Анна подбирала себе инфернальное бельё, покупала отличные парфюмерные ароматы. Она выбрала себе роскошный сотовый телефон и предложила ему снять «взрослый фильм» только для «нас с тобой».

– Хочешь?

– Как ты хочешь.

Следующей же ночью, ничего ему не говоря, Анна поставила в спальне включённый на запись телефон. Увидев запись, он ужаснулся, и Анна, смеясь, удалила «рискованное видео». Он понял: ей важно было зафиксировать акты соития. Хотя бы на время, и только для себя, но создать документ, зримо подтверждающий их любовную историю.

«Я скоро уеду, хочешь сфотографировать меня? В любых позах!» Он хотел. И потом, когда Анна уехала, он спасался этими откровенными фотографиями. Кроме того, Анна сделала в ванной «автопортретную запись» на свой телефон.

– Фильм называется «Анна под душем», по мотивам графики Ренато Гуттузо, будешь смотреть по ночам, вздыхать обо мне и заниматься любовью сам с собой.

– Договорились! Когда ты вернёшься?

– Как сдам программу, это неделя минимум. А может быть, и дней десять.

Он хотел сказать, что уже скучает, и это была правда, он с удивлением понял, что скучает по Анне, которая сейчас обнимала его. Но говорить об этом он не хотел.

Перед самым её отъездом они поговорили о других делах. «Мы можем купить в Свердловске новую квартиру, и ты переедешь насовсем в Екатеринбург, да? Мы же поженимся, да?» – «Не знаю, я хочу прийти в себя».

Он не к месту вспомнил: много лет назад он натолкнулся на Анну – юную студентку факультета журналистики, которая проходила практику на канале областного телевидения. Они столкнулись в дверях его кабинета, и его рука коснулась груди Анны, оба сделали вид, что не заметили этого прикосновения, но сейчас он понял – всё решилось тогда.

Анна нахмурилась, он уже знал, это не к добру. «Что значит, я хочу прийти в себя, что за детские мужские отговорки? Купим квартиру в Свердловске, там и приходи!» – «Мой город Курган, не Свердловск» – «То есть, ты не хочешь ехать в Екатеринбург, в смысле, ты не хочешь со мной жить?» – «Хочу» – «Так, я не очень поняла, как ты это себе представляешь, я – в Свердловске, а ты – в Кургане? И что, на выходные мы будем встречаться где-то между? В каком-нибудь Юргамыше? Или что там между?» – «Да нет же!» – «Тогда объясни!» – «Мы будем вместе, но не прямо сейчас» – «Так разумеется, это же ещё надо найти нормальный вариант с квартирой, это займёт время» – «Я примерно это и имел в виду» – «То есть, мы с мамулей ищем нам с тобой квартиру?» – «Да, конечно» – «А ты твёрдо решил не возвращаться в Москву?» – «Отчего же, может быть, я вернусь в Москву… мы с тобой купим в Москве квартиру, одно другому не мешает» – «Да, твоих денег хватит и на то, и на это» – «Ну, вот видишь, как хорошо!» – «У меня такое ощущение, что я сейчас сделала тебе предложение» – «И я ответил согласием!» – «Мне тоже так кажется!»

Она уехала, но он был спокоен нынешним своим особенным, постоянным спокойствием. Он звонил своему редактору, Дикой Диане, Диане Дикаревой, она подтвердила, всё было в силе, сборник рассказов она ждала к середине декабря. «Но лучше в ноябре, словом, чем раньше, тем лучше». Он нетвёрдо пообещал. «Обещание импотента! Ладно, главное, успеть к декабрю. Ты там ещё не женился?» – Диана грустно улыбнулась в трубку. – «Пока нет». – «Смотри, а то женит тебя какая-нибудь неиспорченная юная провинциальная газель». – «Я бы не возражал». – «Интересно, а я?» – «А у тебя есть муж!» – «Муж не стенка, можно и отодвинуть, а если серьёзно, зря ты уехал из Москвы, я бы развелась, совместно купили бы квартиру, или тебя смущают мои сорок лет? Так, а тебе сколько, ты помнишь?» – «Диана, я не хочу об этом говорить!» – «Я поняла».

После деликатной паузы она дала отбой. Он с облегчением понял: эта тема закрыта.

Анна звонила ему каждый день и подробно рассказывала о своей работе. Кроме «Дневника губернатора», надо делать ещё два фильма – о полиции и об одном любопытном практикующем психологе: «Приеду не раньше, чем через месяц». Он расстроился. Она повыла в трубку, и он услышал её жалостливое: «Я так тебя хочу! Знаешь, как кошка в марте! Воздержание после недели любви в моём возрасте – это ужасно! А, понимаешь, заниматься интимным самообслуживанием как раньше, я уже не могу!» Он задохнулся от тихого восторга, она продолжила, улыбаясь: «Я тебя, конечно, не люблю, но очень хочу!» – «И я!» Анна стала просить: «Может быть, ты приедешь? Про тебя родители уже всё-всё знают, ну, про то, за что ты так переживаешь, про то, что ты молодой старик!». Он не хотел. Сослался на рассказы. Подумал: «Если приеду, надо будет жить с её родителями или в гостинице, но про гостиницу они не поймут».

