Мусульманка

 

 

 

После почти десятилетнего проживания в гостеприимных кавказских горах в родное, сугубо равнинное Подмосковье, в отчий коломенский дом вернулась Зинка, в девичестве Ишакова, а сейчас черт его знает как, какая-то «оглы». Именно что вернулась, а не приехала погостить. Сказала, что насовсем. Почему – объяснять не стала, а домашние и не настаивали. Зачем? Понятно, что-то нехорошее случилось у нее там, на Кавказе. От хорошего не бегут. Может, опять война начинается? Так она совсем-то вроде бы и не прекращалась, малость поутихла только, а так – один чёрт, всё равно стреляют, всё равно взрывают… А может еще чего, семейное… Ладно! Вернулась, так вернулась. Все-таки родной дом-то, не чужой. Здесь всегда примут. Милости, как говорится, просим в родительские стены.

Она, Зинка-то, чего на Кавказ уехала? Она тогда, десять лет назад замуж вышла. То ли за лезгина, то ли осетина, то ли кабардина или чечена. В общем, за джигита. В общежитии познакомились, в Москве. Зинка там, в столице, на медсестру училась, а этот самый Мансурчик делал вид, что работал на какой-то стройке. Чего он там строил – упорно не рассказывал. Знать, какой-то суперсекретный объект государственного значения. Хотя какой из него, прохиндея, строитель…. Насчет того, что будущий зять – именно прохиндей, Иван Петрович, Зинкин папаша, сразу определил. У него глаз на таких шустрил о-го-го какой наметанный. Зря, что ли, по молодости пять годков загорал на солнечной Колыме, да и потом всю жизнь воровал приемщиком на продбазе! В общем, будущий новый родственник Зинкиным родителям, а равно братьям Кольке и Вовке не очень сильно понравился. А Светочка, младшенькая, даже пугалась его внимательного маслянистого взгляда и узких и острых как шило усов. Колька с Вовкой даже поначалу разрешения у Ивана Петровича спросили, чтобы, значит, женишка на вшивость проверить. Ладно, проверьте, согласился Иван Петрович, но морду желательно не портить. Может, и на самом деле придется породниться.

Только не вышло ничего с вшивой проверкой. Жених оказался парнем не промах, быстренько догадался, зачем братья его на прогулку в лес так настойчиво приглашают. Когда дошли до опушки, и кулаки у Кольки и Вовки прямо-таки уже докрасна раскалились от желания похристосоваться со своим дорогим кавказским почти родственником, тот быстро оглянулся на них, смазал внимательным взглядом, криво усмехнулся и ножик показал. Хороший ножик. Длинный и, судя по хищно блеснувшему жалу, очень вострый. Таким очень удобно поросят резать. Ну а где поросята, там и люди… После чего снова усмехнулся и свое убойное оружие куда-то то ли в штаны, то ли в пиджак моментально-незаметно спрятал. Видать, не в первый раз. Сразу видно – настоящий джигит!

Нет, братья, в общем, не особо и испугались (что они, ножиков, что ли, никогда не видали? Не смешите меня! Чтобы на ихней улице, да без ножиков!). Просто какую-то скукоту в грудях молодецких сразу почувствовали. Очень уж на них большое впечатление произвел даже не сам ножик, а то, как моментально он в мансурчиковых руках оказался и так же молнеиносно-незаметно спрятался. Сразу видно – мастер, опыт имеется. Они хоть и малость туповатые, Колька с Вовкой, но сразу поняли: дела хрены, если и на самом деле дурь сейчас начнем качать – как два пальца припорет. В общем, хороший парень. Свой по натуре. И улыбается постоянно. Значит, себе на уме. Такой и нужен их любимой старшей сестренке, этой вечно скромной тихоне, этой дуре-перестарке Зиночке. Совет вам да любовь, граждане взаимно влюбленные. И, как говорится, детишек побольше.

Кстати, эта перестаркость, это затянувшееся девичество были еще одной (а, может, и главной) причиной, что семья зинкиному выбору особенно-то и не противилась. Да, некрасивой Зиночка уродилась, чего скрывать. Откровенно серенькой и к тому же очень уж тихой. Прямо монашка какая-то, а не достойная представительница их уркаганской семейки. Чем принципиально отличалась от бугаев-братиков и Светочки, той еще с самого младенчества сорвиголовы, обещавшей в зрелом возрасте превратиться в самую настоящую оторву. А Зиночка… А что, собственно, Зиночка? Ну тихая, ну не Софи Лорен! Зато со всегда и всем нужной профессией медицинской сестры, а вот теперь еще и замуж собирается. Самый полный женский набор. Все по уму. Да и то, что в кавказские горы собралась уезжать – тоже правильно (хотя и боязно было ее, тихоню такую, туда отпускать). Но с другой стороны, испокон веков на святой Руси жена к мужу в дом уходила, а не наоборот. Значит, так тому и быть. Так и договорились. Так и сделали.

 

И вот вернулась. Да не одна, а с дочками, Гуленькой и Томочкой. Вообще Зиночка там, на Кавказе, четверых родила. На удивление плодовитой оказалась, вся в бабку Евдоху, иванпетровичеву мамашу, царство ей небесное. И опять же аборты там, в горах, очень не приветствуются, так что хочешь – не хочешь, а рожай. Еще были мальчики, Джангур и Мусик, Муса. Иван Петрович малость понедовольничал, что хотя бы одного могли уж русским Ванькой назвать, русского дедушку, его, то есть, уважить. Но знающие люди популярно объяснили: в тамошних краях мальчиков принято называть, как мужчины пожелают, в первую очередь – глава рода. За ним окончательное слово. Да уж лучше так, Джангурчик и Мусик, чем какие-нибудь Джонни или Альфреды. Была одно время такая мода, наших ребятёнков черти как обзывать. Это был вообще полный дурдом, особенно когда они взрослыми становились. Джонни и Альфред – а морды наши, тамбовско-рязанские! Смехота одна! А Джангур и Муса, это тоже хотя и не по-русски, но, в общем-то, терпимо. Чего-то пусть смутно, но почти знакомое, почти родное. Так что пусть. Переживем. Лишь бы, когда вырастут, особо не бандитствовали. И старших почитали. Не то, что некоторые с их здешней бандитской улицы.

