Колесо обозрения

Колесо обозрения медленно утягивает меня от земли. Сначала я вижу верхушки кустов, потом улицы города – протоптанные дорожки, по которым проходит моя жизнь. Колесо близится к своей зенитной точке. Передо мной во все стороны разлет пространства – крыши. Домов, в которых меня знают, в которых я бываю, заходя в них снизу черепашьим шагом, в которых меня любят, в которых обо мне забыли, в которых обо мне стараются забыть, в которых меня уважают, в которых меня ненавидят. Передо мной вся моя жизнь. Передо мной весь город.

С колеса обозрения это – город крыш; из детской песочницы – город ног и подножий; с уровня человеческой головы – город толпы, магазинов, размахивающих дверей. Осенью – город луж, вечером – город светящихся окон, утром – город гаснущих фонарей. Я никогда не смотрела на него извне. Я все время была внутри. Домов, либо улиц, и улицы – продолжение домов.

Из комнат сквозь прозрачное стекло виден пропыленный городской воздух, а сквозь него – деревья, а сквозь листья – дома. Сквозь окна домов видны люди, которые ходят среди мебели и глядят на улицу. Сквозные взгляды и сквозные улицы уходят вдаль, где скрещиваются бесконечные дороги с разбегающимися машинами.

Но эта разомкнутость пространства существует за пределами города, внутри же его время и расстояния тесно стянуты в единый комок жизни.

Несколько дней назад – и много лет подряд – эти расстояния были дорогой от дома до школы, а время делилось по сорок пять минут.

Теперь, с высоты колеса, я смотрю на маленькое здание, где меня десять лет держали взаперти. Где каждое утро у входа в раздевалку оперативная группа изымала у девушек серьги, кольца, цепочки. Накрашенных принудительно умывали, а распущенные волосы – признак распущенности – скручивали в прически, соответствующие нравственности.

Я высоко над землей. Но ветер не треплет мои волосы – они сколоты заколкой, да и цепочка валяется где-то дома – теперь всё это перестало быть таким важным.

Хотя и тогда никто из «оперативников» не смел хватать меня и, например, выдирать серьги. Почему-то физическую силу ко мне не применяли, хоть ее и немного требовалось, – а воздействовали словом.

Орали.

Я поражалась этому мастерству.

Однажды учительница кричала – не на меня, на весь класс – так, что я заслушалась. Я понимала, что она старый, больной человек, измученный работой, но ее красноречие захватило меня. Сама я этим даром не обладала. И стало жаль: сейчас эта речь улетит в воздух, она будет потеряна навсегда.

И я стала записывать на обложке тетради.

«Мерзавцы! Другим словом вас не назовешь. Вы скоты, а не люди! Вы же замучили родителей! Вы затравили учителей! Когда-нибудь учитель умрет перед вами прямо здесь, здесь, на этом самом месте! Может быть, тогда вы поймете, но всю жизнь на вашей совести будет лежать черное, несмываемое, позорное пятно!»

Потом тетрадь была сдана на проверку, а обложка прочитана.

– Как? Ты смеешь глумиться (издеваться) надо мной? Хватает совести (наглости, черствости, бездушия)?

Я извинилась, объяснив, что делала запись для себя, не собираясь обнародовать, глумиться. Но вслед моим словам неслось:

– Школа дает тебе знания (дорогу в жизнь, делает человеком)! А ты всегда и во всем перечишь (споришь, противишься)! И сейчас у тебя распущены волосы (на шее цепочка, взгляд не такой, стоишь передо мной не так)!

Я видела ненависть и истерику, и чтобы не опуститься до того же, сказала:

– Не надо. Пусть школа не дает мне знаний. Но пусть на меня не орут.

В конце года подруга, ответственная за график посещаемости, подарила его мне. Напротив моей фамилии стояли бесконечные н. н. н. н. н. н. н. н…

На выпускные экзамены я шла, как гладиатор на арену. На меня глядели все педагоги – тогда учиться экстерном по собственному желанию было не принято. Но никто не сумел поставить мне тройку. Хоть и им, и мне эти отметки тяжело дались. Разумеется, на баллы можно было наплевать, но я вела игру всерьез, и это тоже был вопрос чести.

Теперь всё позади. Сверху школа маленькая, в размер плевка.

На выпускном у меня не было телячьего восторга, как у одноклассников. Только чувство облегчения после долгой битвы.

И начинать новую битву – все разъехались поступать в институты – я пока не могла. Я каталась на колесе обозрения. Рассматривала кусочки прошлого на ладони города.

Колесо опускалось. Только что разомкнутые и раскинутые вдаль линии сдвигались и съеживались, пока не стали вновь куском парка и настоящим временем. В котором надо как-то определятся. Но это было на обочине мыслей.

А в центр их вдруг попало лицо.

На колесе я ехала не одна. Со мной был мой мальчик. Все это время мы не разговаривали – я молчала, он помалкивал.

Он обижался, что я никогда не звоню ему по телефону. Но как можно это сделать, если только соберешься, как он уже сам звонит.

Мы слезли с колеса и пошли по парку. Мой мальчик курил, стараясь, чтобы дым не летел в мою сторону. Я терпеть не могла «Беломор», впрочем, как и «Дымок», и всё остальное. Но ему об этом не говорила и ничего не запрещала. Я не собиралась его переделывать, потому что не собиралась присваивать. Я его просто любила. И любовь была важнее, чем объект.