Анна вздохнула: «Ладно, я постараюсь приехать раньше!» – «Постарайся, я очень…» – он не договорил.

Постепенно у него оформился сборник его историй. Диана была довольна: «Не торопясь, поспешай! Издательство, конечно, ждёт, но никак не дождётся. И ещё, доработай сюжет про машиниста-убийцу, я выделила проблемные места, и ты станешь гением!».

– Не хочу быть гением! – Кажется, с этих слов – буквально! – у него и началось.

Первые пару минут он просто не поверил, он моргал глазами, но крохотные расплывчатые мушки-пятна продолжали плавать перед глазами. Он не знал, что подумать, в оцепенении прошёл час, к плавающим в глазных яблоках мушкам прибавились какие-то замысловатые наполовину прозрачные инфузории-туфельки, как будто он смотрел в каплю воды под микроскопом, наблюдая жизнь простейших.

Намертво задавливая панику, он вызвал такси и поехал в госпиталь ветеранов войны и труда, туда он каждый год устраивал мать на «профилактические» две недели. В госпитале было суетно, светил яркий стерильный свет, не оставляющий и тени сомнений – ты смертный, никакой души нет, и кладбище с ожидающей тебя ямой за оградой, в двух шагах.

Он записался на платный приём, торопливо, почти бегом сходил в другой конец огромного корпуса, разыскал там кассу, заплатил деньги и так же торопливо вернулся назад. Несмотря на оплаченные чеки, долго ждал своей очереди. Сидя на казённом, советской шаткости стуле, он разглядывал весь этот органический, странно сюрреалистический сор, что плавал перед глазами. Наконец его позвали в огромный кабинет, где уже были другие пациенты и другие врачи.

Юная, но сосредоточенная врач-офтальмолог закапала ему в глаза режущую жидкость: «Посидите пять минут».

Он сидел, в замороженном ожидании, стискивая пальцы рук, постепенно всё расплывалось перед глазами, он вынужденно подслушивал невнятные разговоры врачей и пациентов. Жалостливые жалобы посетителей чередовались с непонятными чеканными словами приговорных диагнозов, что бесстрастно выговаривали врачи. Похолодев, он слушал об «отслоении сетчатки», «дистрофии», «мутности хрусталика», «омертвении тканей глазного яблока».

Его деликатно и настойчиво – по-женски – тронули за плечо: «Сюда, пожалуйста!», – он утвердил подбородок в замысловатой жёсткой металлической конструкции, ему стали светить в глаза колким лучом-спицей, осмотр начался: «Посмотрите направо… Посмотрите налево… Вниз... Вверх… так».

Он пытался понять интонации врача, но по интонациям ничего не было ясно. «Так, теперь левый глаз…» – «Он ослепнет?» – «Нет, левый нет, а вот правый…»

Он обрадовался до испарины на лбу, левый глаз не ослепнет!

Врач закончила осмотр и позвала коллегу: «Мы должны составить консолидированное мнение!». Его посмотрела другая врач-офтальмолог: «Да, правый глаз надо подшить!».

Ничего не понимая, он кивал. «Мы подошьём сетчатку правого глаза, эта рядовая безболезненная процедура займёт пять минут». Ему твердили: «Это что-то вроде пломбы на зубе, мы ликвидируем разрыв сетчатки правого глаза, только и всего».

Уже подслеповато он опять сходил в другой конец корпуса, ещё раз заплатил деньги, его посадили за другой стальной станок с какими-то таинственными линзами: «Сейчас вы увидите яркий фиолетовый свет, это нормально, не волнуйтесь!». Что-то затрещало, в глазах вспыхнули крупные иглистые искры разных цветов, через минуту всё было кончено.

Ему вручили талон: «Через месяц – на осмотр глаза. Никакой бани, никакого жара-пара, никаких тяжестей! Глазу давайте полную нагрузку. Телевизор, компьютер, сотовый телефон, ничего не возбраняется. Всего вам доброго!».

Дома он слепо приходил в себя. Решился и позвонил Анне. Она оторопела: «Разрыв сетчатки? Подшитый правый глаз?! Отчего ты не полетел в Москву?! Или хотя бы ко мне, в Свердловск, здесь есть институт глаза, московский филиал! Надо было срочно?! Чем это нам грозит?!».

Он с облегчением понял, они с Анной уже стали «мы». Он не мог толком объяснить, чем именно это грозит: «Мне ничего не рассказали, просто потому что я не смог задать вопросы!».