Гуленька же с Томочкой внешне были под стать матери: такие же пышечки с невыразительно-блеклыми личиками, такие же светловолосые, такие же тихие. Лишний раз ртов не раскроют, на улицу редко показываются, все больше здесь, по дому ходят, молчат и застенчиво так улыбаются. В общем, совсем русские дети совсем нерусских гор. И опять противоречия: и обидно, и, с другой стороны, ладно хоть так. А то Зинка с ее несовременной скромностью вовек замуж бы не вышла. Так и померла бы в «правильных» девках – а это неправильно. Это нарушение всех житейских законов и женской физиологии вообще. Люди должны размножаться. Так нам боженька велит.

 

Несмотря на то, что ничего особенного вроде бы не произошло (ну, вернулась дочь к родителям, ну и что такого, ничего, довольно будничный случай), для их улицы, тихой, сонной, умеренно пьющей по будням, и досыта – по праздникам, жадной до посплетничать, в общем, обычной-простой-рядовой улицы зинкино возвращение стало событием. Во-первых, из-за самого факта возвращения. До неё сюда, на улицу, еще никто не возвращался. Хотя бы по той простой причине, что никто никуда и не уезжал. Уперлись в эту свою имени Джавахарлала Неру (вообще, кто это такой? Зачем? Откуда? Каких национальностей? Почему такой почет – улицу назвать?) и хоть танком на них при – не сдвинешь. Потому как хоть малая, а всё же Родина. Как говорится, где родились – там и пригодились, и нечего никуда на сторону дергаться. Отчизна, едрить её разъедрить. Патриотизм. Это всё-таки гордые понятия. Это вам не плакать о русских березках, сидя в парижском бистро или лондонском пабе, что в переводе с ихнего, английского – обычная пивнушка.

Вторая причина, по которой соседи пришли во взволнованное движение, касалась Зинкиных детишек. Вопросов здесь было как в Государственной Думе, невпроворот. Почему привезла только девочек? Мальчики остались добровольно или родня не пустила? (Вопрос, как говорится, в самую струю: в эти дни по телевизору как раз передавали громкий судебный процесс: дочурка одной известной эстрадной исполнительницы судилась со своим кавказским мужем, который ни в какую не хотел ей возвращать совместно нажитого мальчика. Говорил: я бы такой мамаше даже обезьяну не оставил. Серьёзный мужчина!). И дальше: почему девочки на улицу не выходят? Стесняются, что ли? Может, боятся, что разные вопросы им будем задавать? Так пусть не боятся! Обязательно будем!

В-третьих, было интересно как ей, Зинке, жилось все эти долгие годы. Нет, понятно, что не в меду купалась, раз все-таки смылась. Хотя и здесь, дома, тоже ничего веселого не наблюдается: ни работы нормальной, чтобы в смысле не копеечной, ни давно и бессмысленно ожидаемого сноса (ну, расселят по квартирам, по этим мешкам бетонным, ни палисадника тебе, ни терраски, с крыльца которой так приятно поутрянке побрызгать, ни будки с Тузиком, ни кустика крыжовникова, хоть чахлого, хоть в парше всего, хоть без слез не взглянешь, зато своего, персонального), ни женихов на ихнем Фабрициусе нормальных, потому что пьют, ни невест нормальных, потому что пьют тоже, и вообще не девки, а стерва на стерве. Впрочем, на соседних улицах картина наблюдалась такая же. Раньше хоть в гости по-соседски ходили, в домино там или картишки, дрались от делать нечего и, конечно, не по злобе. А сейчас и ходить, и играть, и драться некому. Обмельчал народ, испаскудился, отгородился друг от друга заборами железобетонными, трехметровыми, чтоб никто, упаси господь, ихний бизнес не подглядел, чтоб вы с им, с бизнесом этим вашим, позадавились все.

В-четвертых, правда ли мужикам-мусульманам всем подряд делают обрезание, в результате чего они становятся в постели такими шустрыми, что прямо караул. И правда ли, что они перед половым контактом обязательно молятся, в отличие от наших дураков, которые кидаются на нежный женский организм без всякой предварительной молитвы. И вообще знают много разных способов, а не опять же как наши – залезут и только пыхтят, дураки. И никакого тебе от них романтизьма, одно только «давай да давай!». Эти вопросы особенно и конкретно интересовали Клавочку Змеюкову, давнишнюю зинкину подружку и соседку, в отличие от нее, Зинки, замуж так и не вышедшую, хотя и была пригожа личиком и добра телом. Некоторые злые уличные языки поговаривали, что все-таки есть у Клавочки некий террорист, имеется, проказник этакий, в наличии. Только она его никому не показывает, прячет всячески под покровом темноты, конспирирует хлеще, чем большевики Ленина в его разливном шалаше перед неизбежно грядущей революцией. С чем были совершенно не согласны другие уличные аналитики, утверждавшие, что никакого мужика у Клавки нету, поэтому она, задрыга перезрелая, на них, мужиков, и рявкает как богом обиженная. Чуть чего – бросается тигрой, с ружьем наперевес и с гранатами в обеих своих тигриных лапах. А вы про какой-то романтизьм… Тут бы, с Клавочкой-то этой, живым остаться, и то за счастье… В общем, дискуссия разгоралась и обещала вырасти в отдельную от Зинки тему, тем более интрига обострилась тем, что, задав эти глубоко интимные вопросы, Клавка стремительно покраснела и стремительно ускакала прочь, что лишь пусть и косвенно, но все же подтвердило правоту первой аналитической группы: мужик у нее есть и, учитывая ленинскую конспирацию, скорее всего, женат. Может, даже не один раз. И детей как грязи.

В свою очередь Зинка, хотя и видно было, что не особенно-то и расположена откровенничать, вежливо здоровалась, интересовалась соседскими проблемами и вообще житьем-бытием, но насчет себя отвечала коротко, нехотя, в долгие разговоры не вступала: «да», «нет», «спасибо», «все нормально», и вообще сторонилась. Что, понятно, разжигало к ней еще больший интерес. Это, знаете, была в свое время такая телевизионная передача «В мире непознанного» (нет-нет, совсем не про любовь. Про нее-то как раз все познано-опознано и даже испробовано, спасибо множественным печатным изданиям и порнографическим телевизионным передачам. Просветили уродов, откуда дети берутся, и вообще по части разных изощрённых поз, которые нужны нам, пролетариям, как медузе пряник). Эту глубоко ученую передачу вел какой-то очень важно надувавший шарообразные щеки тип в очках и импотентским взглядом. И был он до того ученый, до того премудрый, что понять его не было никакой, даже самой приблизительной возможности. Но, как ни странно, передачу эту смотрели, и она даже пользовалась большой народной популярностью. Но вовсе не из-за этого мерзопакостного очкарика, а по причине вот этой самой абсолютной непонятности, бык ее забодай! Это, знаете, как с кроссвордами: разгадывать все любят, независимо от уровня грамотности и интеллектуального развития. Иной и в неприличном слове из трех букв три ошибки делает – а все равно лезет, всё равно изгиляется, ученость свою липовую желает продемонстрировать.