А он меня уже мысленно присвоил и всё продумал наперед. Перешагнув дистанцию сдержанности, он рассказывал свою жизнь и свои взгляды, не соотносясь с моими. Он бы уверен, что мои должны если не совпадать, то присоединяться.

– Ты правильно, что никуда не поступаешь, – сказал он. – Всё это в конечном счете ни к чему. А женщина вообще должна видеть дома.

Я ничего не ответила. Я не сказала, что не собираюсь становиться женщиной и сидеть дома. Я улыбнулась то ли ему то ли куда-то вдаль.

Он подумал, что ему, обрадовался и сказал:

– Пошли ко мне.

В его маленькой комнате одна пустая стена была сплошь оклеена моими фотокарточками, как обоями. С пола до потолка. Когда я туда заглядывала, становилось не по себе – меня было так много, что настоящей мне трудно было найти место. И я сама себе казалась ненастоящей и лишней.

Он просительно повторил:

– Пошли, посидим. Договорились же. Ребята придут.

Он догадывался, что я не люблю его друзей. Хотя я и об этом не говорила.

Среди них он, который при мне был таким скромником, боялся лишнее слово сказать, чтобы не ляпнуть что-нибудь, – среди них он разворачивался. Он говорил, он вещал, разъяснял, проповедовал.

Он был свой парень и в то же время на голову выше всех остальных. Остальные глядели ему в рот. Его скудная библиотечка казалась им кладезем учености, а его правда для бедных – высшей мудростью на земле.

И сам он получал удовольствие от этих застолий. Я потихоньку забавлялась и посмеивалась – чем бы дитя ни тешилось… А как-то раз пришло в голову, что если он меня окончательно присвоит, то и меня с величественным видом будет пичкать пошлыми истинами. Но сначала я не принимала этого всерьез. Серьезными были только мои к нему отношения. Всё остальное должно было отодвинуться прочь.

… – Так мы идем?

Но пришлось постепенно понять, что свою жизнь он отодвигать, передвигать, двигать не собирается. Он не хочет куда-то    д в и г а т ь с я . Он не хочет быть умным среди умных. Ему достаточно дураков.

– Ну о чем ты думаешь?

Это было спрошено словно «ты что, оглохла?» И я вспомнила, что он три раза повторил вопрос, на который я не ответила. И я ответила:

– Да ну.

Он не сдавался:

– Тогда пошли в кафе. Договорились же, что сегодня.

Я, наконец, вспомнила, о чем мы договорились. Сегодня должно быть не просто собрание с пивом и примитивной философией. Сегодня должна быть наша помолвка, и его – наши друзья должны присутствовать на торжестве. Это будет нечто вроде взаимного обязательства, данного принародно – словом, первый этап в заключении союза, в ожидании моего совершеннолетия.

Моего согласия прямо не спрашивалось. Но подразумевалось, что это состоится – после того, как я разделаюсь со школой.

Я спохватилась. Мне стало совестно, что я могла забыть. Я настолько была захвачена своей любовью, переживаниями, мыслями, что совсем упустила внешнюю сторону дела.

А ведь надо было, наверное, готовиться к событию. Думать о чем-то особенном. Как-то пересматривать свою жизнь, взвешивать будущее, осмыслить все «за» и «против». Всерьез подумать о человеке, о его привычках и взглядах, с которыми теперь придется считаться…

А я о чем думала?!

Я как ни в чем не бывало каталась на колесе, глазела на дурацкие крыши… Тут я прокрутила все мысли, начиная с колеса. И поняла, что они вполне подходят под событие. И из них можно сделать единственный вывод. И он сделан уже давно. Он постепенно складывался с самого начала.

– Я в кафе «Центральном» заказал уже столик, – сказал он.

– Я никуда не пойду, – сказала я.

Он понял, что это за ответ, но принудил себя не поверить. Он несмело потерся взглядом о мое лицо и попытался переиначить и поправить слова.

– Нет, – повторила я своим – чужим – твердым голосом.

Разговор был долгим, тоскливым. Он всё не хотел верить, потому что мы и раньше ссорились, а потом мирились. И чем больше он меня уговаривал, тем больше ненавидел. Не выдержал:

– Ну, чего тебе надо в жизни? Все люди живут – и больше ничего не делают – а ты чего хочешь?

Я пожала плечами и засвистела «чижик-пыжик». Я называла его Чижиком про себя. Было похоже.

Он воспринял мой дурацкий свист как издевательство.

– Знаешь что? Я тебе не второсортный. Если через полгода не передумаешь – найду, на ком жениться. Меня самого найдут.

Затем последовал крутой разворот, и он пошел по улице.

Видеть уходящего человека всегда больно.

Можно было догнать. – Нельзя было догнать.

Можно было позвонить. – Нельзя было позвонить.

Тогда казалось, что если человек может бросаться такими словами, то с ним вообще не о чем разговаривать.

Через несколько недель он позвонит, и разговаривать я все-таки буду. Через полгода он позвонит и скажет, что прошло полгода.

Потом женится, чтобы меня наказать. Каждый день он будет смотреть из своего окна на мои окна и на то, как я иду по двору, а жена станет оттаскивать его от окошка. Она будет требовать, чтобы он содрал мои фотокарточки со стены, а потом прибежит ко мне и начнет кричать, как я смею, чтобы ее муж любил меня, а потом плакать и жаловаться.

Еще через полгода он разведется и начнет пить. Потом бросит пить, но больше не женится.

Но тогда я не знала этого. Я стояла в парке одна. На колесо больше не пошла. Я пошла кататься на центрифуге.