– Немедленно поезжай обратно, выясни всё! Я прямо сейчас не могу приехать, у меня «Дневник губернатора», приеду только через пару дней!

Он дал отбой. Решил так: съезжу не сейчас, а завтра утром, когда «расплывчатый» эффект капель пройдёт и я буду нормально видеть.

Спать лёг рано, но долго не мог уснуть. Вспоминал их с Анной ночи. Он понял: вспоминая и представляя раздетую Анну, он ощущал облегчение, возникала какая-то надежда, обойдётся, даже если правый глаз ослепнет, можно жить и одноглазым. Михаил Кутузов, Моше Даян и, кажется, что и режиссёр-мультипликатор Борис Дежкин, будучи одноглазыми, видели «землю плоской».

Он встал с постели и закрыл один глаз рукой. Пошёл в кухню. Пропадала стереоскопия: протягивая руку, он уже не мог точно определить расстояние до предмета. Включил компьютер и убедился: писать, а значит, и жить можно было и с одним глазом.

Он вспоминал тело Анны, её уже проворные руки, прекрасно вылепленные колени, и с облегчением понимал: «Так легче буквально, физически!».

К утру он заснул, утром почувствовал себя отдохнувшим, успокоенным. Инфузории-туфельки, мушки и пятна плавали перед глазами всё так же. Он привёл себя в порядок, вызвал такси и поехал в госпиталь. В госпитале было тихо, неприёмный день, но он отыскал врача-офтальмолога, мелко содрогаясь, с видимым волнении выговорил ужасающие в своей натуральной простоте вопросы: «Ослепну ли я?!» – «Нет, пока нет предрасположенности!». Его смутило это «пока», он было подумал, но не решился упоминать про старую травму детства.

– Да нет же, – напряжённо улыбнулась девушка-врач, – с таким диагнозом живут до гробовой доски. Вам вашего подшитого глаза хватит ещё лет на тридцать-сорок! А то, что плавает перед глазами – это, простите, возраст, частички глазного дна, ничего страшного, с этим живёт множество пожилых людей.

С облегчением выходя из госпиталя, он достал сотовый телефон и позвонил Анне. Она обрадовалась его сообщению и обрадовала сама: «Выезжаю сегодня ночью, освободилась раньше! Ты сможешь меня встретить? Я так соскучилась по тебе!».

– Конечно, – возмутившись, он возликовал, – я смогу тебя встретить!

Она попросила у него минуту: «Хочу рассказать тебе пикантные подробности, но мне для этого надо отойти, это не для общественных ушей!».

С замиранием дыхания, слушая стук её каблучков, он прикидывал варианты интимного. «Ты здесь?» – «Я здесь!» – «Слушай… словом… в общем, я там ничего не убираю, и у меня там уже, знаешь, английский дикий парк! Ты понял, о чём я?» Анна нервно рассмеялась, он улыбнулся в трубку: «Ещё бы!» – «Вот! Но учти, я купила несколько открытых купальников, и к лету всё это удалю, мы же с тобой поедем на море-океан?» – «Конечно!» – «Вот! А теперь спи всю ночь один и рассматривай меня во сне! Ладно, хватит с тебя приторной клубники! Я ушла! Ой, стой!».

И Анна, понизив голос, рассказала ему странное:

– Слушай, удивляюсь сама себе. Мне тут мой папуля по секрету поведал о том, что в далёкой безмозглой и промозглой юности моя мамуля была натурщицей у какого-то свердловского мэтра, но мамуля всё это безобразие бросила, когда встретила папулю. Отчего-то мне показалось…

Нет, Анне не показалось, это действительно рифмовалось с его сюжетом про «зрелую» натурщицу.

– Я даже подумала, а не занимается ли мамуля этим до сих пор? Бассейн и спортивный зал она посещает исправно. – Анна замолчала, а потом добавила похоронным голосом: – Слушай, а вдруг ты формируешь реальность?

– Не говори глупости, – сказал он, но ему всё же стало не по себе.

Они закончили разговор на вздохе Анны, он вызвал таксомотор, в такси думал: «Надо сделать предложение Анне. Хотя…» – и в этом месте свежести была червоточина.

Ещё он думал о том, что испугался, когда понял, что у него что-то не так с глазами. Оказалось, что напугать, поколебать его трупный мраморный покой не составляет никакого труда. Что в пятьдесят один год он и не предполагал такого опыта. Что может быть и другой, ещё более жёсткий опыт. Ему впервые в жизни стало страшно, оттого что он один. «Ведь никого, кроме Анны у меня нет».

На вокзале, когда они с Анной стояли на перроне, Анна предложила ему официально оформить их отношения. «Слушай, у тебя каждый раз было так много, может быть, я ещё смогу родить ребёнка? Да и…» Ему почему-то не понравилось то, что она добавила потом: «…и родители будут рады!». И сейчас, когда прошёл почти месяц со дня её отъезда, он уже хотел жениться.