Так и с Зинкой. И вроде бы вот она, с виду простая и знакомая, и говорит-отвечает спокойно и по-русски, а то, что не молотит языком как помелом, так это, может, оттого что отвыкла. Может там, в ихнем ауле, бабам положено сопеть себе в тряпочку и репродуктор свой включать только в крайних случаях. Так что ее экзотическое немногословие было народу понятно. И в то же время – нет. Как это так? Ну, ладно, там, среди вечно заснеженных вершин и диких абреков с кровавыми кинжалами в кровожадных же зубах, может лучше и скрытничать. Там сама жизнь к тому заставляет, а то мяукнешь чего не то – враз уши отрежут. Но сейчас-то ты, Зина, дома! Чего сейчас-то таиться? Никто на твои уши покушаться не будет, не бойся! У нас и ножиков-то нету, чтобы покушаться, а какие есть, те насмерть тупые, как наши мужики, которые эти самые ножики и наточить уже толком не умеют. Они вообще ничего не могут, не умеют. В одном только непревзойдённые гроссмейстеры – водку жрать с утра до ночи и песни глупые, нажравшись, орать. Про «поле, русское поле, я твой тонкий колосок». Или другую, не менее любимую: «И снится нам не рокот космодрома, а трава, которая у дома». Это они имеют в виду траву, в которой летом они, колоски, спят, когда обожрутся. И скажите, пожалуйста, как с такими вот джигитами бороться за повышение в стране рождаемости и появления детишков вообще? Это ведь коллективный труд, в одиночку бабе здесь хоть тресни, не справиться. Так что поневоле хоть в горы засобираешься, хоть в знойную пустыню, хоть на этот самый космодром с колосками в солдатских погонах.

 

Да и в родной родительской семье к такому зинкиному не совсем понятному поведению разные члены семьи относились по-разному.

– Не трожьте ее! – сказал, как отрезал, Иван Петрович, муж, отец и глава дома. – Никто не неволил за этого… замуж выходить. А не послушалась добрых советов, выскочила – значит все, ша, теперь тащи и не скули!

– Был ты чурбан бесчувственный, таким и остался! – тут же в ответ набрасывалась на него супруга, Людмила Макаровна. – «Не трожьте»! Да кто ее трогает-то? А все одно – нехорошо как-то получается, не по-людски. Живем, прям как чужие! – и лезла в кофточный карман за сморкательным платком. – Нет, чтобы поговорить с матерью, поплакать, посоветоваться, душу облегчить. Я же вижу, что тяжесть какая-то у нее на душе! Что, не права? Ведь это же умом можно тронуться, так в себе замыкаться! А девочки? Тоже все в мать! Лишний раз глаза не поднимут, слова не скажут! Прямо как старушки! Нет, ну что ж это делается! Лучше бы и на самом деле в девках засыхала или на стороне кого завела, все было бы понятнее!

– Все сказала? – вежливо поинтересовался Иван Петрович.

– Все!

– Дура!

– Не дурей тебя! Ща как врежу поварешкой!

– А я согласен с предыдущим оратором, – вступил в дипломатическую дискуссию Колька, сыночек и зинкин братишка. – Одобряю! Мои аплодисменты!

– Чего это ты одобряешь? – подозрительно прищурилась его молодая супруга Маруся. Они поженились вот уже два года назад и с тех пор никак не расстанутся, несмотря на периодически возникающие желания с обеих сторон.

– А насчет лишнего слова, – пояснил Колька. – Насчет этого у них, у мусульман, не как у нас. У них строго. Чуть разболтался больше положенного – сразу язык на стол!

– Ох, ох, ох! – и Маруся вызывающе уперла свои мощные руки в свои тоже нехилые боки. – И откуда вы, Николай Иванович, знаете про такие подробности? Ведь надо же – язык! На стол! Намекаешь, что ли, гад?

– А по телевизору показывали! Так что если бы ты, Манюня, не за меня, а за джигита какого замуж вышла, то твой, который без костей, был бы уже давно отчекрыжен! По самое по небалуйся!

– Дурак!

– …а я терплю. Так что радуйтесь, дурехи, что в России живете, а не в горных вершинах! Потому что русский мужик – он для бабы самый безвредный, самый без жалов. Нет, конечно, и его можно до ливера достать, но, опять же, для этого надо очень постараться. О-чен-но!

– А если бы еще и водку не жрал, то ему вообще бы цены не было!

– Это спорный вопрос. Смотрите в корень, мадам: через чего пьем-то? Опять же через вас, золотая ты моя Манюня!

– Ну, правильно! У вас всегда и во всем бабы виноваты!

– А кто же еще? Вот, например, я утром проснулся. Лежу. Чешу. Что ты должна делать? Ты должна тоже немедленно проснуться, или даже вперед меня, и ласково спросить: чего ты, любимый, желаешь?

– Я и без вопроса знаю, чего! Тут надо быстрее на работу торопиться, минуточки ни одной лишней нету, а ты все: «Марусь-Марусь, Марусь-Марусь! Давай и все!» Тьфу, жеребец! Зла не хватает! Ещё ночнушку новую разорвал, гад! А она, между прочим, денег стоит!

– …может быть, желаешь кофию в постелю? Это я моментом, только свистни!

– Ага! Щас! Разбежалась! Кофию ему! Вдоль всей морды!

– …а я тоже так вежливо отвечаю: нет, не хочу кофию! Меня от его блюёть! Я бы сейчас, например, с удовольствием заглотил бокал шампузятины! С ононасом!

– Ага! Стакан самогонки! Без закуски!

– … а ты мне отвечаешь нежно: сей секунд, милый! А чем будешь закусывать? Я на все согласная!

– Хватит! Балабон!

– …и вот тогда у меня, джигита, на целый день образовывается самое замечательное настроение. Да! Но только в действительности вместо кофию с шампузой ты, Манюня, еще и зенки свои толком не продравши, начинаешь безобразно орать. И мне сразу же расхочивается и кофию, и шампузы с ананасами, а только есть желание схватить кинжал и тоже орать в ответ. И о каком тут прекрасном настроении может идти речь? Я уже не говорю об ударной производительности труда. Вот от такой обидной несправедливости и позволяем себе с горя.

