Ласточки еще прилетят

 

 

 

– Да он и не выходил, играет. Я как раз собирался ужинать звать. – Вадим заглянул в детскую и пропустил туда тревожную Аню, подумав про себя: кажется, еще не успокоилась. И пришла слишком рано. А он-то надеялся, что она вернется довольная, что музыка, как обычно, все исправит.

Егор сидел с конструктором, и когда позвали есть, тут же согласился. И когда напомнили вымыть руки, покорно побрел в ванную.

Ребенок, сразу бросающий игру и не пытающийся спорить о том, что руки у него чистые, ребенок ну очень послушный – это знак беды. Аня потрогала ему лоб и кинулась за градусником.

На градуснике оказалось тридцать восемь.

– А он и не жаловался совсем… – бормотал перепугавшийся Вадим, доставая коробку с лекарствами. – Есть, и аспирин, и анальгин, и панадол какой-то есть.

Какая уж там еда. Аня с опаской предложила Егору лечь – мероприятие всегда непростое, тем более, сейчас и девяти не было. Но он тут же согласился. И лежал в кроватке, безразличный, беспомощный, тихий, только просил еще укрыть – значит, знобит.

Господи! Лучше бы прыгал до потолка, играл до самой ночи, спасал свой кукольный народ от кораблекрушения. Что угодно! Пускай и под столом сидит, и смотрит в окошко, и никого не слушает – только бы здоровый. Только бы не лежал вот так!

Домашние средства не помогали. Скромный стеклянный термометр оказался в центре внимания. А температура росла, и через час было уже тридцать девять.

– Звони в «скорую», – дрогнувшим голосом сказал Вадим.

Приехавший врач деловито спросил, что еще у больного, кроме температуры – кашель, насморк, расстройство желудка – и, узнав, что ничего, пообещал, что потом обязательно что-нибудь вылезет. Грипп уже пошел по городу. Если температура не упадет, придется везти мальчика в больницу. А температуру сбивать – ну, известно, как сбивать, как всегда: парацетамол, обтирание уксусом.

– В садик ходит? Ну, что же вы хотите? Понятное дело, инфекцию притащил.

Егор вяло отбрыкивался от обтирания, его все равно обтирали, уговаривали, напрасно пытаясь чем-то развлечь. Теперь таблетка. И ведь почти не пьет! А надо бы пить побольше…

Теперь через три часа – еще раз померить температуру. Неужели она не снизится?!

– Заснул, – прошептала Аня. Сразу стало слышно, как скрипят и полы, и стулья.– Пойдем, как бы не разбудить.

Они посидели на кухне, но никто не хотел ни есть, ни даже чаю глотнуть. Время превратилось в тягостное ожидание. Теплилась слабенькая надежда, что вот сейчас все обойдется, температура понизится – и напряжение сразу спадет, и все уснут, и сон унесет у малыша половину болезни, а уж с тем, что «потом вылезет», они справятся как-нибудь.

Но было по-прежнему тридцать девять. А ведь градусник как следует трясли! И снова таблетка, снова уксус. Врач сказал, что эту процедуру можно повторять до трех раз. Как жалко было тормошить бедного Егора! Он тихонечко скулил и просил, чтобы его не трогали.

Но когда лечебные манипуляции окончились и поползли еще три часа томительного бездействия, Ане стало по-настоящему страшно. Она сидела у постели ребенка, которому ничем не могла помочь, только мысленно передавать собственные силы. Но силы предательски иссякали, а в голову против воли пробирались жуткие картины: она осталась одна, Егора нет, его не смогли вылечить. Как дальше жить? Зачем?