Дома он думал о том, что стал привыкать к этим плавающим перед глазами пятнам-мушкам. Когда было пасмурно, этих «глазных» дефектов почти не было видно, в солнечную погоду в глазах было напротив – «не протолкнуться», но главное, он мог вести записи в свою тетрадку в клетку и работать за компьютером.

В честь приезда Анны он готовил «настоящий украинский борщ», слушал музыку и думал о том, усложнить рассказ про натурщицу или нет?

Ночью, за час до прибытия поезда из Екатеринбурга, он взял в руки сотовый телефон, для того чтобы вызвать такси, и вдруг… увидел перед глазами сероватое полупрозрачное расплывчатое пятно. Казалось, что все инфузории-туфельки и мушки, что плавали в глазах, собираются в одну кругообразную колонию. «Колониальное» пятно было большим и стационарным, оно не плавало перед глазами, оно прочно занимало место в центре фокуса взгляда. Более всего пятно напоминало комок паутины.

На неверных ногах он подошёл к торшеру, включил свет. Пятно перед глазами уверенно застилало взгляд и при ярком свете. Ещё одна напасть… Что делать? Сказать Анне об этом? Съездить сначала к врачу? Может быть, это не так опасно? Может быть, это последствие лазерной процедуры? Говорить? Или нет?

Решил так: встречу, и всё устроится само собой. На вокзале Анна, никого не стесняясь, долго не отнимала от его губ свои губы, затем она требовательно заглядывала в его глаза, как будто силясь разглядеть шрам от микрохирургической лазерной иглы.

Анна стала другой, из просто блондинки она стала платиновой, на её правом плече лежала внезапно возникшая чудесная платиновая же коса. Брови Анны были мастерски нарисованы, чётко и точно очерченные губы стали яркими. Он не мог поверить своим больным глазам: Анна, видимо, помолодев, похорошела. В такси шептала ему на ухо: «Я еле доехала до тебя, мне тебя хочется, до судорог в коленках, вот, потрогай!».

Он старался держаться, до дома это удалось, но уже в прихожей, снимая с Анны её норковую шубку, он не выдержал и всё ей рассказал, жалея об этом уже в начале «печальной повести».

Ночью не было никакой близости, они лежали в разных концах огромной кровати, он не помнил, спал ли он. Кажется, было какое-то забытьё…

Анна шёпотом рассказывала ему о фильме, что она сделала для Областного телевидения. Героиня картины – женщина-психолог, и, кроме прочего, она работает в офисе РЖД Свердловской области, психолог занималась проблемами машинистов после «внештатных ситуаций». Анна вдруг прервала свой рассказ.

– Слушай, у тебя же был на эту тему сюжет?

– Был… «Кров Командора».

– Может быть, ты меня хотя бы изнасилуешь, – жалобно попросила Анна. – Ты что-то не так написал, я знаю, тебе надо всё написать обратно.

Он обнял её и прижал к себе.

– Ты не представляешь, какое это счастье, когда на тебе лежит такой длинный и тяжёлый, вот как ты. Мужчинам не понять этого, ну, пожалуйста, я месяц мечтала об этом...

Она шепотом рассказывала ему про то, что мамуля загнала её в спортзал, и она целый месяц – по два часа в день, представляешь? – накачивала там пресс на животе. И ещё ягодицы качала, вот потрогай, а спортивный зал это вам не сахар, зал стал «мученической ученической мукой» с ударением на крючковатую опасную «у» в слове «мука», а вчера весь день причёску делала в салоне красоты, потом губы, брови, потом мне эту косу прицепили, потратила много твоих денег, потом половину дня ноги брила, вот потрогай, ну, не половину, часа три, словом, минут сорок, а здесь я не трогала, тут у меня, как ты и просил, всё дико, но шелковисто, оцени, какая многодельная я к тебе приехала! С мамулей купили мне норковую шубку со скидкой в двадцать процентов, папуля как увидел, сказал, тебе, ангел наш, в этой шубе надо ходить с охранником.

Произнося монолог, дрожащий как натянутая неверная нитка, Анна совершала резко-поворотное разноскоростное путешествие по своему телу с помощью его ладоней, с тугим медленным подчёркиванием самого «многодельного».

Чувствуя предел, он поцеловал её, чтобы Анна не заплакала. Ощущая на боку сознания имя коллекционера и писателя Владимира Набокова, он, затаив дыхание, чтобы не сдуть крылатую пыльцу, микронно продвигаясь, как опытный собиратель, насаживал на свое взбудораженное и возбуждённое её коллекционное тело, податливо льнущую к нему Анну-бабочку.