– Я же говорю – балабон! И когда это я на тебя утром орала-то?

– Это не принципиально, Манюня, утром или вечером, орала или не орала. Принципиально то, что у них, в горах, женщины на мужей не орут вообще. Это им даже в голову прийти не может – безобразно орать на любимого.

– Ох ты, любимый нашелся! Про это тоже по телевизору показывали?

– …и вообще, Манюня, ты, как почти относительно умная женщина, должна для себя серьезно решить: твое орево етично, етить твою разъетить, или неетично?

– Полайся, полайся! Ща вон тряпкой половой как умою!

– Вот я и говорю – неетично! «Тряпкой», «умою»! Нет, надо было мне все-таки на мусульманке жениться! На какой-нибудь джигитке! Она бы утром вставала и мне ноги мыла!

– Чего ж их утром-то мыть? Надо на ночь, чтобы простыню не пачкать.

– А она бы мне и на ночь тоже мыла!

– Ага! И в обед! И ходил бы ты, как дурак, целый день с вымытыми ногами!

– Нет, теперь точно вижу: зря я на тебе женился! Ты-то уж ноги точно не помоешь!

– Щас! Разбежалась прям! С какой это стати?

– Вот я и говорю! А если когда и оботрешь их, то только перед моим последним в жизни путем. Когда потащут вперёд пятками.

– Разнылся, разнылся, бедненький-несчастненький! У-тю-тюшеньки! Пожалейте его, убогого!

– И нету в тебе, Манюня, никакой женской душевности, а одно только насмешичанье. Это плохо, Манюня. Горные мужчины на тебя очень бы даже обиделись.

– А мне на их, горных, чхать! У меня свой козел есть! Да и какая от нас душевность? Мы ноги никому по утрам не моем! Потому как некогда. Потому как утром надо тебя, оглоеда, разбудить, накормить и на работу отправить. И самой тоже на работу, пропади она пропадом, лететь. А после работы – по магазинам, а не как ты – в пивнушку!

– Ты чего катишь-то, Манюня? Какая пивнушка? Когда я в ней был последний раз?

– Ну не пивнушка, не пивнушка. Телевизор. Пришел, поел, и завалился на диван футбол свой поганый смотреть. Джигиты, небось, футбол целыми днями не смотрят! У них, небось, по дому дел невпроворот!

– Правильно! Нормальный мужчина должен не под забором валяться, а на диване. А насчет футбола, это надо у Зинки спросить. Зинк, твой мужик футбол смотрит?

– Смотрит, – тихо сказала Зина, застенчиво улыбнулась и пошла во двор. Иван Петрович проводил ее долгим внимательным взглядом.

– Нет, сглазили девку! – сплюнул он. – Прямо не наша стала, не русская! А внучки где?

– В огороде. Картошку полют.

– А кроме них полоть некому? – взъярился Иван. – Нахалки! Они чего у нас тут, каторжные? То полоть, то поливать, то окучивать – и всё они! А вы и рады на них всю работу спихнуть! Нет, я вам устрою! Всем вам устрою праздник труда и разговенья!

– Их, между прочим, никто и не заставляет! – не осталась в долгу Маруся. – Они сами! По собственному желанию! Может у них там, в горах, так и положено – не спросясь самовольничать!

 

Вот так и жили, в постоянных дискуссиях, выяснениях, кто больше прав, и сравнениях нравов и обычаев разных народов мира. Обычное дело для обычной российской семьи. У нас ведь как были, так и остались, два главных, даже принципиальных для русской нации вопроса: кто виноват и куда деваться? И теперь этими всероссийскими запорами страдают не только наши российские интеллигенты, эта самая, пожалуй, вредная и никчемная часть российского общества. (Это еще Вова Ленин так про интеллигентов сказал. Как сейчас выяснилось и пропагандируется по ТВ, незаконнорожденный дворянин, а, значит, и сам из этих самых интеллигентов.) На эти темы сейчас философствуют и рабочие с крестьянами, и коммерсанты-бандюки с бандюками-коммерсантами, и «нищие» офицеры с «богатыми» солдатами. Да и ладно, чего не потрепаться, если больше делать нечего. Треп – это безвредно. Главное, чтобы не было войны.

 

«В горно-лесистой местности… в пяти километрах от населенного пункта Ачхой-Мартан… частями спецназа и эмвэдэ блокирована группа бандитов… ожесточенная перестрелка… погибли три бандита, один из которых – глава местного подполья Али Бараев… ранены трое милиционеров… преследование остальных продолжается… подробности в наших следующих информационных выпусках…» – монотонно, как о чем-то давно наскучившем, бубнила телевизионная дикторша. «Вчера Государственная Дума приняла решение о…»

– Когда ж эти черные успокоятся? – вздохнула Людмила Макаровна и, искоса взглянув на дочь, замерла: Зина, побледнев лицом, как загипнотизированная, невидяще смотрела на экран.

– Ты чего, доча? – встревожилась мать.

– Дядя Али… только что показали… – выдохнула Зина. – Он ведь Мансуру вместо отца…

– Это который, бородатый, в папахе? А я и не узнал… Да, дела! – только и смог сказать Иван Петрович. Он тоже смотрел сейчас телевизор, тоже хотел выдать свой едкий комментарий, но не успел.

– Он же сюда, на свадьбу, приезжал! Помню, веселый такой, все песни пел! Бандит, значит? Да не простой, а глава! И пел как Магомаев!

– У него солдаты отца убили, и мать с дочерью. Фарида у них красивая была, и умная. Хотела в институт поступать, в педагогический, чтобы учительницей… А их зачистили… С вертолета, ракетой… Вот дядя Али и стал русским мстить.

– Хм… – неприятно поморщился Иван Петрович. – Вот и домстился. Плетью обуха не перешибешь!

– Зато поступил как мужчина… – тихо, но твердо ответила Зина.

– Вот и славненько! Вот и договорились! – играя каменеющими скулами, согласился Иван, разворачиваясь к дочери. – «Стал русским мстить». Ты, прежде чем говорить, репой-то своей хоть немножко думай! «Русским»! А ты кто, не русская? Им, значит, сочувствуешь, а нашим? Это чего же получается, а? Растили русскую девку, растили – а она, оказывается, не наша! Мусульманка! Аллах Акбар! Очень приятно! Спасибо, доча!

– А я так думаю, что мужика этого можно понять, – задумчиво пробормотал Вовка. – Вот, например, если бы вас здесь всех какой-нибудь… замочил, то я тоже за автомат бы взялся. Святое дело – отомстить.

– Вы эти свои политические разговоры себе в … засуньте, – строго приказал Иван Петрович. – И чтоб нигде больше не трепаться! А то менты или прокурорские долго разбираться не будут. Враз зацокают. Им-то, поди, хреново галочку себе в отчет поставить – террористовых родственников споймали целое осиное гнездо! Понюхаете тогда, чем параша пахнет!

– Да ладно тебе, дед, какие из нас террористы! – легкомысленно отмахнулся, было, Вовка, но эту его легкомысленность Иван Петрович совсем не поддержал.

– Вот когда зацокают, тогда и поймешь! Когда отмолотят от души, тогда и узнаешь прав я или нет. А то распустили языки-то!

– Да я…

– Все! Я сказал!

– Зин, а твой-то… где? – вдруг подала голос Светка. Она сейчас дома лишь наскоками появлялась, жила с молодым человеком, Васей звать, и учились вместе в «политехе». Иван Петрович сначала хотел этому мордатому Васе евоную морду пощупать, за то, что свел со двора Светку без всякой росписи. Но тут уже сама Света, солнышко в окошке, всеобщая семейная любимица, так вцепилась в дорогого папашку, что любо-дорого посмотреть! Что, дескать, пусть только попробует до ее Васеньки хоть дочикнуться – сразу узнает свою дочурку во всей ее скромной девической красе. Тем более что он-то, ее ненаглядный Васенька, как раз чистокровный русак, и папашка с мамашкой у него из города Михайлова Рязанской области. Да вы только один раз на его вечно ухмыляющуюся морду посмотрите и сразу поймете – наш, косопузый, во те крест! Никаких национальных сомнений! Ну, куда тут деваться, чего делать? Остается одно – никуда не деваться и ничего не делать. Только плюнуть в бессильной ярости на такое вот крайне легкомысленное падение нравов (и ведь прям в открытую живут! Никого не стесняются! Как будто нарочно! Страмота же! А им по хрену. И хрен этот теперь называется «гражданский брак». Очень приятно). А вы, папа, сопите, значит, себе в тряпочку. Не вашего это ума дело! И вообще, лучше гор могут быть только горы, на которую никто еще не залезал, кроме моего любимого Васеньки! Понятно или повторить открытым текстом?

– А, Зин? Может, тоже… аллах Акбар?

Зина неуверенно пожала плечами: да нет, дома. Мансур – он мирный, точно дома, где ж ему еще быть? Или по коммерческим делам где…

– Чего ты нам мозги-то паришь? – вдруг ляпнул Вовочка, бесхитростная душа. – Коммерцией занимается, ха-ха три раза! Тоже наверняка бандитствует! В горах его коммерция! С автоматом!

– Да не дергайся ты, Зинк! Никто тебя сдавать не собирается! – и хохотнул, балабон. – Мы своих не сдаем! Мы сами бандиты!

– И-е-е-ех…– только и сказал Иван Петрович, вертя пальцем у виска. Да и чего говорить этому сыночку ненаглядному? Нет ума – считай, калека. Ладно дома, тут пусть скалится, дома можно, дома не сдадут. Лишь бы нигде на стороне не ляпнул, вот в чем дело-то! Ведь запишут в сочувствующие, отмывайся потом, доказывай что ты не верблюд.

 

– Нет, вот теперь ты мне, Степаныч, объясни, что это за народ такой, эти черные? – сказал Иван Петрович, отставляя на тумбочку кружку с пивом. Была суббота, банный день, святое дело. Компания сложилась давно и прочно: Иван Петрович с сыновьями (сегодня Вовки не было, неожиданно нарисовался богатый калым, надо было одному богатенькому буратине движок на «бээмвухе» перебрать, буратина грозился долларами осчастливить), братаны Мишка и Серега Коновалы, Санька и Витька Крыловы, и Степаныч, иванпетровичев давнишний друг-приятель по кличке Фантомас.

Фантомасовая кличка подходила Степанычу на все сто, потому как страшен он был невероятно: голая, без единого волоска черепушка, ни ресниц, ни бровей, уши скукорженные, загнутые в трубочки, размазанный по щекам нос, ненормально изломанные губы-ниточки и физиономия вся сплошь в багровых рубцах. Кто его не знал – падал замертво от такого фильма ужасов. Кто был знаком – уважал безмерно за ум, справедливость, спокойствие и трудолюбие. А то, что Степаныч был страшнее ядерной войны, так это не по дурости случилось – по несчастью. Он по профессии был буровым мастером, работал на нефтяных месторождениях, вот и попал однажды в девяносто седьмом году в командировку в Чечню. И недели не проработал – боевики теракт на промысле устроили, подорвали буровую. Ну, а что такое пожар на нефтяном месторождении, это кто своими глазами не видел, никогда, даже при самом буйном воображении себе не представит. Это страсть господня, когда горит и земля, и небо, и все, что может гореть и гореть по всем законам химии никак не может. Вот Степаныч как раз и попал в эту самую преисподню адову, да, видать, мало еще на земле нагрешил – Господь не принял. Так что пришел на рабочую смену простым русским мужиком Петром Степановичем Филимоновым – а вынесли его оттуда уже французским Фантомасом в исполнении всенародно любимого артиста Жана Марэ. Потом полгода в Подольске, в областном ожоговом центре, не счесть сколько кожных пересадок получил, да не все получилось, как хотелось. По выписке – персональная благодарность от правительства российского, медаль на обгорелую грудь и, главное, очень неплохая пенсия, позволяющая вполне обходиться без дополнительного приработка.

– Ну, ты, Ваньша, и спросил… – хмыкнул популярный кинозлодей и своими губами-ниточками улыбку ироничную обозначил. – Какие именно?

– На Кавказе которые.

– Это ты про Зинкиного, что ли? – догадался Степаныч (действительно умный мужик. Сразу сообразил!) – Так он то ли ингуш, то ли «чех», а может даже и из Дагестана.

– Этот… – Петрович щелкнул пальцами, вспоминая название, услышанное вчера по телевизору. – Мартан, во!

– Ачхой-Мартан? – уточнил Степаныч. – Это Чечня. Предгорья.

– Бывал? – спросил Колька.

– Не. Мы – севернее. С мужиками оттуда работал.

– И как мужики? Злые?

Степаныч заскрипел-засмеялся.

– А чего им злиться-то? На кого?

– Здрасьте! На кого… На нас, конечно. На оккупантов.

– Это ты, что ли, оккупант-то?

– При чем тут я? – растерялся Колька. – Я вообще говорю. Про нас. Про русских.

– А-а-а… – вроде бы понял Степаныч и в подтверждение, что понял, головой качнул. – Как же вам, мужики, все эти телевизоры мозги зас..ли, я прямо удивляюсь! Смотрите всякую муть и, главное, верите. Прям дети, чесслово.

– Ага, – съязвил Мишка Коновал. – А ты не смотришь. Тебе можно. Ты и без телевизора умный. Не чета нам, дуракам.

– Хорош катить! – на правах старшего рявкнул Иван Петрович. – Петро Степанович, продолжите, пожалуйста, свой ответ на поставленный обществом любопытный всем вопрос.

– А чего сказать? Народ как народ. Ни плохой, ни хороший. Как везде.

– Значит, ты, Степаныч, не согласен с нашими великими классиками? – подал голос Серега. Он – умный. Он в Ленинграде академию культуры закончил. Его на всех этих культурах-литературах просто так, без соли и хрена, не сожрешь.

– Это ты про кого?

– Да взять того же Михаила Юрьевича, великого нашего Лермонтова. Он же собственноручно написал: «По камням струится Терек, плещет мутный вал. Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». Злой, понятно? И что вы, Петр Степаныч, на это скажете?

– Лермонтов – фигура творческая, – ответил тот, ничего не подозревая. – Для него главное – удачный образ, а не факт. Как и для любого литератора.

– То есть, вы хотите сказать, что Лермонтов горцев мог и не знать? – вел какую-то очень тонкую и непонятную окружающим партию Серега. Народ сидел, раскрыв рты. Ну, Серега, ну, голова! Вот это воткнул! Великое дело – академия!

– Вполне мог, – не ожидая подвоха, согласился Степаныч, и уж тут Серега не упустил момент.

– Конечно, он мог горцев и не знать! Конечно! Прошел весь Кавказ, от Тамани до Каспийского моря, и мог не знать! Был командиром у казачьих разведчиков, ходил по чеченским тылам – и мог не знать! Прелестно, Степаныч! Руку!

– Да-а-а… – восхищенно покачал головой Иван Петрович. – Как он тебя? Одной левой!

– Так я не господь Бог! – рассмеялся Степаныч, ничуть не смутившись. – Я и не утверждаю, что мое мнение – это все, бесспорная истина. Да, и у них козлов хватает. Но и нормальных много. Как везде.

– Козлов, надеюсь, все-таки больше? – принял его вежливый тон другой Коновал, язвила-Мишка.

– Больше, меньше… Кто их считал-то? У нас в России, к примеру, козлов тоже хватает.

– Кого-то конкретно имеете в виду? (Мишка по примеру брата тоже решил по-культурному, баз матерщины, дожать собеседника. Хотя и не был академиком.).

– Запросто, – пожал плечами Степаныч. – Да участковый наш, например. Который спиртоносов крышует. Или Салтычиха, комендантша общежитская. Сколько она, крыса, тех же черных с рынка в общагу заводскую за жирный бакшиш определила? Так что, возвращаясь к нашему вопросу, поневоле напрашивается следующий вывод: не бывает народов ни плохих, ни хороших. Такое, во всяком случае, мое мнение.

– И все равно морды им чистить надо, – вступил в разговор Витька. – Хоть тем же, с рынка. Для профилактики. Чтоб со своим уставом в наш монастырь не лезли. Не нахальничали чтоб. И чтоб девок наших не это самое. А не нравится– дуй назад, в свою Чернож..ию! Нечего тут размножаться!

– А я вот про Францию читал (это уже Санька Крылов, последний из доселе молчавших). Там для негров и арабов власти послабуху сделали. А теперь сами себе локти кусают. Потому что те расплодились как тараканы, и самих французов того гляди своим числом задавят. Вот и у нас к тому же идет. Возьми, к примеру, Поляны. Это же теперь Чуркестан самый настоящий, а не прежняя русская деревня. И сколько таких! Так что не заступайся за них, Степаныч, они тебе спасибо все равно не скажут, а вот подгадить – это в легкую, это у них не заржавеет!

– Странный у нас разговор получается, – ответил Степаныч и опять своими губами воздух пожевал. – Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Нестыковочка какая-то… – и замолчал ненадолго.

– Мне вот как-то дядя Митя, отец твой, Ваньша, вспомнился. Так вот он про Сталинград рассказывал, в самые ведь бои туда попал… И я его, помню, спросил: а черные у вас в роте были? Были, ответил. Полно. Целый интернационал. И узбеки, и таджики, и с Кавказа, и даже два якута-снайпера.

– Якуты не черные, – все же не утерпел, влез Колька. Он всегда во всё влезал. Даже когда и очень не просили. Характер такой влезучий.

– Они мужики нормальные, только маленькие и с косинкой. У нас во взводе был один, Мустафа звали. Классный пацан!

– Дай человеку сказать! – опять рявкнул Иван Петрович. Ему было приятно, что Степаныч про отца вспомнил. А папаня покойный, мужик что надо был. Одно слово – фронтовик.

– … тогда я ему следующий вопрос: а жили как? В смысле, не было ли конфликтов на национальной почве? А дядя Митя, царство ему небесное, помню, засмеялся. А чего, сказал, делить-то было? Из-за чего собачиться? Из-за харчей? Так их навалом! Ешь – не хочу. Старшина утром паек, скажем, на сто бойцов заявляет, а к вечеру хорошо, если от этой сотни половина останется. Так чего же, остатьнее-то назад на кухню, что ли, волочить? Башку свою зазря под пулю подставлять? Дураков нету. А пуля – она дура, она не разбирает, кто ты такой – русский, грузинский, чеченский или еврей. Ей, пуле-то, до лампочки. Ей лишь бы попасть в тебя.

– Так это фронт, война! – опять не согласился Мишка. – Ты не мешай все в одну кучу!

– А какая разница – на фронте или в миру? Ты, главное, человеком всегда и везде оставайся. Человеком, а не падалью! Вот в чем вся суть-то. Чтобы, значит, не хрена собачиться, а мирно жить.

– Насчёт того, чтобы мирно жить, это ты, Степаныч, попал прямо в точку, – опять влез в разговор Колька. Он вообще-то обиделся на Фантомаса, когда тот назвал его оккупантом. То есть, не то чтобы прямо лично его, но вышло как-то так… персонально.

– Они же даже сами себя режут! Кровная месть! Суд этот… как его…

– Шариатский, – подсказал Степаныч.

– Да, он! У них же никаких законов нет! В смысле что цивилизованных!

– Это ты наши суды цивилизованными называешь? – ехидно хмыкнул Степаныч. – Когда на трояк украл, дают три года, а когда на три миллиона – условный срок?

– А если убил кого? – не смутился Колька. – За убийство, будь ты хоть какой богач, условняком не отделаешься! Вон тот же Ходорковский. То что денег наворовал – ещё полдела, а вот то что людей по его приказу мочили – пожалте на нары! И никакие миллиарды не спасли!

– Ладно, – задумчиво сказал Степаныч. – Расскажу я вам одну историю, которая с одним моим тамошним знакомым случилась. Да-да, с чеченцем, не русским. У него двоюродный брат был, инвалид. После первой войны купил машину и стал таксовать. И исчез. Через два месяца его нашли убитым, около трассы. Машина пропала. Как положено, подняли на ноги весь род. Сначала подумали на армейцев, но вдруг через знакомых знакомых, и так далее, там это распространено, все друг на друга завязаны, узнали, что машина – в Ингушетии. Приехали к этому ингушу, говорят: это наша машина, её владельца убили. Говори, у кого ты её купил, иначе будем считать, что убийца – ты. Тот понял, что дела – хрены, не скажешь – поставят на ножи. Выдал «продавцов». Родственники убитого посылают в их семьи гонцов, говорят – выдавайте их нам. Те попросили время, чтобы самим всё расследовать. Родственники дали на всё – про всё две недели. Те расследовали: да, всё правда, убили, машину угнали. Надо просить прощения, а случай-то безнадёжный: мало того, что убили человека, по сути, немощного, инвалида, а это там, в Чечне, считается самым паскудным делом. Так у убитого остались жена, дети малолетние, да и когда убили, то бросили как падаль. И плюс ко всему убили не из-за мести, а из-за наживы, а это уже совсем другой расклад. В общем, такие дела там не прощают. Ну, с самими злодеями вопрос. Можно сказать, решённый, их всё равно кирдык. Но у них тоже семьи, тоже дети. Что делать? Короче, родственники посылают ответных гонцов. Чтобы простили хотя бы семью. У них там это первая, как бы сказать, ступень: договориться, чтобы никто из родственников убийц не пострадал.

Гонцов приняли, выслушали, тоже стали думать. Решили просить уважаемого человека, очень дальнего родственника, чтобы рассудил всё честь по чести. Тот говорит: я согласен, только с одним условием. Чтобы как решу – так и было. Чтобы слово моё было окончательное, и никто не стал бы против.

Согласились. Договорились о встрече с родственниками убийц. Те в назначенное время приезжают к дому убитого толпой, убийц несут на носилках, завёрнутых в саван, как уже покойников. Там так принято. Он, убийца, не имеет права ни стричься, ни бриться, ни вообще никак показывать, что живой. Вынесли их из машины, стоят на улице, а несколько человек, самых уважаемых, это обычно старики и мулла, идут во двор убитого. Пришли и говорят: мы не можем просить вас о снисхождении, им нет оправдания. Можете их убить, ваше право, мы их вам отдаём. Но только один вопрос – кому от этого будет польза? Убитого всё равно не вернёшь, а их семьи тоже осиротеют. В общем, вам решать. Как скажете – так и будет.

Этот дальний родственник их выслушал, ушёл в комнату, чтобы подумать. Потом вернулся и говорит: мы не хотим крови и поэтому прощаем ваших сыновей. Но с одним условием: чтобы они покаялись и стали людьми. Мы будем постоянно за ними следить, и если они посчитают нашу уступку за слабость, мы их убьём и объявим всему вашему роду кровную месть.

– И чего? – тихо спросил Колька. И только после его вопроса все заметили, что вокруг стоит совершенно непривычная для бани тишина. Вот как захватил всех рассказ Фантомаса.

– Был в этом, конечно определённый риск. В самой семье убитого нашлись недовольные. Потому что если родственники убийц простили, то им могут сказать, что они – тряпки, слабаки, а это для чеченов – огромный позор. Но делать нечего, судья так решил, и его решение – закон. Пошли в мечеть, объявили о решении прилюдно, для всех жителей и своего кишлака, а, значит, и соседских, и всех других.

– А эти, убийцы? – снова спросил Колька.

– За ними следили, конечно. И они перестали разбойничать, успокоились, стали работать, и вообще вести себя тише воды – ниже травы. Вот такая история.

– Да-а-а… – протянул Иван Петрович. Его, как и на других, услышанная история сильно впечатлила.

– Это хочешь – не хочешь, успокоишься, если живи и постоянно оглядывайся, как бы чего не отчебучить.

– Да, Степаныч, сильный ты аргумент привёл, – сделал вывод Серёга. – Нечего было нам к ним лезть. Это все политики виноваты. Это они, козлы, воду замутили. А нам отдувайся.

– Как положено, – согласился Иван Петрович. – Паны дерутся – у холопов чубы трещат.

– А вообще человеческая кровь у них очень редко когда прощается, – сказал Степаныч. – Закон простой: если кто-то убил человека из нашего аула, то родные убитого обязаны убийцу убить. И здесь уже будет следить за исполнением приговора весь аул. И мужчины этой семьи не имеют права жить спокойно. Пока не выполнят свой долг. Иначе – позор.

– Чего приуныли? – и Степаныч многозначительно поднял вверх палец. – Я, например, так считаю: всегда своей башкой надо думать. Как замечательно написал ныне уже забытый поэт Кондратий Худяков, «ты должен сам восстать из праха, и тьмы духовной нищеты. Ты сам себе палач и плаха, и правый суд себе – сам ты!»

– Ну, Степаныч! – ахнул Колька. – Ты прям как… Прям как Позьднер! Который передачу ведет по телевизору! Ты прямо по этому телевизору мог бы деньги зарабатывать! Потому что тебе-то уж точно народ поверит! А чего? У них там, в Останкине, небось, полно разных-всяких жуликов околачивается! Как говорится, одним больше – одним меньше.

– А на морду можно маску надеть! – с восторгом подхватил идею Серега. – Как Фантомас. Такого можно красавца нацепить, хлеще любого Позьнера! И будет у тебя, Степаныч, самый огромный рейтинг!

– Да он у него и сейчас ничего! – кивнул на степанычев «рейтинг» Мишка и заржал легкомысленно. – Не обгоретый! Такому рейтингу и сейчас любая баба только обрадвается! Без всякого телевизора!

– Вот я и говорю, Ваньша: жеребцы! – и Степаныч кивнул на гогочущих мужиков. – Только одно на уме. Вы бы, чем ржать, за пивком еще сгоняли. А то высосали две банки, а нам с Ваньшей только по кружке и досталось. Вот какой вы после этого народ? Самый что ни на есть бессовестный! Хуже всяких черных! Самые настоящие эгоисты!

 

Уехала Зинка так же неожиданно, как и приехала. И что обидно – все уже потихоньку налаживаться началось. И визу сделали (хоть пока и гостевую, но уже нашли того, кого смазать надо, чтобы на «постоянку»). И насчет работы договорились: пока патронажной медсестрой в поликлинике, с понедельника уже надо было выходить. Опять же, Гуленьку в школу, в первый класс, записали, и купили все, кроме спортивной формы, Светка сказала, что сама купит племяннице самый настоящий «адидас». А Томочка пусть дома сидит, с бабкой Людмилой Макаровной. Ей, бабке, на пенсии делать нечего, вот пусть с ребёнком и возится, пусть по-русски учит говорить как следует… Так что довольны были все, и все смеялись-радовались, и планы строили – и на тебе, все в одночасье накрылось медным тазом: в субботу вечером пришел какой-то черный тип (Иван Петрович видел его, кажется, несколько раз на рынке). Переговорил с Зинкой на своем тарабарском языке, конверт ей какой-то сунул и на прощанье еще чего-то гаркнул по-ихнему, по-разбойничьи. Зинка после его ухода лицом изменилась, губу закусила, глаза прикрыла, даже выдохнула как-то странно, вроде застонала. А уж потом сказала встревожившимся родителям: уезжаем мы. И все. И ничего не спрашивайте. Очень прошу.

Мать ахнула, креститься начала.

– Куда еще? – сдвинул брови Иван Петрович. – А ты меня спросила, пущу я тебя или нет?

– Надо, – услышал в ответ. – Мансур зовет.

– Что значит «зовет»? – начал звереть Иван. – Ты что, собака что ли? Захотел – позвал, захотел – иди отсюда? Да и девки только-только освоились. Нет, я и говорить с тобой, с дурой, не собираюсь. Не пущу – и все дела. А этот чернож…й с рынка, если еще раз придет, я его встречу. Ох и встречу! Он, какие слова русские знает, и те позабудет!

– Раненый он… – сказала тихо Зинка.

– А будет убитый! – пообещал Петрович.

– Мансур раненый…

– А мне по…! Я тебе уже сказал! И девок не дам! А сама, если ты дура последняя, можешь валить! Скатертью дорога!

– Вань! – вякнула было Людмила Макаровна.

– Сядь и сдохни! – рявкнул на неё Иван Петрович. – Разбаловал я вас! Ну, ничего! У меня сладко не сожрешь! По струнке ходить будете! И Светка тоже со своим мордоворотом рязанским! Я вас всех умою! Я вас…

Иван Петрович сел за стол, бестолково провел по нему рукой. Как-то сразу стало не о чем говорить.

Зинка молча поднялась со стула, молча пошла в комнату.

– Куда? – рявкнул Иван Петрович, но уже потише, поспокойнее.

– Собираться… – услышал в ответ.– Сейчас Шамиль приедет…

– Басаев? – нашел в себе силы пошутить он.

– Евлоевы они…

– А девчонок-то зачем берешь? – спросил Иван Петрович тоскливо. – Гуленьке в школу надо, да и Томуське здесь спокойнее. Они ведь привыкли уже. Не бери.

– Мансур сказал взять…

– Мансур сказал, Мансур приказал! – теперь уже разъярилась доселе только вздыхавшая горестно мамаша. – Отец правильно сказал: ты у него как собака дрессированная! Поимела бы хоть гордость-то!

– Я же сказала: раненый он…

– Ну и что теперь? Лечить его некому? Да, может, и врет этот чёрный? Хитростью хочет выманить! У них это запросто!

– Про такое не врут, – качнула головой Зинка. – Соврал – смерть. Мужчины говорят: закон гор.

– А бабы, значит, права голоса не име… А-а-а! – и Петрович отчаянно так рукой махнул. Дескать, понял, что доказывать ей бесполезно. Поступай, как знаешь, не девчонка несмышленая. Только вот внучки его как… Ласковые, вежливые. Огород вон весь пропололи, никто не просил… И к нему всё «деда да деда»…

– Когда вернешься? – спросил он. Зинка подняла на него глаза. Все понятно. Можно было и не спрашивать.

– Вот деньги, – сказала и конверт протянула. – Надо будет – тратьте.

– Забери, – отвел ее руку Иван. – Свои есть. Слава Богу, работаем – не христарадничаем.

– Ты пиши, что ли… – глухо сказал он и вдруг неумело обнял, прижал к груди, словно спрятать хотел, а вот никак не прячется, хоть наизнанку вывернись. Хоть тресни – никак…

Зинка, опустив голову, молча уткнулась в него носом, не глядя, положила конверт на стол… Потом отстранилась и пошла собираться. Следом за ней, как собачонки на веревочках, пошли вмиг притихшие девочки…

 

Прошел год, потом второй. От Зины не было никаких известий, на письма не отвечала, на звонки по мобильнику тоже. Иван Петрович первое время свирепствовал, орал на всех подряд, даже участкового из-за какого-то пустяка прилюдно обматерил и даже с кулаками на него полез. Слава Богу, вовремя оттащили, хотя двое суток он всё-таки пропарился в отделении… Но жизнь постепенно выровнялась, устаканилась, вошла в привычную колею, заслонилась новыми заботами, новыми проблемами. Правильно говорят: время – лечит, тем более появилась большая, самая настоящая радость: Маруся, наконец-то, понесла и родила парнишечку, которого назвали Митяем, в честь прадеда. И по телевизору Иван Петрович, как всегда, смотрел все подряд, и только когда показывали про Кавказ, телевизор или переключал на другую программу, или выключал вообще…