– Ты приляг немного, а я посижу. Я тебя позову сразу, если проснется, – шепотом предложил Вадим, тревожно глядя в ее совершенно безумные глаза

Аня поднялась и машинально пошла из комнаты. Ужас ее задавил. Она даже не пыталась сказать себе, что это обычная болезнь, что Егор болел и раньше, и температура у него была, и тоже высокая, и он выздоравливал, и что эта болезнь, скорее всего, не последняя, куда же денешься от всяких гриппов – он ведь будет и в школу ходить, и на работу, когда вырастет…

Говорить, что это рядовая болезнь, можно, когда она уже позади. А когда бесформенный ужас, который еще неизвестно, чем кончится, навис над тобой, надо что-то делать. Молиться? Аня, спотыкаясь, проговорила «Отче наш» – единственное, что знала. Потом попросила помощи своими словами. Что еще?

Если это наказание для нее, чтобы ее вразумить, она готова пожертвовать чем угодно! Мысленно отказалась от всех концертов на свете, от честолюбивых планов и выставок, от общения с друзьями. Она вообще больше ничего не будет хотеть для себя! Что еще?

Стойкое ощущение, что в их жизни отчего-то нарушилось равновесие, и тогда все пошло не так, не проходило. Никакие самоотречения не помогали. Что же еще?

Она обвела глазами комнату – все на своих местах, все как всегда, и вещи вместе с ней застыли, оцепенели. Значит, надо нарушить это оцепенение! Всегда ведь, когда хочешь обновить жизнь, переставляешь мебель. Тогда старое время и вместе с ним все плохое задвигается в прошлое. Надо физически подтолкнуть новое время и заставить его наступить! И Аня начала ходить из угла в угол, как можно тише, прикидывая, что можно бесшумно поменять местами. Убрала фотографию в рамке, переставила стул, вынесла цветочный горшок.

Вадим смотрел сквозь щелку двери и не понимал, что она делает. В его голове тоже копошились совершенно дикие мысли. Он думал, как неожиданно беззащитен оказался современный человек от ничтожных вирусов, а они так гаденько где-то все плодятся и плодятся, и еще зачем-то цифры вспоминал – сколько жертв унесли птичий грипп и атипичная пневмония. И тут же старался взять себя в руки – к черту эти цифры. Ни к чему совершенно их вспоминать! А Аня все бродит по комнате и без всякой необходимости что-то переставляет. Не порядок же она наводит в три часа ночи! И вдруг ему стало понятно. Все просто. Она сошла с ума. Тихое помешательство.

А Аня случайно сдвинула с места альбом и чуть не вскрикнула – он полетел вниз, но шлепнулся на мягкое кресло почти без шума. Из него выпали какие-то бумажки. Она нагнулась за ними… Маленькая ручка и крошечная ножка! Она обвела их, когда Егор только родился, когда и фотографировать-то было почти нечего.

И, глядя на трогательные листочки, вдруг ясно поняла, почему нарушилось равновесие: она перетянула одеяло на себя. Понятней некуда. И дело не в том, что нельзя безнаказанно хотеть от жизни все больше и больше. Этого не избежать, жизнь сама постоянно меняется, и новые желания и цели – не крамола. Нельзя только все время быть недовольным и забывать, что уже много дано. А ребенок – это много, это полная мера. Для нее это так. Ведь каждый сам определяет, что для него главное. И совершенно ни к чему впадать в истерику и начинать жертвовать второстепенным. Достаточно просто не путать их местами. Это и будет равновесие.

Длинная осенняя ночь перемешалась с ненастным утром. Из их окна было видно, как на другом конце «подковки» уже зажглось несколько окон. Встают, кому рано на работу. А если тоже болеют, пусть выздоравливают, как Егор – в чем Аня почти не сомневалась. Посмотрела на часы и пошла в детскую.

– Пора? – спросил Вадим, протягивая градусник. – Как бы померять, чтобы не разбудить… – И через пять минут: – Ну что? Упала?! Сколько? Тридцать семь и пять? Ну, слава богу!

Егорушка спал спокойным, ровным сном, разбросав ручки и ножки.

– Это мы, дураки, виноваты, – сообщил Вадим, уже выйдя из детской, но все еще шепотом, – всё что-то ссорились последнее время, всё недовольны чем-то были.