В сумерках спальни, повернув голову набок, он видел скрещённые простёртые руки Анны, её гибкую спину, чувствовал крутой подъём тяжёлого крупа, но стоило посмотреть прямо, и перед его глазами неизменно возникал затемнённый ком-пятно. И эта центральная незрячесть болезненно усиливала его напряжённость. Еле слышным, низкорослым «да…», снабжённым плавностью многоточий, Анна создавала пограничный ритм, и в итоге всё состоялось, «с повторами и добавками».

Утром решили ехать в московский филиал института глаза имени Святослава Фёдорова, в Екатеринбург. Он записался на приём «вне очереди», оплатив через электронный кошелёк «двойной тариф».

В поезде они почти не разговаривали, он только сказал Анне о том, что ему кому-то надо будет оставить деньги «на всякий случай». Это было преждевременно, глупо, но он сказал.

– Родителей я похоронил, а других родных у меня нет. – Он вспомнил: когда умирала мать, он пожалел, что он не Бог.

Он никак не мог выговорить слова: «Кроме тебя, у меня никого нет», – странно говорить такое после недели, проведённой вместе, после возобновления отношений, через пятнадцать лет после непонятного расставания «открытого финала».

– Не говори глупостей, – вздыхала Анна, – всё обойдётся.

Он видел: она чем-то чрезвычайно озабочена, и в этой озабоченности было ещё что-то, помимо его болезни.

– Я, конечно, попробую, – он натужно, но браво улыбался, – но вряд ли я сумею жить слепым.

За прошедшую ночь его «глазное» пятно стало темнее и больше. Как если бы к Земле по пересекающимся курсам, жаждая столкновения, летела крупная блуждающая планета, и она росла бы на глазах, увеличиваясь в объёме, занимая собой часть неба, затем ещё большую часть неба и, наконец, заменяя его собой.

«Нет же, всё будет хорошо, меня посмотрят специалисты-офтальмологи, если надо будет, я оплачу любую операцию, хоть в Москве, хоть в Цюрихе, Анна права, всё будет хорошо, я буду видеть!» Для чего-то он говорил это себе, уже понимая, что это – ложь. И, кажется, что и Анна поняла, что всё плохо, что всё, чем она их успокаивает, это тоже – ложь.

Оставшееся до Екатеринбурга время они с Анной проехали в нехорошем молчании.

В глазном институте его обступили врачи, он рассказал про хоккейную историю, про шайбу в лицо. Опять капали в глаза, опять долго и разнообразно светили в зрачки чем-то ярким, острым и цветным, кивая друг другу, тихо переговаривались между собой. Потом кто-то спросил у него: «Кто вам ваша провожатая девушка?». – Он ответил: «Невеста». – «Пригласите, пожалуйста, вашу невесту».

Уже предчувствуя недоброе, он слепо вышел из кабинета, неуклюже пригласил войти вскинувшуюся удивлённую Анну, она проворно скрылась в кабинете, он сел на стул, рядом с дверью. Он не знал, что думать, всё вокруг было пронизано никчемными бытовыми деталями: жужжащие разговоры посетителей, шарканье половой тряпки, звуки лифтов.

Он пытался прикинуть «крайние варианты», но в голову ничего не лезло, кроме постоянного, уже надоевшего и бессмысленного: «Почему это я? Для чего это мне?».

Из кабинета вышла Анна, села рядом.

– Что они тебе сказали? – он еле выговорил эти слова.

– Тебе надо оформлять инвалидность, первую группу, у тебя срок – один месяц… примерно. И предупредить родных и близких... которых у тебя нет.

– А дальше? Через месяц? Что? Операция? Это дорого? В Москве? В Европе? А при чём здесь инвалидность?

Анна закрыла лицо ладонями, и он услышал тихое и пока бесслёзное всхлипывание.

– Или слепота? – Не расслышав себя, он повторил громче. – Слепота?!

Анна закивала.

– Да, полная слепота. – Она скрепляла трещины в своём голосе невидимыми, но литыми тяжёлыми слезами. – А я и не знала, что я – твоя как будто бы официальная невеста. Надо же, где и от кого я это услышала, всю сознательную жизнь этого хотела, и вот… желание сбылось.

– Прости, это… необязательно. Ну, то есть теперь это, я так думаю, бессмысленно.

Потом его пригласили в кабинет, его опять обступили, перед ним стали плавать чьи-то расплывчатые лица, ему стали говорить тихие, неразличимые слова, он понимал только, что «прогрессирует старая травма», что «вмешательство бесполезно», что «надо поставить в известность родных и близких», он кивал, понимая половину из того, что ему бормотали все эти люди по очереди. Обращаясь к ближайшему пятну-лицу, он сказал, что заплатит за операцию любые деньги. Лицо переглянулось с другим лицом, и он услышал: «Он не понял». – «Давайте ещё раз, медленно...»

Ему вручили пачку каких-то документов, и он вышел вон. В пространстве ещё слышался её прозрачный аромат, но Анны у дверей кабинета уже не было. Вероятно, Анна вернула ему его предательство. Нелепо поднося экран сотового телефона к носу, улыбаясь самому себе со стороны, с трудом различив цифры, он вызвал такси и поехал в ближайшую гостиницу. В номере было слышно, как кто-то бубнил за стеной, там, кажется, музицировали, смеялась женщина, он вспомнил «Сельский концерт» Джорджоне, но к ночи всё стихло, он, вероятно, заснул, очнулся на рассвете, хотел позвонить Анне, но передумал. Кажется, у него уже не было потребности в Анне.

Он уехал в Курган первым поездом, сжимая в руках стопку бумаги – заключение врачей, диагноз, направления в департамент социального обеспечения и в комиссию по инвалидности. Пятно перед глазами стало ещё больше и плотнее, он уже пользовался только «окрестностями» глаз.

В графе диагноз он смог разобрать: «…редкое заболевание… генетическое форсированное отмирание сетчатки… неоперабельное… рекомендуется…»

Уже в Кургане он позвонил Анне.

– Я сейчас ничего не понимаю, ничего не могу, я не знаю, что мне делать, – она спотыкалась на смысле каждого слова, как будто бы забыв значения слов, – может быть, позже… и… я ничего-ничего не знаю, прости! Вся эта история – это бред, так не бывает!

Анна дала отбой, но он для чего-то кому-то сказал:

– Не беспокойся. Я пока ещё почти всё вижу.

«Редкое заболевание, но я, вероятно, избранный, мне повезло…»

Он относился к своей будущей слепоте, как к смерти, зная, но не веря. Как будто хлопоча о собственных похоронах, он обошёл все казённые присутственные инстанции, ему определили мизерную пенсию, значение и смысл которой он не понял, и социального работника – хмурую, неразборчиво говорящую пожилую женщину. Он тут же забыл, как её зовут, то ли Любовь Серафимовна, то ли наоборот, Серафима Яковлевна. Она путала множественное и единственное число и не соблюдала падежные окончания. Он мало понимал её. Расставаясь, она, кажется, сказала ему: «Я сейчас занятая очень. Как совсем вы ослепнешь, звони, я принесу днями продукты. Может, сготовлю. Как закажешь-скажете. Главное, были бы что-то шуршало, а мы всё сделаю». Он уточнил про то, что «должно шуршать». Листья? Пакеты? Камыш?

– Деньги, – это она выговорила правильно, с твёрдой решительностью.

Вероятно, прощаясь с чем-то, он поехал на улицу Рихарда Зорге, в кафе «Рекорд». В кафе было малолюдно, по привычке он выложил на столик тетрадь и утончённо очиненный карандаш, но, спохватившись, вспомнил, записывать он уже ничего не мог, но мог думать.

Заказал запечённого в фольге лосося, томатный сок. Вспоминая их с Анной, он не заметил, как за его столик подсел благообразный пожилой господин, его почему-то обслуживали две хорошенькие официантки в одинаковой униформе. На столике перед пожилым господином возникла блистательная салфетка, сверкнувшие белым золотом приборы, тарелка, полная дымящейся тушёной говядины, свежий тёплый хлеб, бокал белого вина…

Его никто не спросил: «Можно ли?», «Не против ли он?», «Свободно ли?».

«Говядина тает во рту, – удовлетворённо сообщил в пространство пожилой господин, склоняя голову к плечу и чутко прислушиваясь к своим ощущениям. – В лучшей харчевне Милана, когда разговаривали с Вазари, подавали такую же. Знаете, у Леонардо и Салаи ничего не было, всё это слухи, я, собственно, это и уточнил для текста Вазари. Леонардо всегда был окружен стайками прекрасных женщин, выбирай любую».

Он пропускал странные слова соседа мимо ушей, но тут до него донеслось: «…ту девушку, что на пляже в Каче показала вам свою чудесную грудь…»

Он вздрогнул.

«…звали Ольга Петрушевская, позже она добавила себе вторую фамилию – Пухова. Ольга была, как тогда их называли, манекенщица в Доме моды, в Москве. Роковой крохотный купальник ей привёз из Парижа её жених, ответственный работник вашей миссии во Франции… торговой, торговой миссии… но свадьба не состоялась. Ольга изменила своему жениху с морским военным лётчиком Петром Пуховым, его пленил именно этот купальник. Через три года лётчик погиб, его самолёт вместе с экипажем просто исчез в Чёрном море, так бывает. Именно в память об этом лётчике Ольга и вязла себе вторую – его – фамилию»

Он оглянулся, но официантки стояли возле стойки и спокойно разговаривали, всё было мирно. Да и для сумасшедшего пожилой господин вел себя благопристойно и был одет дорого и элегантно.

– Девушку, что стоит слева на известном полотне Джорджоне, звали Ольга де Троттер, на ту пору ей было двадцать два года. У них была связь, но Джорджоне был бесплодный. Через два года мне стало любопытно, каким образом он ставил свет в своей мастерской, открывая попеременно окна, и я позвал Ольгу, мне была необходима именно её версия. Люди умирают не от болезней или старости, просто им есть что мне сказать.

Господин аккуратно поглощал мясо, запивая говядину вином, что было странно, в «Рекорде» не подавали спиртного.

– Авиценна был прав, кровь – транспортная система, кровь проникает в самые дальние и недоступные уголки человеческого тела, именно она – ударная кровь, кровь молодости – будет лечить многие органы, включая недужные глаза…

Или он сказал: «Ваши недужные глаза»?

И тут до него донеслись слова, касающиеся непосредственно его самого.

– Вашу учительницу на замену, ту, на левой груди которой вы зорко узрели родинку, звали не Юлия Ивановна, а Юлия Борисовна, и её жизнь сложилась вполне благополучно.

Он выпрямился на стуле, предотвращая какой-то кошмар:

– Я очень рад!

– Что касается вас… – его собеседник вдруг умолк, как будто бы прикидывая разные варианты будущего, как будто бы взвешивая – смерть? Или пока жизнь?

– Да, давайте поговорим обо мне. – Он похолодел. – Зачем я слепну? В чём смысл? А дети? Что они могут вам сказать?

– Жест, взгляд, звук, слово… многое. Что до вас, живите как все люди. Живите, пока дают.

Он не стал уточнять, кто даёт, и кто не даёт жить.

Мясо было недоедено, вино недопито, а благообразный господин был уже у дверей, ему открыли официантки:

– …я отбрасываю тень, и моя лысина не отражается в зазеркалье моего нимба, вы приняли меня за другого, я актёр, который прочитал пьесу с любопытным названием «Сны слепых».

Он очнулся в тоске яви, в мягких рассветных сумерках, с распущенным влажным ртом. «В последнее время просыпаюсь именно так – очнувшись». Он был один, поэтому, продвигаясь в ванную, позволил себе кряхтение. Не включая свет, отдышавшись, умылся, повлёкся в кухню и налил себе стакан воды. За окнами была чернота, но он знал: скоро рассвет. Он попытался вспомнить сон, но у него ничего не вышло, в сознании возникло только имя – Ольга. И ещё: «Люди умирают не от болезней или старости, просто им…». Но дальше шла ровная, не вспомненная ничем тёмная материя.

Он пил воду, зрячим краем левого глаза смотрел в окно на бесстыдные очертания огромной неряшливой трубы теплотрассы, на избы и небоскрёбы… Даже не утешая себя, думал о том, что всё лучшее он уже видел в своей жизни: мировую живопись, вершинное кино, он прочёл вечные книги, с ним спали очень красивые девушки, так «чего тебе ещё? Ты жил зрячим пятьдесят один год, что же, поживёшь слепым ещё пятьдесят один год. В конце концов, можно слушать радио. Можно будет пересказывать сюжеты и записывать их на диктофон. А видеть будешь во сне, как это делают все нормальные слепые. Но если сделается совсем невмоготу, просто покончишь с собой».

Он равнодушно понял, его нынешняя бессмысленная жизнь сравнялась с бесполезностью его смерти. С отдельным сожалением подумалось: «"Кровь молодости" – отличное название для рассказа, который никогда не будет написан…».

До наступления полной слепоты надо было сделать ещё одно дело, и он позвонил Диане. Услышав его высушенный до краткости отчёт, Диана задохнулась томительной паузой. «Я приеду, назови мне твой нынешний адрес». – «Это пустое, не надо». – «Просто назови адрес!» – «Вычеркните мой сборник сюжетов из плана, я позвонил только за этим», – он дал отбой.

Незадолго до своей смерти мать сказала ему: «Жизнь – это миг, ни о чем не жалей!». Он жалел. В пятнадцать лет, когда он был обыкновенным рядовым гением, он хотел покончить жизнь самоубийством, но не смог, сейчас он сожалел о том, что не смог. И ещё он почему-то жалел о том, что не напомнил Анне то мгновение, когда они столкнулись в дверях его кабинета и он коснулся её груди…

Диана несколько раз звонила ему, но он не брал трубку, зачем? После промелька миллиардов лет Солнце погаснет, и наши вечности встанут на паузу, а затем? Кто сделает графику Альбрехта Дюрера? Кто напишет музыку Led Zeppelin? Кто снимет фильмы Микеланджело Антониони?

Незаметно истаял месяц, Диана перестала его беспокоить. Ещё что-то различая перед собой, натыкаясь уже и на большие предметы, он звонил Анне несколько раз, но Анна не отвечала. Да и в самом деле, зачем ей калека? «Хотя, с другой стороны, я же не такой обременительный пациент. Если приноровиться, я почти всё смогу делать сам, мне не нужны помощники, разве только принести продукты, при этом я по завещанию оставил бы Анне все мои деньги, но, вероятно, моей – уже не моей – девушке не надо и этого».

Он подолгу слушал беспризорные гудки в трубке телефона, потом с тихим задавленным отчаянием давал отбой. Почти каждый вечер он открывал в компьютере фотографии раздетой Анны и, разворачиваясь пока ещё зрячим краем левого глаза, рассматривал снимки, стараясь запомнить их навсегда.

Чем всё закончится? Чем всё станет, когда всё исчезнет? И где и кем мы встретимся вновь? И встретимся ли? Что без нас будут делать Кассиопея и Бетельгейзе, и для кого будет бушевать ураган на Юпитере? О чем будут ненаписанные книги? Какими будут наши мысли без нас? Кто, сохраняя драгоценные манускрипты, убьёт поджигателей Александрийской библиотеки? Кто подарит Христу молодого осла? И кто станет мной?

Прошло ещё несколько дней, и, однажды проснувшись, он увидел перед собой плотную серую пелену. В центре пелена была тёмной, по краям серовато-белёсой с пока ещё обнадёживающими проблесками. «Держи удар, это твоё, это для тебя! Была жизнь, стала смерть, и ты не заметил перехода». Он почти успокоился. На этом этапе всё было кончено. В первый день эры слепоты оказалось, что страшна не сама слепота, а неспешный неумолимый процесс угасания Солнца перед твоими глазами, и твоё бессилие перед этим.

Он поднялся, проворно оделся на ощупь и медленно, по стене, пошёл в кухню. В зоне серовато-белёсого он увидел мутные движения и понял: это его отражение в зеркале. Он поднёс руки близко к глазам и не увидел, а скорее, почувствовал расплывчатые «пальцеобразные пятна». Затем он нашёл кошелёк и вынул деньги, но определить номинал купюр он не смог. «Ничего, со временем научусь на ощупь». Сейчас это было главным. С пожилой, слабоговорящей на родном языке Любовью Трофимовной, его социальным работником, надо было «держать купюры востро».

Загадав, он наугад достал с полки компакт-диск, включил проигрыватель, включил усилитель, колонки отдались сильным коротким эхом, вставил диск в проигрыватель, нащупав, коснулся кнопки play и услышал Led Zeppelin, первый альбом, заглавную вещь. Он хотел именно эту музыку. Все необходимые желания исполняются-сбываются, например, фильмы, рассказы, девушки, успех, деньги, хоть и поздняя, и короткая, но любовь, слепота, музыка.

Он нашарил в шкафу банку, где хранил молотый кофе, уронив при этом на стол какой-то стремительный, скользкий, предательски открытый пакет, кажется, это были макароны… Да, это были ракушки, которые высыпались из пакета на стол и на пол, и тут же неприятно хрустнуло под ногой. Он горстью собрал со стола сколько смог и высыпал ракушки обратно в пакет. Не к месту вспомнился Крым, Кача и белая розовость пляжных ракушек. Опять хрустнуло под ногой. Чёрт!.. Он стал вспоминать и так и не вспомнил, где у него был совок и веник – беда пустынной, ещё не обжитой квартиры…

Опустил в джезву палец и на ощупь налил воды. Зажёг плиту и поставил кофеварку на конфорку. Орудуя руками, насыпал в кофеварку молотый кофе, попутно улыбнувшись и похвалив себя: «Молодец, не умирай, пока живёшь!».

Как же определить, когда кофе подойдёт? Он наклонился над плитой и почувствовал жар огня. Всё понять про готовность кофе можно будет только на ощупь, когда пенная коричневая шапка начнёт подниматься. Теперь твои глаза – это твои пальцы.

«Ужас не в болезнях и не в смерти, а в том, что жизнь всегда неприлично несправедлива. Надо жить бесстрашно, иного выхода нет. В противном случае будет страшить всё: безвестность, болезни, нищета, одиночество, инвалидность, бездомность, тюрьма, смерть».

Он вздрогнул за мгновение до звонка в дверь.

Замедленно, на ощупь, отомкнул замок.

Чем я окажусь, когда погаснут солнца моих глаз? Кто создаст ударную «кровь молодости», предсказанную великим Авиценной? И доживу ли я до этого в моей нынешней смерти? И какая из моих единственных девушек окажется Клеопатрой?

– Простите, я ничего не вижу. Пожалуйста, скажите, кто вы?

На лестничной площадке что-то шуршало, кажется, он почувствовал чей-то сдавленный истеричный выдох, втянул голову в плечи и, с мгновенным инфарктным предчувствием, возвысил голос:

– Кто здесь? Скажите!.. Кто? Кто?!

 

 

(Москва – Курган – Москва, март 2015, 20 сентября 2021)

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в феврале 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: